Целься в голову

Следование по канализационным тоннелям с нанесением их на карту — схематично, ясное дело, художников и архитекторов среди них не было — оказалось довольно унылой штукой. Безопасной, тут не поспоришь. Той самой передышкой, в которой все они нуждались. Но мозг, привыкший к опасности и выбросам адреналина, жаждал новой порции безумия вопреки всем законам здравого смысла. И если он не получал свою дозу в действительности, он симулировал её в сновидении. …Гоуст молчал. В отличие от прошлого сна, который Соуп до сих пор вспоминал со смутным ужасом, в этом лейтенант Райли не разговаривал с ним незнакомым шёлковым тоном, не улыбался и не приближался к нему, пытаясь вжаться своим мёртвым ртом в его. На самом деле он вообще не двигался. Сидел в углу, в каком-то грязном переулке, в котором Соуп нашёл его. Череп, заменяющий ему лицо, был перепачкан грязью и кровью; промеж надбровных дуг виднелась зияющая дыра. Укусы на предплечье почернели до состояния влажных гангрен, пузырились сукровицей и гноем. В обглоданных гниющих пальцах лежал автомат, начищенный, выглядящий как новенький. Чудовищный контраст с этим разлагающимся телом. Взгляд пустых провалов глазниц был сосредоточен на Соупе, и тот тоже не находил в себе сил пошевелиться: будто прирос, примёрз к земле. Он знал, что это было сном, что это должно было быть всего лишь ночным кошмаром, но оказался неспособен повлиять на его ход — только стоял, помертвевший, беспомощный, жалкий. А потом Гоуст ухмыльнулся и медленно проговорил: — Это сделал ты. — Ч-что?.. — во рту у Соупа пересохло; по тому, что когда-то было подбородком, а теперь осталось одной только голой костью, потянулась тёмная струйка, и ещё одна, и ещё, и вдруг кровь хлынула из этих глазниц, из воспалённых следов укусов, из бездны у Гоуста во лбу. Следа от пули, осознал Соуп с пугающей ясностью. Следа от его пули. Её было много, этой чёрной крови, несущей заражение и смерть, так много, что белая кость сделалась насыщенно-бурой, так много, что она залила порванный бронежилет, обкусанные пальцы, грязные берцы. Добралась до ног Соупа, лизнула ему лодыжки ледяным и липким поцелуем, поползла выше в омерзительной ласке, Соуп попытался отпрянуть — и не смог, даже сдвинуться с места не сумел, только трепыхался испуганной жалкой птицей, пойманной в тиски, а Гоуст хохотал, глядя на него отсутствием глаз. — Это ты убил меня, — повторял он между приступами издевательского смеха, пока Соуп бесплодно сражался с невидимой силой, не позволяющей ему сбежать. — Э-то ты у-бил ме-ня, Джон-ни. Соуп хотел заорать, но не вышло: кровь, добравшаяся до его лица, хлынула ему в ноздри, в раззявленный в беззвучном крике рот, в уши, в глаза… Когда он очнулся, в горле у него ещё стоял задавленный вопль, а сердце до сих пор трепыхалось в районе рёбер; он не сразу смог понять, что находится в одном из тех отсеков канализации, что они использовали в качестве пристанища; что вокруг тепло, сухо и тихо; что нет никаких рек крови, которой он захлёбывается, и… …и что на плече его лежит чужая ладонь. Гоуст склонился над ним — маска-череп с блестящими в прорезях балаклавы глазами, — и Соупа накрыло первобытным страхом, которого он, возможно, не испытывал никогда прежде. Он засучил ногами, заворочался на собственной куртке, попытался отползти. Гоуст не позволил: хватка на плече сделалась почти невыносимой, ещё немного, и Соуп лишился бы чувств или всхлипнул бы… А затем Гоуст чётко и отрывисто произнёс, глядя ему в глаза: — Это всего лишь сон. И Соуп издал глупый и жалкий звук, похожий на сухое рыдание, прежде чем рвано кивнуть. — Только сон, — снова проговорил Гоуст так, как если бы не знал, что ещё сказать. — Не на самом деле. — Да, — когда Соуп сумел разлепить пересохшие губы, он с изумлением обнаружил, что совершенно осип, будто по-настоящему, взаправду кричал до хрипа, кашляя