Рок Элизиум. Дым в глаза.

Парень не отворачивает голову, а майор чувствует в своих ладонях напряжение его лицевых мышц. В глаза не смотрит, но не из-за страха. В тусклом свете кабинета в них мерцают скорее скука, усталость и лёгкое раздражение. Майор щёлкает зубами. Всегда щёлкает, когда улыбается. - Смирно, рядовой. Госс не поддаётся. Лениво прикидывает, приказ это вышестоящего или попытка доминировать. Оба варианта ставят Айзека не в самое лучшее положение, и он остаётся при своём: расслабленные плечи, кисти в карманах форменных брюк. Щелчок над ухом прокладывает между бровями тень хмурой морщины. - Прекращай строить из себя моралиста, ладно? Расслабься уже. - Разве мораль - не оплот Коалиции? Майора Эриксон непреступность рядового начинала раздражать. Она могла понять отстранённость парня на строевых, при работе в складах или на вылазках. Понять со своей стороны - новоявленным мальчишкам может быть стыдно перед сослуживцами за симпатию к зрелой женщине в вышестоящем положении. Что-то вроде запретной сексуальной фантазии, которой грезят все, но никто в ней не признаётся. Но наедине в кабинете такие выходки почти оскорбительны. Как и то, что лазурный взгляд не цепляется за лямки её военной майки, а жилистые ещё мягкие пальцы не пытаются скользнуть глубже. Отчасти именно это в Госсе и привлекало Вильму: открыт ровно до той степени, пока не пытаешься распахнуть настежь; мягок, но своенравен - укусит кормящую руку, если не понравится её запах. Запах её кожи Айзеку явно был не по душе. Секс на несколько вечеров, это понимали они оба. Эриксон раздражало ещё и то, что ей это было нужно, рядовому - нет. Майор не любила просить, исполнение любого приказа заставило женщину забыть, как это делается. Служебное положение давало ей множество других методов. Хотела ли она к ним прибегать? Если солдат не способен воспринять ничего другого. - Ты делаешь хуже не только себе, Госс, понимаешь? Парень наконец поднимает взгляд. Вильма ожидала увидеть в нём мягкость, осознание и покорность. Но в неё впивается лишь смирение, царапает острое лицо непоколебимой - и глупой, - готовностью принять любой исход. Упёртый идиот. - Вы можете отыгрываться на мне, не вижу в этом проблемы. - С тобой это не сработает, вот проблема. Мягкая ладонь на щеке сменяется ногтями. Ей жалко это молодое личико. К тому же царапины на нём - лишь свидетельство, что майор не смогла спустить их ниже. Женщина занимает себя застёжками форменной куртки. - Проваливай, Госс. Стук кожаных подошв, свист воздуха под гнётом “чести”. - Да, мэм. Доброй ночи, майор. И голос - выученно-звонкий, совсем не уставший. Серый взгляд продолжает обдавать бритый затылок холодом, пока дверь кабинета с щелчком не закрывается.

