А ещё то, что Ким в жёлтом свете старых ламп, на фоне темнеющих сводов потолка походит на одну из величественных скульптур. Из числа тех, которые положено прятать. Мрамор стелится по плечам складками рубашки, непроницаемые черты режут взгляд тенями. Пожалуй, Госс даже не против, что оказался здесь. Эта скульптура погребена вместе с ним и не вспорота до арматуры, как все другие. И пусть он не так важен, как забытые манускрипты, но помогает ей не расколоться.
А Кицураги - на грани. Сперва пальцы почти не касались страниц, теперь же звонко по ним скрипели. Айзек широко зевает, потирает взмокшую шею. - Может, сделаем перерыв? Минут на двадцать? - Отдохнём, когда закончим. Госсу кажется, что скульптура почти не двигала губами. Закономерно пусто и холодно отвечали ему те самые злобные духи пыльных манускриптов. Мужчина лишь поднял голову, пробежался взглядом по верхнему ряду. - Больше половины осталось. Мы здесь и так уже почти два часа. На что поспорим, что тот отчёт найдётся в самой последней папке глубокой ночью? Опись дела скрипит под нажимом ладони. - Можешь отдохнуть, если хочешь. Камень словам не поддаётся. А пальцы сейчас явно придавит. Может быть и раздробит. - Нет, как ты тут без меня. У меня, вообще-то, здесь самая важная задача, - офицер горделиво расправляет плечи, а Кицураги едва заметно приподнимает бровь, не отрываясь от перечня документов. - Да-да, на мне, между прочим, тут всё держится. Хотя бы этот стул. Ведь если бы не я… Айзек выпрямляется, отпуская спинку. Глухой невинный стук дерева о казённый паркет. Ким успевает ухватиться за полку, а мужчина - сжать в пальцах ткань рубашки. Но это не спасает своды архива от грохота привалившегося к стеллажу тела. - Г… Госс! Офицер отпускает Кима, но грохот продолжается. Когда Кицураги с хлопком закрывает дело, когда прижимает его к груди и спускается со стула. Грохот бьётся во взгляде, клокочет в дыхании, готовый обрушить на рыжую голову тонны чего-то, смертельнее бетона. - Ты сейчас как моя мать, - Айзек неловко улыбается и поднимает ладони, принимая поражение. - Она часто за всякую дрянь звала меня по фамилии. Ещё так громко и резко, знаешь. На лай похоже было. Величественным скульптурам не в пору лаять, но Госс готов к любому грозному исходу. Пусть придавит его движением брови или пронзит словом. Лишь бы отвлечь. Пусть она обрушит на него своё раздражение, злобу и усталость. Скрывать их за непроницаемостью и тенями черт слишком долго - верный шаг на пути к тому, чтобы расколоться. В Ревашоле слишком много того, что уже не собрать по кускам, и Ким не должен в них затеряться. А если такое случится, офицер найдёт каждую часть, даже если придётся изрезать руки об осколки. Айзек ждёт, что тяжёлая папка прибьёт его к стеллажу гранитной плитой. Но Кицураги поднимает палец, его губы раскрываются, а лёгкие набирают воздух.И всё тонет в темноте.
Лейтенант был настолько зол, что Госса настигла мгновенная смерть? Эта мысль казалась даже забавной, но мужчина невольно сжал кулаки, чтобы почувствовать собственные руки. Тепло и шершаво, кожа ощущается грязной от пыли и липкой от редкого пота. Противно. Значит, пока всё-таки жив, и пока всё-таки Айзек. Внезапность сбивает обоих на неловкое молчание. Мужчина щурится, но кроме просаленных лампочек в архиве не было ни одного источника света. Жёлтые блики ещё маячат перед глазами, но пользы от них мало. - Опять? - рука слепо находит в черноте ближайший ориентир - скрипящий накренившийся стул. - Да. Похоже. Из недр теперь бесконечного архива Айзек чувствует на себе сокрушённый выдох лейтенанта. Слышит, аккуратно устраиваясь на стуле, как Кицураги опускает на пол папку. Скрипит оправа очков, пока пальцы потирают раздражённые веки. В последние пару недель перебои со светом стали даже привычными. Привычными, когда офицеры находились в кабинете, столовой или на собраниях. Сейчас же - неуместной и до боли тупой шуткой. При работающей проводке-то было тяжело пробираться по архиву. Без помощи старых лампочек сделать это невозможно, если не хочешь свалиться вместе с килограммами макулатуры. Старый стул - единственный плот спасения в