и давясь кровью. Гоуст похлопал его по плечу — невинное и недостаточное прикосновение, родившее в Соупе и ужас, и тоску, — отдёрнул руку, хотел было отстраниться и выпрямиться. Соуп схватил его за запястье раньше, чем успел осознать, что хочет сделать это; пробормотал сдавленно: — Останься. — Это не… — «лучшая идея», вот чем, вероятно, Гоуст собирался завершить фразу, но Соуп дёрнул его на себя и упрямо повторил: — Останься. И зачастил с отчаянием, граничащим с потерей рассудка, боясь, что Гоуст всё же покинет его: — Пожалуйста. Прошу тебя. Я… блядь, можешь делать со мной что хочешь. Что угодно. Просто… не уходи. Я устал терять тебя в каждом грёбаном сне. Его ещё трясло. Соуп не знал, что именно оказало наибольший эффект — эта неконтролируемая дрожь или, может, жалобные, умоляющие нотки, прозвеневшие в его голосе, — но Гоуст остановился посреди движения, похожего на попытку высвободить руку из его пальцев. — Джонни, — сказал он непривычно и незаслуженно мягко, — ты не в себе. Это не то, что тебе… — Это именно то, что мне нужно, — перебил его Соуп с бессильной злостью; в глазах напротив таяли вековые ледники. — Чёрт, ты… И вдруг понял, что не может молчать. — Это ты мне снишься, — каждое слово давалось титаническим усилием воли. — Ты, элти. Обращённый и… мёртвый. Мёртвый, понимаешь?! Гоуст не пошевелился, только чуть расширились его зрачки — непроглядная тьма, безжалостная бездна, свободное падение. Соуп падал и сейчас — лёжа на полу и отчаянно, как ребёнок, цепляясь за чужую руку. — Ты говоришь со мной, — продолжил он дрожащим и жалким шёпотом, как никогда чётко осознавая, что и кому говорит, — или не ты, а что-то… то, чем ты стал. И я раз за разом нажимаю на спусковой крючок. Раз за разом я тебя… На слово «убиваю» ему не хватило ни дыхания, ни сил, но оно, неозвученное, повисло между ними незримой завесой; Гоуст моргнул, потом осторожно выпростал руку из его ослабевших пальцев, и Соуп подумал, что он сейчас встанет на ноги, что скажет, что чёртов сержант МакТавиш окончательно свихнулся, и он не намерен участвовать в этом параде абсурда; зажмурился, чтобы не видеть, как Гоуст уйдёт… …но Гоуст не ушёл. Его ладонь — успокаивающе-тёплая, совсем не похожая на ту ледяную, сладковато пахнущую гнилью ладонь, что опускалась на его плечо в прошлом сне и что держала бесполезный автомат в этом — легла Соупу на грудь. Под пальцами лейтенанта Райли больно и громко бухнуло обезумевшее сердце. Гоуст погладил его — это сердце — через слои одежды, кожи и костей так, точно пытался успокоить. Пытался — и смог. — Что мне сделать? — очень тихо спросил он. Соуп запрокинул голову, впечатался затылком в пол. Открывать глаза было страшно, и он предпочёл милосердную тьму, укрывшую от него выражение, которое должно было появиться на чужом лице, когда он прохрипел: — Дай мне… позволь мне почувствовать, что ты жив. Возникла пауза. У этой фразы могло быть множество толкований, но они оба — Соуп был уверен, что оба — понимали, что именно она значила здесь и сейчас. И этого чего-то было достаточно, чтобы разрушить каждый миг выцарапанной у судьбы близости между ними. — Хорошо, — медленно прошелестел Гоуст наконец. И — Соуп задохнулся потерянным и восторженным вздохом — опустился на него сверху, всей благословенной тяжестью этого твёрдого и жёсткого тела. Соуп осмелился разлепить ресницы, но Гоуст с еле слышным смешком накрыл его веки ладонью и шепнул: — Закрой глаза. И ни о чём не думай, — словно в душу заглянул и увидел, какой там бедлам из лихорадочных мыслей, испуганных и обнадёженных одновременно. — Чувствуй. Я, чуть не произнёс Соуп вслух, и без того чувствую слишком многое. Но повиновался, зажмурился, гулко сглотнул. Гоуст бегло огладил одними кончиками пальцев его напряжённо сведённые брови, прежде чем убрать руку. …нет, не убрать — повести ею ниже, от часто вздымающейся