Золотая оправа для сапфира

С тех пор, как умер король, каждый год в королевстве делался всё хуже и хуже. Золотоносный принц становился простой игрушкой в руках бесчисленных аристократов, что шептали мальчишке лишь свои желания на ухо, совсем забывая и о благополучии самого юнца, и о заверениях старого короля. Королевство больше было похоже на одну огромную таверну в самый разгар драки, где кто-то кому-то плюнул в лицо, а кто-то нагло подрезал с пояса кошелёк. Кларити привык к прогулкам. Очищали пытливый разум, заставляли весь гнев остыть внутри и улечься. Так было раньше. Так было и сейчас. Но теперь в лесах вокруг королевства водилось такое несметное количество тварей, что было уже сложно даже сказать, кому эти земли принадлежат: людям или всякой нечисти. Если уж на то пошло… страж начинает думать, что совсем скоро вся эта гадость попрёт из своих уютных сырых болот и тёмных дубовых теней к стенам, что едва ли выдержат хоть какой-то напор. Теперь прогулки превратились больше в тренировки — и теперь стали скорее способом попросту спустить пар. Руки омывают в воде. Говоря честно, не хотелось даже воду здесь трогать, боясь куда большего, чем простых нечистот. Но оставаться в липкой крови какой-то чешуйчатой дряни, что только что пыталась его сожрать, не хотелось больше. Оттого вроде на вид кристальный источник служит Наибу местом небольшого привала. Возможностью хоть немного выдохнуть и дать всему телу отдохнуть. А потом Наиб слышит шелест жухлой листвы под каблучками самой лёгконогой и коварной в здешних лесах твари. Клинок — глупость. Не всё можно сразить металлом. Даже освящённое и, хоть трижды святейшей из вод облитое, серебро не могло справиться со всем на свете злом. Но именно остриё выставляют одним точным движением вперёд. — Воу, воу, во-о-оу! — будто прикрикивая ему, как какой-то лошади, или собаке, или ещё какой зверюшке, столь спокойным тоном заявляет эта… дрянь. Ручонки свои гадливые поднимает, делая вид, что не желает зла. Ну. Зла-то и правда не желает: по крайней мере, по меркам нынешних грустных реалий. Превратить в кровавое месиво и украсить кишками все деревья вокруг не стремится, и ладно. Пойдёт. — Я говорил. — Поджимает Наиб губы. — Никогда. Не. Подкрадывайся. Ко мне. Со спины. Он раздувает ноздри. Взаправду будто дикий конь, что готов ринуться и затоптать неудачливого охотника вместо того, чтобы от него пугливо убегать. Но Тентакл лишь смеётся. — Ты стал ещё лучше. Это похвально. Раньше ты не успевал даже выхватить свой несчастный клинок. — Без тебя знаю. — Рычит, скалит зубы. С зверьём по-звериному надо говорить. Только вот этот дурень в цилиндре строит из себя джентльмена, не являясь им уже пару веков. Да и рычит-то Наиб без толку — в душе это примечание ложится теплом, и оттого ещё гаже. Джеку не нужно слышать «спасибо». Он и без этого знает, что стражник так давно не слышал доброго слова, что зацепится даже за, как выражаются все в городе, «тварь». Джек старше всей этой мелкой шелупони, что развелась, стоило только хоть немного «ослабить поводья». Королевству нужен был кто-то сильный, а не кто-то, кто лишь способен соблазняться блеском злата, позабыв о мире за пределами замковых стен. Оттого, по правде говоря, Наиб не совсем понимал, откуда же вообще тот мог взяться. Звали его чудовищем, монстром, а иногда и просто «жижей»; говорили о нём задолго до того, как умер король. Даже писали — много он тут кого погубил ради… неясно чего. Был ли когда-то Джек алхимиком, что умудрился превратить самого себя в жидкое злато? Дураком, что переступил дорогу чародею какому или ведьме, да та и прокляла, превратила в эту отвратительную хлюпающую дрянь? Было ли это проклятие чёртового злата над землёй задолго до того, что пожелал старый король? Иль ещё какое извращение, до которого Наибу не суждено догадаться? Тентакл молчал, когда его спрашивали. Иногда отвечал, что не помнит. Иногда бормотал что-то про густой, как