***

Дежурство на кухне - меньшая из зол, на которые Айзеку и не давали выбора. Особенно если речь шла о ночных заготовках. Парень даже не пытался считать, сколько порезов прошлось по ладоням от тупого ножа. Сколько заразы вливалось в кровь вместе с ледяной водой из-под чёртовой картошки. Руки болели, но только днём. Когда Госс сидел в подсобке на перевёрнутом ведре, забываться получалось даже лучше, чем во время отбоя. Словно эти часы - техническая пауза радио-передачи с повтором одного и того же мотива. Что-то шуршит на переферии черепа, но ты позволяешь себе быть ничем, значит и “череп” для тебя понятие незнакомое. Нервные окончания не донимают ссадины и воспаления, позвонки не так хрустят, да синяки с гематомами кажутся почти красивыми перед мутным взглядом - будто всегда были частью того, что Айзек с утра будет считать своим телом. Сперва сослуживцы просто шутили: неужели Госсу так жалко своего члена? Дело было не в нём, но рядовой не старался объяснять и оправдываться. Это быстро смыло юмористический подтекст со слов парней. Сколько раз в казармах на него накидывали плед и избивали, Айзек тоже не пытался считать. Как и понять, чьи конкретно ноги оставили очередной акриловый всплеск на коже. В этом не было смысла. Измотаны были все. Все имели право на то, чтобы отомстить Госсу за “сохранность его члена”. Эриксон не собиралась сама истязать Айзека. С этим прекрасно справится свора солдат, едва поймёт, по чьей вине их наряды стали дольше, порции - меньше, тренировки - изнурительнее. Дежурных кухни всё ещё хорошо кормили. Но Госс не пытался доказать сослуживцам, что почти не притрагивался к еде. Грохот кухонной двери прошёлся по телу разрядом, заставив снова его почувствовать. Боль набухает в мышцах медленно, но неумолимо, и рядовой ссутуливается над мешком с очистками, мечтая, чтобы неизвестный его самого покромсал на мелкие лоскуты прямо в остальной мусор. Неизвестный выбивает ведро из-под Госса ударом ноги. Резко очутиться на плитке не так уж и страшно. Страшнее - не пытаться подняться. Иногда Айзек ждёт момента, когда наконец признается себе - нет, он не может. Но сейчас парень уже опирается для толчка. - Встать! Рык Вильмы звенит в ушах вместе с грохотом железа. В тесной подсобке майора невообразимо много, её злобой пропитывает футболку рядового вместе с ледяной грязной водой. - Считаешь себя самым умным, Госс? Крутым, может быть? Парень поравнивается с Эриксон. Снова не смотрит в глаза. Пытается стереть полотенцем с рук коричневые разводы, пока не вспоминает, что они - часть него. Нет, он не считал себя самым умным. Крутым? Очень навряд ли. Он просто Айзек, и временами это значит принять себя как самое худшее. На той грани, что даже придумать сложно. - Только у тебя был доступ к складу, Госс. Ты думал, никто не заметит? Решил поиграть в страдальца и выебнуться? - если Вильма не щёлкает зубами, то шипит сквозь них. Рядовой чувствует на щеке влажные капли, но не пытается их убрать. - Сука. Ты у меня всё выпьешь. Ты будешь ползать, как гниль, понял? - Гниль ползает? К чужим следам под рёбрами парень почти привык, но позвонки предательски согнулись, лёгкие вытолкнули воздух. Эриксон имела на это право. А Айзек думал о том, что мечтать снова быть “ничем” и сбежать от боли он права не имел.

***

Парень и раньше пытался забыться в алкоголе, но желание было бесцельным. Почти отчаянным. Как пытаться согреться о спичку посреди бурана. Когда Госс вскрывал запасы выпивки на складах, цель у него была: привлечь охотника, а не стайку его гончих, на кислый запах дичи. Получал ли рядовой от этого удовольствие тогда? Иногда быть просто Айзеком значит признаться себе в самых поганых и жалких вещах. Поэтому - да. Сейчас боль из тела вымывают градусы. Госс чувствует только их бурление в капиллярах, сосудах, артериях. Они стягивают мышцы, расплавляют нейроны в кашу. Рядовому даже кажется, что он весь - сплошная жидкость, и его вот-вот поглотит ливень. Сколько он выпил? А сколько на нём гематом? Порезов? Цифры такие бессмысленные, если свести их до ощущений. - Бегом! Марш! Не сходить с линии! Голос Вильмы почти приятный, даже бодрящий. Айзек, кажется, прикусывает губу, представляя её стоны. Хотел ли он трахнуть её? Чёрт, да. Он бы порвал её рыки до хрипа прямо на том грёбанном столе. Довёл стальные мышцы до дрожи, заставил бы ледяной серый взгляд налиться краснотой от спазмов, пока кончал ей глубоко в глотку. Этого она хотела, правда? Госс - тоже. Но то, чего хочет рядовой сам, всегда волновало его в меньшей степени.

Поэтому он бежит. Бежит, не сходя с линии, очерчивающей двор по кругу.