груди к животу. Туда, где футболка выбилась из-под ремня. Туда, где обнажилась полоска кожи: крошечный зазор, в который чужие пальцы нырнули, на контрасте с пылающим телом Соупа они казались спасительно прохладными, будто кубиком льда повели по косой мышце, хорошо, с-сука, так... Гоуст смотрел на него. Гоуст смотрел, пока водил рукой у него под футболкой, выискивая чувствительные места. Соуп ощущал это так отчётливо, будто у него были открыты глаза; и вздрагивал, и кусал губы, и глухо чертыхался, когда эти безжалостные и изумительные пальцы касались именно там и именно так, где и как было нужно. А потом эта ладонь спустилась к пряжке его ремня. Соуп окаменел. Целую секунду он разрывался между голосом разума, требующим всё это прекратить, и голодным отчаянием, сделавшимся в его животе раскалённым оловом. Этой секунды оказалось достаточно для того, чтобы Гоуст решил всё за него. Звякнул расстёгнутый ремень, вжикнула ширинка, зашуршала ткань, бёдрам стало прохладно, а щекам — горячо. Ещё один удар сердца ничего не происходило — Гоуст не шевелился, не обхватывал его твердеющий член пальцами, не делал ничего из того, что мог бы и чего, как казалось Соупу до этой ночи, никогда бы не совершил. Соупу стало зябко, он поёжился, едва не нарушил распоряжение, открыв глаза… И вдруг отчётливо различил в царившей вокруг них тишине звук расстёгиваемой ширинки. Не на его брюках. Сердце подскочило к горлу, а потом ринулось вниз, в живот, туда, где клубилось пламя. — Что ты делаешь… — жалко начал Соуп, боясь поверить в то, что это на самом деле. — А это не очевидно? — Гоуст звучал по-новому: низко, хрипло и бархатно. Его бёдра, его голые бёдра прижались к бёдрам Соупа, кожа к коже, плоть к плоти, он был изумительно, будоражаще тёплым и твёрдым, с-сука, почти до скулежа. — Доказываю тебе, что я жив. Соуп задохнулся протестом, смешком, гортанным умоляющим стоном — чем-то из этого, а может, всем вместе, разом; ладонь Гоуста обхватила их члены, прошлась по длине размашистым рваным движением, смазки у них не было, и вышло почти больно, но Соуп не променял бы эту боль ни на что другое. Теперь Гоуст, должно быть, опирался на руку и на колено, удерживал себя на весу, потому что лишь изредка соприкасался своей грудью с грудью Соупа. Он повторил движение один, второй, третий раз, подыскивая верный ритм, а потом, видимо, нашёл его, потому что ускорился, стало совсем хреново, нет, стало просто охуительно, Соуп заскулил, куда-то в его подбородок пришёлся смягчённый тканью балаклавы выдох: — Ш-ш-ш-ш. Ещё один приказ, для которого не требовалось слов. Соуп задрожал, его собственная ладонь опустилась на его губы, как скажешь, элти, я буду тихим, я буду самым хорошим мальчиком для тебя, другая слепо зашарила по чужой спине, повторяя очертания бугристых мышц. Гоуст, по всей видимости, закатавший балаклаву, господи блядь боже сплюнул на пальцы, облегчая скольжение, и Соуп взвыл, и вскинул бёдра, и вцепился зубами в своё запястье, всхлипывая и давясь теснящимися в груди стонами. По вискам градом катился пот, пальцы соскальзывали, царапая чужие лопатки, и линию позвоночника, и поясницу, а Гоуст продолжал сводить его с ума этой торопливой, неловкой, мучительной дрочкой, практически насухую. Самой, с-сука, лучшей в его, Соупа, жизни. И от сержанта МакТавиша не оставалось нихрена, вообще ничего больше, кроме этого податливого, жадного, нетерпеливого тела, кроме утопающих в искусанных пальцах всхлипов, кроме бессловесных мольб одними движениями бёдер: посмотри, я весь твой, можешь делать со мной всё что угодно, и я буду просить о большем, ещё и ещё. Гоуст практически вжимался своим лбом в его, иногда Соупу удавалось перехватить через разделяющую их ладонь глухие свистящие выдохи, тяжёлые, сбитые ко всем чертям. Единственное — и изумительное — свидетельство того, что Гоусту тоже было хорошо. Что