завеса, туман. Наиб всё равно до сих пор иногда спрашивал, пусть и знал уж наперёд, что это бесполезно. — И вообще, значит, так ты встречаешь старых друзей?! — наигранной драмой вздыхает это создание, строя из себя оскорблённого, да ещё и смертельно; Кларити лишь тихонечко совершенно вздыхает и сам, не желая быть услышанным. Когда ситуация гадкая, а поделать с ней нечего — что ж, остаётся искать лишь плюсы в безвыходной ситуации. В странной дружелюбности противного создания плюс таков — лучше уж пусть вьёт свои речи, что пропитаны таким же лживым златом, как и всё его тело, чем если бы Наиб стал ещё одним кормом для зверей от его руки. Он не мог соревноваться с этим созданием. Это бесило, но это было фактом, что разжигало в груди что-то, похожее на ненависть и даже… страх. — Ты мне не друг, — со вздохом говорит Кларити, уже зная, что, в общем-то, Джеку всё равно. — Ну как же..! — восклицает тот, одним ловким движением опускаясь к Наибу и опутывая его своим телом, подобно змее; создание, что не было боле человеком, а лишь липковатой жижей, могло сковать его по рукам и ногам в одно движение… но лишь посмеивалось от того, как без всяких раздумий напряглось тело королевского воителя. Расползающиеся на виду пальцы легонько потянули капюшон назад, пока Кларити не дёрнул грубо плечом, пытаясь отвадить тварь от приставаний. — Да и в тебя клинок всаживать — только клинок портить. Но его ворчание вызывает лишь усмешку, за которой следует мягкий поцелуй в щёку. И Кларити сам не понимает, когда его тело расслабляется, позволяя Джеку получить желаемое. Он был прохвостом и был опасней любого другого создания в этом лесу именно потому, что умел лить сладкие льстивые речи и представления устраивал как самый лучший актёр. Где-то всё равно сквозила эта фальшь, но где-то же рядом и топталось неловкое: «А может, и правда..?». Влюбиться — но Наиб отчаянно избегал этого слова — в лесную дрянь. Было так много выбора, так много вариантов! И он всё равно тянется к тому, кто столь явно им помыкает. Но всё равно разрешает ему все эти вольности. Снять капюшон, чтобы зацеловать всё его лицо своими мокрыми холодными поцелуями, что остаются звоном лживого злата на грубой коже. Начать перебирать жёсткие волосы, да их ерошить, да поглаживать по голове, как ручного кота. Пока вторая ладонь гадливая скользит ниже, залезает под одежды и жмётся к мягкой груди, проступая под тканью буграми. Наиб хмурится, и от этих хладных касаний (не) хочется избавиться. — Прекрати. — Напрягает чуть всё тело Кларити уж в раз сей специально, но Джек слишком же своенравен, чтобы послушать его. У того свои планы на стражника, что обрамлён синим. И усмешкой он столь хитрой и мерзкой даёт это как можно яснее понять. Не нужны ему слова больше. Но разрешения всё же подождёт, аккуратничает. Никогда не обращается с Наибом на языке силы; и Наиб где-то в душе ему благодарен, но каждый раз эту мысль запихивает как можно подальше. Не хочется признавать. Своя слабость кажется клеймом, что может привести однажды всё к краху. А Наиб любит место, что ему давно уже дом. Не хочется привязываться. Не хочется чувствовать вовсе что-либо к этой твари; но сердцу не прикажешь и сердцу всё равно на разум. Можно высекать сколько угодно на плитах постулаты морали, но однажды упавшая капля золота отравила всю кровь и стёрла все эти письмена в пыль. — Почему? — усмехается Тентакл, и на траву падает несколько капель, тут же в ней исчезая. Он застывает, прижавшись, и лукавой улыбки не нужно видеть, чтобы знать, что она есть. Кривится где-то за маской, пока всё тело созданья пульсирует и ждёт ответа, зная, что правильного и вовсе уж нет. И Наиб то тоже знает. Но тяжёлый вздох — и из мыслей выуживается одна из самых ленивых отговорок. — Знаешь, люди имеют свойство уставать, — фырчит он, — и я устал, так что у меня нет сил на твои… глупости. Наиб звучит столь недовольно. Но актёр из него намного