Мир ощущается забавным до гротеска. В каплях дождя мерцает свет фонарей цветными бликами. Чем-то напоминает конфетти, а всё, что под ногами - вращается и рискует ускользнуть. Каждый раз, когда Айзек отрывает стопу, ему кажется, что ставить её будет некуда. Ещё немного, и он рухнет в пустоту. Ещё немного, и мир его сбросит. Изола огибает его по кругу. Оранье извивается, брыкается, дёргается. Вертится, кружится.

Как диско-шар.

Линия - блики на его отражающих гранях. Ломается перед глазами, идёт змейкой, кривой или вёрткой, хотя Госс отдалённо помнит, что она должна быть прямой. Не хватает музыки. Не хватает…

???: Чего тебе не хватает, чтобы ты наконец успокоился?

??: Хорошей музыки, тупого заводного мотива. Классного секса. Набить рожи этим мудакам, которые били тебя. Которые прятались за пледом. Беспонтовые уёбки.

?: Тебе нравится не казаться себе мудаком?

???: Или тебе нравится не казаться мудаком для других?

??: Тебе нравится быть мудаком. Страдать ещё больше. Чтобы с тобой обращались так же, как ты себя чувствуешь. Настоящий кайф - оказаться на самом дне, да?

Айзек не может найти глазами источник голоса. Пару вращений диско-шара назад он пробегал мимо сослуживцев, столпившихся под козырьком казармы. Это они? Парень теряет внимание, оскальзывается на новых бликах, глаза застилает конфетти, но он не даёт себе упасть.

?: Разве это справедливо?

???: Справедливым будет сдохнуть в канаве.

??: Справедливым будет обоссать их лица в этой канаве.

Госс едва успевает переставлять ноги, чтобы не соскользнуть в пустоту. Мотив слишком быстрый, и от него рядовому почти страшно. Алкоголь подталкивает к языку остатки еды.

??: Насколько ты их всех ненавидишь?

???: Насколько ты ненавидишь себя?

?: Кто ты?

Земля поднимается. Блять, чёртова линия просто взмывает вверх. Парень запрокидывает голову, пытаясь за ними уследить. Но они бьют его в лицо. Изола крошит его. Оранье впечатывается в кожу.

Диско-шар раскалывается.

Айзек чувствует, что продолжает крутиться по инерции. Алкоголь заворачивается штопором, сжимает тело в тиски. Заставляет вытошнить надрывный мотив, и он растекается под лицом и пальцами бензиновыми разводами. Тихо. Тихо.

Отвратительная музыка. Он никогда не любил диско.

Звон в ушах и серые капли смазывают восприятие в мутную дымку. Парень вырывает себя из чужих пальцев. Они пытались помочь подняться? Он сам поможет себе толчком рук. Линия под ногами не вьётся. Она уходит всё дальше вперёд, бледнеет с каждым морганием, и Госс старается не смыкать ресницы как можно дольше. Он видит силуэт Вильмы. Видит, как в свете фонаря блестит на пальце обручальное кольцо. Это всё алкоголь? Так же, как с конфетти, так же, как с диско-шаром? Рядовой старается обогнуть образ майора, но крепкая хватка ложится на его плечо. И вдавливает Айзека в пустоту.

***

Две недели в больничном блоке слились в расплывчатые лица. Парни навещали его, не боясь тоже слечь с лихорадкой. Приносили ему свою часть пайков вместо той пресной дряни, что доктора называли едой. Госс не говорил им, что даже не вскрывал контейнеры. Сэм тоже лишь молча их уносил. Так ведь звали того парня? Рядовой решил, что спросит когда-нибудь потом. Пока же Госс между сном и приступами горячки остаётся с собой наедине. Смотрит на сколотую плитку блока, стараясь не отвлекаться от боли. Он, пожалуй, просто Айзек. Иногда это значит быть болью целиком, признаваться себе в самых низменных и поганых вещах. Признаваться - не значит не пытаться исправить. Не значит прислушиваться к этому. Слушать рок ему нравится гораздо больше.