О вреде курения

Улыбка на лице Артема сияет ярко, как начищенные ботинки или горстка блестящих патронов — Павел привёл его на Театральную, он хочет сводить его в Большой! Большой театр, о котором Артёму приходилось слышать вскользь из голосов приезжих на платформе ВДНХ. Большой театр, который представлялся Чёрному книжкой со сказками, книжкой с чудесными иллюстрациями. Да, его отравляет печаль, ведь он всё ещё не в состоянии уложить в голове слова того старика из театра теней, просьбы милостыни бывшего актёра в переулке, слёзы женщины, потерявшей своего мужа, которые он слышал, пока ждал Павла, гуляя по станции. Поэтому Артём делает затяжку. Он никогда не любил курить сигареты, до той степени чтобы это перерастало в зависимость или что-то подобное. Он всегда мог выкурить сигарету за компанию, если этого требовала ситуация, или сделать вид, что он не давится сизым дымом ради приятного разговора. Однако же, это не тот случай, когда Артём должен притворяться, поэтому через выдох он делает следующую затяжку. Подними глаза наверх — круглая, содранная по краям предупреждающая плашка. Перечеркнутая сигарета, вид на которую перебивает облако густого дыма, что Морозов, стоящий в нескольких шагах от Артёма, выпускает изо рта и ноздрей с огромным удовольствием. Он тихо шаркает ногой с пару секунд, выметая носком ботинка выжженные и почти сгнившие бычки, оставшиеся от предыдущих курильщиков, лежащие тут невесть сколько. Артём молчит, и выдыхает тихо, пока верхнее и нижнее нёбо обрамляет плёнка — Пашины сигареты не слишком приятно курить. Горькие какие-то, без капли наслаждения, и оседают на языке привкусом гнили и гадости. Тем не менее, Артём весело смотрит в лицо Морозову, когда они стоят в тихом месте, возле домов и купе, и курят. Уголок довольно уединенный, и рейнджер не может оторвать взгляда от своего спутника. Он не знает, почему на Театральной, станции, которую сам считал чем-то возвышенным и полным светлого искусства, они стоят и курят в тёмном углу бывшего служебного помещения, и под его ботинками хлюпает конденсат с потолка. — О чём ты думаешь? Артём спрашивает больше из любопытства, нежели чем от скуки. Павла потряхивает, хоть это едва заметно — зато его дрожащие пальцы с дымящейся сигаретой выразительно выгибаются в тёплом движении, когда Морозов усмехается и чертит в воздухе полукруг. — Ни о чём. Обо всём, ни о чём, это неважно. Кажется, Павел впервые за эти два дня не настроен на разговор, потому что не смотрит Артёму в глаза, когда произносит это, вместо того продолжая ковырять ботинком кучу размокших фильтров на полу. Да, они встретились позавчера, кажется. И их обоих чуть не убили там, в Рейхе, и если бы не смекалка Морозова, их точно не было бы здесь, на Театральной, с сигаретами в руках. Голубой свет часов ослепляет Артёма, когда он проверяет время — до выступления есть ещё минут пятнадцать. В сигаретном эквиваленте — три для Паши, и всего половина этой, начатой, которую держит в мозолистых пальцах, для него самого. У них есть немного времени, прежде чем они попадут в Большой. Артем это знает, и он знает, что Павел тоже знает. И он знает, что Морозов, кажется, задумался о чем-то глубоко и крепко. Интересно, конечно, жутко хочется узнать, что заставляет новоиспечённого друга переключить всё своё внимание на пол с разбитой плиткой, а не на Артёма. Павел знает, что ему не стоит думать ни о чём вообще, потому что Артёму интересно. Это очевидно, и это чувствуется даже когда они не держат зрительный контакт. Он знает, он знает теперь слишком много, слишком много, чтобы повторять уже заученный за эти пятнадцать минут маршрут в десятый раз. Нервы у товарища Морозова ни к черту. Курилка — Театр — Бар. И если бы Павел по-настоящему знал, если бы он мог знать, где проходят рельсы плацкарта по такому маршруту, то был бы первым, кто ляжет на холодные металлические дорожки крепкой головой и мягкой, оплетённой рубцом от петли шеей. Он знает, что ему не стоит думать, чтобы всё обошлось и не потрескалось, как эта чёртова крошка керамической плитки, хрустящей под его собственными ногами. Поэтому Павел переключает своё внимание на Артёма. От недостатка движения, от недостатка свободы, от недостатка выбора. Морозову кажется, он выпрашивает поцелуй. То, как аккуратно и неопытно его губы смыкаются на кончике сигареты, когда он делает затяжку, то, как тихо прокашливается и мягко улыбается следом, то, как смотрит на Павла из-под полуприкрытых пушистых ресниц, уставшими, любопытными зелёными глазами. Может, у товарища Морозова в самом деле проступают признаки помутнения рассудка, как в том недавно попрекало собственное озлобленное лицо, смотревшее на Павла аккурат из протянутой в руки фуражки. Ему так кажется. Он так видит, хоть и не художник совсем. Артём вот, например, художник. Он вскользь упоминал, кажется, вчера вечером, что в дневнике