хуже, чем Джек. Тентакл лишь привычно смеётся в ответ, и его смех какой-то совершенно другой, ни на что не похожий. Слушать его хочется несмотря на то, как же он Наибу противен. Что-то хриплое и все ещё человеческое в нём есть, но лишённое того самого самодовольства господ, водящих принца вокруг пальца. Не хотелось возвращаться в замок, вновь видеть рожи, которым предстояло улыбаться и поддакивать, коли голова дорога. А Наибу… да, дорога. Есть причины всё ещё лезть из кожи вон, лишь бы получить дополнительный грош в своё несчастное жалованье. — О, милый мой, и разве моё предложение — не как раз возможность расслабиться? — мурчит он почти что, обдавая тёплым дыханием ухо и поглаживая вновь его тело. О, да, конечно, человек устал. Почему бы человеку не отдохнуть в нежных объятиях? Тот, кого зовут бессердечным убийцей в манускриптах, на деле совсем не настолько потерял свою человечность. …может быть. — Тварь. — Выплёвывается сквозь зубы, и это значит, что Джек близок к тому, чтобы поставить ему шах в невидимых шахматах, где фигуры — это тонкое сплетение чувств. — «Все мы твари божьи»… — он посмеивается, прикрывая рот кулаком даже несмотря на то, что тот итак был скрыт маской, — разве не так у вас говорят? И остаётся лишь только Наибу воздух глубоко и шумно втянуть, а после и выдохнуть. Пока эти влажные лапы примериваются к его одёжке и тянут назад, он успевает мысленно всё-таки признаться самому себе, что он полный дурак. И после этой мысли Кларити отводит руки, позволяя снять с него верхние одежды. А за шахом, как известно — ставится и мат. Вы проиграли, господин Субедар. Где-то под кожей столь грубой, за решёткой изогнутых костей разбивается сапфир, вновь тронутый златом; рассыпается в крошку, как на бархате ночного небосвода — кусочки хрусталя вокруг лунного лика. И пальцы так беспомощно сжимаются, пока внутри головы, бессильный, всё глубже и глубже падает комок тугих мыслей в яму забвения. И остаётся лишь туман, в который Наиб валится (почти что) добровольно, позволяя липкой слизи окружить его тело, а вязкому полузыбатью — разум. Сам воздух становится гуще, забиваясь в лёгкие будто клейкой массой, и с каждой секундой всякое здравомыслие истончается всё сильней, покуда не исчезает вовсе. В тот же момент закрываются глаза и происходит тяжёлый выдох, пока чудовище льнёт лишь больше, ближе, крепче. Желая не то ласку получить, не то её отдать. Жмётся сухой, шершавой маской к щеке, пока на теле осталась одна синяя рубаха, да и та висит свободно, лишена тонких завязок, не прикрывая ни груди, ни живота боле. Позволяет монстру рукой меньшей провести по коже, медленно, касаясь каждого зажившего шрама, будто бы одно касание могло рассказать ему всю историю Кларити — от тех лет, когда он был лишь желторотым оруженосцем, что едва ли мог подтащить начищенный меч своему господину, и до лет нынешних, когда в руках его становится верным любое оружие. И поведать каждую ошибку, что была слишком грубой, чтобы оставить Субедара без следов на теле, о ней говорящих. Наиб лишь слегка вздрагивает от вязкой прохлады, что будто бы остаётся тонкими линиями, испещряя его грудь и живот. А потом кончики слизких пальцев совсем немного поддевают ткань брюк, заходя лишь подушечками к паху. И замирает Джек, ожидая, когда после тяжёлого вздоха из уст исторгнется не менее тяжёлое: «Продолжай». Он противный. Он будет дразнить, поддевать, улыбаться столь криво, и смех его как тугой колокол, что останется звенеть в ушах. Наиб был бы рад забыть всё, что происходит. Но Джек — это Джек; он делает так, чтобы каждое касание отпечаталось в его памяти столь же крепко, как королевское знамя отпечатывается на расплавленном сургуче. — Ну не томи, — фыркает Кларити, не может позволить себе опуститься столь низко, чтобы просить в манере той, что так хочет услышать Джек. Иллюзия того, что он не в его власти; нежная и глупая, оттого за неё цепляются точно с той же силой, как