водовороте гремящих стеллажей. - Ну вот и всё, лейтенант Кицураги, - Госс медленно вытягивает травмированную ногу, облокачивается лопатками о спинку. - Мы погребены здесь навечно. Я буду последним и единственным, кто услышит твою эпитафию. Подумай хорошенько, какой она будет. - Ну неужели нельзя хоть раз сделать всё нормально? Слух улавливает, как папка с шуршанием тонет в водовороте стеллажей. Задел её Ким случайно или пнул специально - тот вопрос, на который Айзеку в руинах храма не обязательно знать ответа. Мужчина задумчиво кивает. - Неплохо… А моя эпитафия звучит так: “Надо было больше отдыхать”. Иронично и уместно, если их мумии действительно кто-то найдёт. Госс нащупывает рядом одну из полок и старается вслепую вывести на пыли свои последние слова. Сдаётся быстро - сор слишком обильно липнет к коже, и офицер спешно стирает его о ткань брюк. - Ты прав. Голос касается майора глухим эхо. Айзеку видится, как лейтенант смыкает губы, и сам поджимает свои. Быть правым - не та вещь, которая хоть когда-то доставляла мужчине удовольствие. Скорее становилась сокрушающим напоминанием, что надежды на хороший исход и игнорирование надумываний всегда проваливаются. - Ты тоже прав, Ким, - мужчина скребёт скулу и снова потирает кончик носа, не давая себе чихнуть. - Люди должны ответственно подходить к своей работе. К документам там, или вон… - ладонь указывает куда-то в сторону потолка, но этот жест бесполезен, и Госс снова опускает руку, -...к проводке. Но если они этого не делают, не за всё же отвечать тебе. - Но исправлять это приходится нам. Как и работать в таких условиях. - Слушай, иди сюда. Ты там сейчас потеряешься или напорешься на что-нибудь. Молчание. Достаточно долгое, чтобы Айзек почти оглох от звона этого “нам” в голове. Чернота начинает неспешно набухать тихими шагами. Мужчина выставляет руку им навстречу, вылавливает пальцами живое тепло предплечья. Притягивает к себе почти боязливо, будто вытягивая из глубин верёвку с чем-то неизвестным на другом её конце. - Садись. - И куда же мне сесть? - Ноги мне пока не отрубили, хотя одну я и не против отрубить.Слух и тактильность - единственный способ ориентироваться. Ориентиры подсказывают, что Кицураги болезненно сильно сжал руку офицера, а раздражённый выдох опалил щёку. Ориентиры подсказывают, что чужой вес на себе ощущается приятно и обволакивающе. А ещё - что складки рубашки теперь совсем не морозят кожу мрамором.
Госс опускает подбородок на плечо Кима, сплетает пальцы в замок поверх торса. - Мы ведь в любом случае исправим то, что можем. А работали и в ещё более дерьмовых условиях. Но пытаться сделать это всё накатом… Нет, это плохая тактика, она в итоге съедает все силы. - Неужели тебя это не злит? - темнота накрывает кожу запястий непривычно для неё нежно. Айзек не слышит шёпота грозного храма в проклятиях, размеренное дыхание их глушит и убаюкивает. Когда не видишь, как вздымается грудь, кажется, что её шум тебя поглощает. - Бывает иногда. За всю жизнь я злился столько, что у меня уже особо нет на это сил. Как я и говорил. Как-то… бесполезно, что ли. Как будто только себя и сжигаешь, пока злишься. Потрошишь изнутри до пепла. Плавишь нервы до их треска. Госс рад, что их нити ещё остались в его теле. Сейчас они плавно трепещут от тепла и тяжести на себе. - Ты прав. - Повторяешься. И зря. Я всегда прав. Айзек шутит, и прикрывает глаза, когда чувствует на себе выдох улыбки. Мир и без того непрогляден, но с сомкнутыми веками ты словно ещё больше себя от него защищаешь. Себя, слух и тактильность - единственные ориентиры.И без них Госс готов идти за Кицураги, даже если наткнётся на камень или порежется об осколки, пытаясь их собрать.
Архив напоминал храм, заброшенный осознанно. С колющей пылью, сотнями манускриптов забытых судеб. Здесь погребена малая часть всего позора Ревашоля вместе с проклятиями, может быть даже ещё живых людей. Офицеры и сами не раз проклинали это место. Мужчина чувствует, как по плечам бегут мурашки, когда скулы мягко касается поцелуй, но не стремится их согнать.Если кара здесь ощущается так, то Госс готов до конца дней быть прокажённым.