своём, стало быть, не только записи чиркает. Морозов солжет если скажет, что его в тот момент не обуяло простое и наивное любопытство. Совершенно бестактное, на второй-то день знакомства, абсолютно непрофессиональное, учитывая что Павел должен будет сейчас провернуть, но он искренне любопытствовал. Ему хотелось спросить Артёма об этом, но он в тот момент тактично промолчал. Сейчас он тоже молчал и курил, лишь изредка бросая в сторону рейнджера короткие, укромные взгляды. Они не должны ничего значить, и они не должны выворачивать его наизнанку, вместе с его идиотским интересом, порождённым нехваткой стрессоустойчивости, вероятно. Черный тихо отступает вглубь, маленький шажок спиной, не глядя, едва заметный, едва слышимый, даже на хлюпающем полу. Там, в темноте, вместо бликов в радужке его мерцает огонек дымящейся сигареты. Артём хочет, чтобы его поцеловали. Он умоляет, чтобы его поцеловали, когда он отходит назад, когда он не говорит, но выговаривает языком тела, и особенно, когда он смотрит в глаза Павлу. И он также умоляет, чтобы его поцеловали, когда лопатки едва соприкасаются со стеной позади него, и Артём всё еще смотрит. Может, он не умоляет, он просто хотел бы. Хотел бы попробовать, чертовски хотел бы утолить свой интерес. Морозов как неразгаданный кроссворд, из раза в раз мелькающий в зачитанном до дыр старом журнале. За два дня слишком знакомый, слишком понятный, слишком привычный… И неразгаданный. Такой тяжёлый, и такой лёгкий одновременно, длиннющее слово, сидящее в груди остриём копья или охотничьего ножа — страшно вытащить, страшно посмотреть правде в глаза. Так что Артём, на всех правах, отступает. Он не трус, вовсе нет. Он просто не хочет проигрывать войну со своим собственным любопытством. Паша думает, ему мерещится, может Артём всё это время играл с ним в лапту и дураков — не может же он быть настолько прямолинеен, как рельсы, уходящие в один конец. Может ли? Стоит ли проверять? Нужно ведь придумать себе весомое оправдание что он забыл здесь, в холодном и темном уголке, с Артёмом, смотрящим на него как самую желанную и интересную открытку в его жизни. Он ведь и открытки тоже собирает… Чудак. Чем не причина? Задержан на особо опасной краже, требуется более тщательный пересмотр состава преступления… Плевать. На оформление бумаг, на полнейшую халатность со стрессоустойчивостью и скорое опоздание в Театр, тоже плевать. Глаза Артёма вспыхивают от удовольствия, когда он чувствует, как руки Павла находятся так близко к его плечам. Каким-то образом его приятель преодолевает рекордные дистанции вприпрыжку, кто бы мог подумать… И вообще…! Артёму тоже кажется, потому что момент, когда Морозов вырос перед ним спонтанно он не помнит абсолютно. А в Пашиных сигаретах точно табак, а не какая-нибудь дурманящая травка? Конечно нет, это было бы глупо и не по-дружески, думает Артём, медленно моргая. Вздыхает тихо, глядя Морозову в глаза, в то время как его собственная спина сливается воедино с бетоном позади него. В этом укромном местечке, где-то в глубине Театральной, почти ничего не видно… И это не проблема, потому что в уголке рта Артёма всё ещё мерцает уголёк сигареты. Это запрещено. Здесь нельзя курить, под плашкой с сигаретой, перечеркнутой ярко-красным и обрамлённой в закольцованное правило. А ещё здесь, на коммунистической станции, мужчинам запрещено целовать других мужчин в губы. В Метро вообще запрещено целовать мужчин в губы, если ты сам мужчина. Если ты не измождённая ожиданием жена солдата, не видевшая мужа несколько недель подряд, мысленно похоронившая и его, и веру в живого отца её детей. Ты не можешь целовать другого мужчину, разведчика другой фракции, в тёмном, сокровенном уголке, даже если тебе, рейнджеру, так сильно этого хочется. Это что-то вроде негласного правила, и никому бы не хотелось быть обвинённым в таком. Никому бы не хотелось остаться навсегда в тёмном туннеле, пока твои кишки пережёвывает страж, потому что у тебя закончились патроны, а напарник не прикрыл твою спину. Да, в Метро все сами за себя, но если ты при памяти и на ногах, а внутри осталось хоть что-то человеческое, ты не будешь отказывать в помощи, только если это не мужчина, целующий другого мужчину в губы, конечно. Наслаждаться руками коммуниста на себе, находясь на коммунистической станции, тоже запрещено. Это неважно. Это отбрасывается в сторону и исчезает за один короткий миг, когда осколок огонька затухает под подошвой ботинка Артёма, и Павел, наконец, целует его. Он перестаёт заботиться обо всех негласных правилах в тот момент, когда слегка заземляет дрожащего напарника, чтобы тот не трясся, как осенний лист на ветру. Все, что волнует — это возможность поцеловать его прямо сейчас. Морозов прижимает Артема к стене, удерживая его в своих крепких почти объятиях, и страстно целует в губы. Его руки обхватывают тело Артема и крепко прижимают