и за мысль совершенно противоположную: что, может, и правда он для этого монстра из злата значит чуть больше, чем игрушка, которую можно сломать. И Тентакл усмехается от этой наивности, позволяя себе и дальше выедать путь прямо к сердцу королевского стража. Ему не интересен мальчонка на троне, горы богатств в душной казне, сам белёсый каменный город. Ему столь просто интересен лишь Наиб и то, как далеко он сам сможет зайти, как много чувств он успеет вызвать в человеке, которому отчаянно не хватает хоть капли тепла. Он приподнимает маску, чтобы целовать его щёки, шею, ключицы и плечи — испещрать всё тело холодными отметинами своих губ, с которых падает вниз пара златых капель. Брюки безвольно спадают вниз, в сплетение трав, пока создание становится настойчивее с каждым витком гадкого времени. Прикусывает за ушко, мычит, страстнее и ярее жмётся, пока пальчики тонкие обхватывают самое основание члена, заставляя столь позорно вздрогнуть и откинуться назад, упираясь плечами куда-то Джеку к грудь. Его хочется звать всей возможной только бранью, ругаться так, как никогда раньше, поносить, на чём свет стоит… но вместо этого Кларити лишь сильнее сжимает губы, стараясь не издать ни звука несмотря на приятное ощущение бродящих по всей длине пальцев. Наиб не позволит, просто вот не позволит себе стонать, оттого звуки, что он издаёт, скорее похожи на повышенного тона странное хмыканье. Но и того Джеку достаточно. Ему достаточно всех этих крошечных жестов, столь явно говорящих о том, что Наибу хорошо — покуда он сам не может понять, нравится ли ему то или нет. Будь воля монстра из злата, то он смеялся бы, кажется, вечно над такой простой искренностью кого-то, кто свято верил, что умеет её хоть малейше скрывать. Улыбка становится шире от вида как мягчает под его весом всё тело, от ощущений отвердевшего члена в руке и того, как на траву падают крошечные капли начинающегося здесь и сейчас первородного греха; Тентакл оказывается весьма подкованным в столь низменных страшных вещах, зная, куда только стоит слегка надавить подушечкой пальца, чтобы заставить уверования сэра «Я-Не-Буду-Стонать» под большое сомнение. В конце концов, не зря в некоторых сказках для детишек пугают чуть более опасными вещами, чем простым серым волком. Пусть и Джек чуть больше джентльмен, чем все эти образы; по крайней мере, он сам так считает. Оттого, как истинный джентльмен, сделает всё, чтобы было приятно, а не больно — пусть он и совершенно отличен от человека, большая лапа обведёт крепкие ягодицы, начиная их мять, а потом с выдохом и множеством поцелуев, что отвлекают от всего происходящего и не дают ни капли задуматься о том, как медленно уходит всякая стражника честь, скользнуть меж них, прижимая к анусу тёплые скользкие пальцы. Лишь в качестве игривого предупреждения неясно к чему Кларити прикусят за щёку, но вся эта странная поза больше напоминает объятия, в которых и правда можно расслабиться и согреться, ни думая ни о чём. О, если честно, от Джека есть множество плюсов. Например, он совершенно точно не растреплет всем и каждому в городе о том, что стражник Кларити-то тот ещё грешник; это бремя останется на груди лишь его самого без всяких сомнительных косых чужих взглядов. Никто не знает, но всё равно где-то в глубине присутствует даже такая глупость, как стыд. — Готов, милый сапфирчик? — он почти что урчит, как сытый хищник, что ленно гоняет в своих когтях добычу, что пока не лезет ему в рот. Но он не дожидается ответа, прижимаясь собственным тазом. Не больно, просто несколько резко и заставляет глубоко, громко вдохнуть. Член его слизкий, гибкий, буквально ж извивается внутри; и что-то во всём теле от этого чувства щемит, кричит и хочет биться. Но ещё от этого, чёрт возьми, приятно. Намного, наверное, легче, чем если бы Джек был человеком. Лучше много об этом не думать, но эта липкая тварь могла в прямом смысле внутри растечься, забиться в каждую