и у него в животе, должно быть, пульсировала готовая вот-вот взорваться сверхновая, что и он чувствовал себя ослепительно, до смеха и до рыдания живым… …Соуп притянул его к себе, отняв ото рта измученную кисть. Обвил чужую шею руками, дёрнул, едва не заставив рухнуть, вжался губами в чужие, слепо и наудачу, они были тёплыми, тёплыми и влажными, край закатанной балаклавы оцарапал его щёку грубой тканью, Гоуст проехался ладонью по всей длине его члена, своего члена, их членов, прижатых друг к другу, в торопливом мокром поцелуе утонул стон Соупа и что-то ещё, что-то до ужаса напоминающее его имя, грёбаное «Джонни»: шёпот в затылок, рука на загривке, ком в горле. Всего этого даже по отдельности было достаточно, чтобы кончить. Вместе — хватило бы, чтобы умереть. Но он, разумеется, выжил. Соупа подбросило, прогнуло в спине, он вгрызся в чужие губы, топя сдавленный вопль, и на языке осталось солёное, с привкусом металла; Гоуст глухо рыкнул, двинул бёдрами, проехавшись своим членом по его, и стало совсем уж невыносимо, до слёз хорошо. Соуп пришёл в себя от ощущения прохлады в паху. Разлепил мокрые ресницы и обнаружил, что Гоуст, невесть когда успевший привести себя в порядок и заправить член в штаны, обтирает его влажной салфеткой. Это было первым, что он понял; а потом на Соупа лавиной обрушилось осознание всего, что только что произошло. Р-раз — пугающая мысль о том, что остальные парни из отряда ночевали в считанных десятках ярдов от них, и в этом извилистом коридорчике, лишённом дверей, не было ничего, что могло бы спрятать их с Гоустом от обнаружения не вовремя проснувшимся членом команды. Два — спасительное понимание, что зомби-Гоуст, прежде стоявший у него перед глазами жутким напоминанием о кошмаре, исчез, затаился на кромке сознания. И три — удар, выстрел, взрыв. Они в самом деле сделали это. Они с Гоустом. Точнее… Технически, всё сделал он, подумал Соуп с непонятным ему самому чувством. Подрочил мне; заставил меня кончить; кончил сам. Их глаза встретились. Лейтенант Райли отшвырнул перепачканную в их общей сперме салфетку в сторону. Соуп открыл рот, чтобы что-то сказать, то ли отпустить идиотскую шуточку, то ли признаться ему в любви — оба варианта были в равной степени безумными, — но Гоуст покачал головой и прошелестел: — Не нужно. Догадывался ли он о том, какие слова вертелись у Соупа на языке? Знал ли, в какой внутренний раздрай повергло Соупа простое признание факта того, что и с кем он только что совершил? Ощущал ли тот же недоверчивый страх, и ту же смутную надежду, и то же волнение, похожее на нежность куда больше, чем на тревогу? Гоуст помог ему натянуть на влажные бёдра брюки. Зачем-то протянул руку к его лицу, как будто хотел дотронуться, но в последний момент отдёрнул её и лишь глухо произнёс: — У тебя кровь на губах. — У тебя тоже, — не остался в долгу Соуп. Целую бесконечную секунду они переглядывались — два боевых товарища, которые никогда не должны были стать тем, чем стали в этот момент, — и в этих взглядах были всё напряжение и вся неловкость мира. И тогда-то Соуп и пробормотал, хотя совсем не планировал озвучивать этот чудовищный вопрос вслух: — Жалеешь? Гоуст не ответил. Сейчас его глаза казались абсолютно чёрными — того самого оттенка, который поглощал солнечный свет. Наконец, после долгого молчания, он поднялся на ноги и бросил Соупу, больше не глядя в его сторону: — Тебе нужно поспать. — Элти… — жалко начал было Соуп, но Гоуст рвано передёрнул плечами и припечатал: — Это приказ, сержант. Соуп потерянно уставился ему в спину. Гоуст встал у проёма, во тьме его фигура сделалась почти неразличимым наброском силуэта. Что-то страшное и холодное, как кусок льда, с острыми краями, прокатилось у Соупа по пищеводу и застряло в районе живота. А потом Гоуст выплюнул, так сухо, точно злился на себя самого за это крошечное слово: — Нет.