его к себе, осторожно, не улавливая сопротивления. Позволяет ли он себе слишком много? Да, возможно это так. Возможно это не то, что он, как служащий своей линии и её порядкам человек должен сейчас делать. Он должен был вести Артёма в Театр, он должен был не смотреть на него всё это время, и он не должен был… Курилка— Театр— Бар. Он целует Артема в один уголок рта, затем в другой, затем целует его язык. Это горячо, страстно и чрезвычайно чувственно. Павел закрывает глаза в момент, когда осознаёт что это было последней каплей его сдавших нервов, и его руки на плечах Артёма становятся чуть менее напряжёнными. Было бы глупо предположить, что такой мужчина, как Морозов будет таким же профанам как сам Артём, ну что же — совсем не удивительно узнать, что Паша умеет целоваться. И совсем не новость и секрет, что Артём — нет. Мальчику, проработавшему на грибной ферме всю жизнь, занятому тем, чтобы вечерами вести дневник и делать маленькие наброски, с девочками, мягко говоря, не везло. Пара поцелуев в щёку, тогда казавшихся настоящим толчком в рёбра или ударом кулаком по хребту, в самом позитивном смысле, который можно вытянуть из этих слов, это всё, что Артём мог получить. А сейчас это что-то абсолютно другое, что-то новое, что-то неразгаданное. Чёрный прикладывает все усилия, которые может, чтобы разобраться, чтобы понять и осознать, но поток сознания отрезает чувство вовлечения. У Артема кружится голова, или от недостатка кислорода в комнате, или от неожиданности ситуации. Он ощущает в забитых лёгких запах пепла, исходящий от пальцев Морозова, и слабый аромат какого-то мыла, приклеившийся к воротнику Пашиного шарфа. Это его первый поцелуй в губы. В тускло освещённом углу станции, с которой вот-вот придётся уйти в Полис. С мужчиной старше тебя, которого знаешь всего два дня. Увидишь ли после? После выкуривания сигарет… Надо подумать. Артем закрывает глаза. Он не думает, вместо этого смущённо поддаваясь лицом вперёд и спиной назад, когда в голове всё-таки проскальзывает постыдное «нужно ли целоваться глубже?» И Артём решает, что да. Осторожный, неловкий жест — положить одну руку на затылок Морозова, а вторую задержать у Павла на плече. Немного надавить, переступая через себя, намекая таким же жирным подтекстом, как та плашка с сигаретой — «давай же, я не хочу стесняться». Указательный и средний прощупывают позвонки шейного отдела, притягивая Пашу ближе, в то же время двигая языком осторожно, на пробу. Он смутно, медленно, но всё-таки осознаёт — Павел берёт его за руку, отводя от себя и плотно прижимая их пальцы друг к другу. Запястье касается стены возле собственного лица, и может быть, Артём всё ещё не верит, но Павел поглаживает его выпирающую косточку большим пальцем. Может, он правда должен прийти в сознание и поверить, что его новоиспечённый друг ласкает кожу на его запястье так осторожно, как если бы они были влюблёнными. И не первый десяток лет. Теряется. Буквы знакомого кроссворда, кажется, кто-то украл из чужого алфавита, потому что Чёрный глухо выдыхает, медленно давая напористости Павла одержать верх, медленно укладывая в голове, что он сам не против. Не против его инициативы, не против тихих влажных звуков их губ, не против Пашиной руки, сжимающей ладонь, скользящей вниз к запястью… Щелчок собственных часов, ослепительный голубой свет в таких же ослепительных голубых глазах напротив. Паша спокойно, непринужденно и совершенно обыденно отпускает, отстраняется, чтобы больше не прикасаться. Тяжёлая одышка Артёма отпрыгивает, кажется, от каждой из четырёх стен в этой маленькой узкой комнате, когда он открывает глаза и удивлённо таращится на Морозова, старясь сохранить в себе хладнокровие и безразличие, стараясь не быть разгаданным самому. «Если драка неизбежна, бей первым», только совсем наоборот. «Если побег не терпит отлагательств, стоит врасти в землю и стоять до победного конца». — Пора. Громкий звук старой хлюпающей подошвы на влажном полу отдаляется всё больше и больше, бодрым шагом унося преступника с места происшествия. Паша не старается, может у него другие правила? Может, он играет во что-то другое, может, он просто хочет остаться неразгаданным. Может, ему тяжело дышать здесь, в задымлённой комнате, пропитанной сожалением и сочащимися гнилью бычками, утопленными в этой огромной луже, заменяющей пол. Артём идёт следом, выжидая несколько секунд, чтобы не наталкивать Морозова на мысли, когда он для вида вдавливает что-то в землю. Может быть, это было его любопытство. Может, зелёные глаза, напоминающие с отблеском противной сигареты лесной пожар. Туши скорей его, туши, чтобы не дать подумать дважды, чтобы не проглотила жадная стихия с руками и ногами, выплевывая обглоданные кости. Ведь здесь, под загадочным, едва видимым, неразгаданным знаком с зачёркнутой сигаретой, нельзя курить. Всегда было нельзя. И целоваться тоже.