складку, заполнить собой. И всё же член оставался с тонким кончиком и больше похожим на что-то хоть отдалённо сроднее человеку; пусть и в щупальце тоже в той мере, что аж иногда Наибу начинало от вида морепродуктов на рынке при порте странно плохеть. Джек заполняет собой в совершенно большем смысле. Пульсирует внутри, обдавая теплом, что дойдёт до самых кончиков пальцев и будет там колоть, пока член самого Наиба наливается ещё больше, хотя, казалось бы, некуда. Он тянет шею, и Джек воспринимает это за приглашение ещё раз одарить его россыпью своей нежности, что вроде бы как остаётся на коже золотыми холодными каплями, а вроде бы не оставляет и следа. Тентакл льнёт к нему, жмётся, теснится, приникает. Он ощущается как полуденный зной, как вскружившие голову лучи солнца и попытка отлынуть от простой работы в полях среди колосьев. Его бурные ласки не несут за собой огни страсти, но безмятежный покой, это глупое желание полностью отдаться во власть монстру, прикрыть глаза, выдохнуть и не думать ни о чём, кроме бродящих по головке тонких пальцев и медленном темпе, с которым внутрь него проникает слизистый член. Опуститься до самых низов удовольствия, куда-то до звериной неги, где смешиваются чувства с самим банально процессом, где важность отдаляется от самих ласок и приближается к простым ощущениям в паху и заду. Столь грубо, просто и действенно. И даже от такого томного действа на лбу появляется испаринка, что тихо стекает по коже и капает вниз, смешиваясь в травах с каплями ненастоящего злата, белого семени и простой грязи, встоптанной двумя парами стоп. Джек — творец, и даже такое действо кажется достойным мазков картины, нет, нет, будто они уже в ней — выведенные рукой мастера, прикрытые листьями кустарников и низких дерев, изогнувшиеся в красоте своих тел и простом желании самого низменного удовольствия. Джек то ли как златобокое яблоко из знаменитых садов, то ли как столь же златой дракон, их охраняющий; но пожирающий путников не целиком, а по кусочку, начиная с самого сладкого — сердца. Боже, Кларити был безбожно влюблён в чудовище. И он сам неловко шевелит губами, просит поцелуй как можно более грешный, позволительный даме с мужчиной сердца на шумной площади, но совсем-совсем уж не им; Джек — середина его личного лета, дрожащее марево июльской жары, и одновременно с тем — спасительная тенистая роща, полное безветрие и стелющийся у самой земли по утрам туман. И Наиб совершенно не заметит, когда во всём этом густом мороке из злата, в этой томительной медленности, граничащей для него с пыткой, его бренное тело достигает пика. Траву оросит след греха; тело вздрогнет, обмякая, и останется лишь тяжёлый выдох и, стоит сморгнуть, так совершенно тихая и пустая полянка да журчащий ручей. Лишь стрёкот далёких птиц да само дыхание Наиба, что совсем не понял, сколько прошло времени и как надолго затянулся их «маленький» акт. И никаких следов Джека, будто здесь и не было сего прохвоста. И в голове тяжёлым липким комом вьются размышления о том, глупо ли искать потом новой встречи и позволять монстру творить именно то, что он творит. Идти на поводу бренных плотских желаний, совсем не ведая, даже не догадываясь, ждёт ли дальше что-то большее, чем просто случайная связь двух тел, и даже не понимая своих собственных ожиданий. Правда, Кларити знает, что это отвратительное создание вьётся где-то рядом; он не настолько глуп, чтобы оставить своего «любовника» столь уязвимым в диком лесу. Но это является для Наиба только лишь причиной как можно скорее убрать все эти мысли в долгий ящик, в буквальном смысле освежив голову, стараясь смыть с себя весь этот позор и всю эту обманчивую любовь. Собрать вещи и как можно быстрее уйти, возвращаясь к совершенно нормальной жизни. Или, возможно, к её иллюзии; в этом королевстве с этой жизнью едва ли можно назвать что-то нормальным. И Кларити не нужно слышать слов, чтобы знать: ㅤего ㅤㅤбудут ㅤㅤㅤждать.