Лазурный нефрит

*** Путь до храма божества литературы, носящего второе имя Тан Мудан, был не далеким, но и не скорым, даже с учетом верховой езды. Все же изрядно подорванное здоровье Шень Луна не позволяло ему долгое время находиться в седле и длительном пути. Нагрузки на поясничный отдел, ноги и позвоночник давали о себе знать болезненными разрядами молний Кары, до сих пор гуляющие в меридианах и артериях, служат напоминанием случившегося провала и потери сорокалетней давности. И надо отдать дракону должное, терпит он до последнего, а не тормозит коня при первых симптомах, да и не дожидается полного отступления боли, так как знает, промедление и лишние задержки их миссии ни к чему. — Шень-сяньшен, не долго осталось, — обращается к нефритовому дракону падший небожитель, видя, что тот сдерживает гримасу боли, накатившую в очередной раз на его тело, бьющее разрядами и ударами по и так разрушенным меридианам и треснутому ядру. Дракон в свою очередь лишь кивнул, отстраняясь по возможности от ощущений, дарованных отдачей кары, переводя разговор с его состояния на храм и небожителя, в честь которого он воздвигнут. — Хуа-сяньшен, расскажите, что за небожитель такой, истинного имени которого не следует произносить вслух, как и думать о нем? Что в нем такого неприятного, невыносимого или опасного? — нефритовый потомок чешуйчатых подходил к этому делу серьезно, задавал вопросы не просто так, а с целью выяснить возможных противников, которых лучше обходить стороной и не связываться. Но Махаон, услышавший вопрос дракона, сочетающий в себе тревогу и интерес, лишь рассмеялся, заливисто, громко: — Опасность? Неприятность? — переспрашивал он, — нет, Лун-сяньшен. Кто-кто, а малыш Тан Мудан с той группой опасности, о которой вы подумали, даже и близко не стоял, — сквозь смех и слезы говорит небесный, вспоминая прошлое и их когда-то частое знакомство. — Мудан ни разу не воин, он поэт и каллиграфист. Обращает стихи и иероглифы, рисунки и надписи в живых созданий, или же в быль, встающую перед глазами. — Поведал спутникам Махаон о божестве, к чьему храму они приближались. — Но почему не стоит называть его имени? И по какой причине Генерал Хуа не хочет сталкиваться с поэтом, раз он не несет опасность? — задал вопрос Яо Лун, с почтительным поклоном обращаясь к падшему. Махаон, рассматривая впереди плывущий пейзаж, практически неизменный, все так же пестрящий и переливающийся оттенками розовых лепестков слив и вишен, цветущих не по сезону рано, да и вовсе круглый год, ответил коту всего одной фразой: — Потому что явится и начнет проявлять через чур повышенную, свойственную только ему опеку, которая мне никогда не была нужна, — вот и все, что сказал о Тан Мудане Сяо Хуа. Слова, как и позиция небесного, а так же несущийся в них подтекст, был понят Шень Луном, и принят к размышлению Лун Яо. Тема о истинном имени божества Цветущей Вишни была закрыта, дальнейший путь до города, стоящего на нижних ступенях храма, был пройден в тишине. Каждый из них был в своих мыслях. Яо думал о том, почему Махаон так относится к чужой опеке, тем более так реагирует на ее проявление. Но сумеречный кот ничего толком так и не надумал, а рассуждениями и мыслями запутал себя еще больше, уходя в противоречия. Шень же размышлял о том, каким будет их дальнейший шаг, окажись в храме тот самый четвертый осколок из пророчества. Куда они отправятся следом? На поиски девы для Снежного моря, или же за куском нефрита, пропитанного фальшью и ложью? Ответа у него так же не было, лишь выстроенные в мыслях вариации событий, да действия ими прописанные. А так же уже написанное Гуну послание, которое осталось прикрепить к лапке ворота, материализующегося из оставленного другом пера. Сяо Хуа же размышлял, и даже представлял в разуме, что же он предпримет и скажет, если поэт все же престанет перед ним и его спутниками. Как будет себя вести в его присутствии, что говорить и делать. Как и Шень Лун, Сяо Хуа продумывал и ментально проигрывал множество сюжетных линий, связанных с Тан Муданом и его незапланированным появлением. И казалось, он учел все, до мельчайших деталей, любых ответвлений и поворотов, даже с ответами и замысловатыми посланиями. Но, как оказалось, не учел одного: — Сяо-эр! — раздалось с вершины храмовых ступеней, по которым дракон, кот и махаон поднимались уже несколько минут, неспешно, не торопясь, отдыхая каждую двадцатую ступень, чтобы не навредить лишний раз ногам и позвоночнику Шень Луна. Как и положено божеству, внешность он имел возвышенную и простыми словами неописуемую. Черным шелком струились и развивались на ветру его длинные волосы, увенчанные по бокам веточками цветов вишни. Глаза ало-багровые, как рассвет, в обрамлении ресниц смотрели и покоряли своей глубиной и эмоциями, плещущимися и переливающимися через край. Лик прекрасен и светел, кожа даже не внешний вид подобна бархату, самому дорогому во всей Поднебесной. Стан и фигура подобна кисти самого поэта, чья рукоять изящна и крепка, а перо гибко и податливо. Да и шелковые одеяния, расписанные цветами вишен, лоснящиеся и развивающиеся на весеннем ветру, как и веер в руках, подчеркивали облик небожителя, делая его еще поэтичнее и прекраснее. — Тан-эр, будь добр, осыпь лепестками цветов свои речи, собери плоды негодования и поведай нам о осколке лазурного нефрита, хранящегося под сводами твоего храма, являющегося частью витражной мозаики или алтарного лика, — вежливо и учтиво попросил Сяо Хуа, скидывая скидывая резким движением руки упавшие на его плечо нежно-розовые лепестки. Поэт, услышав из его уст вдохновенную местом и им самим речь, отогнал тучи и вернул улыбку, которая всегда радовала глаз, и украшала его светло-розовые губы. — Прошу, — развернувшись, указав веером на вход, пригласил Тан гостей и друга, который никогда поэта другом не считал, лишь бельмом на глазу, да источником дополнительного шума, нелепых и бессмысленных стихов, мешающих ему совершенствоваться. — Комнаты при храме в вашем распоряжении, Шень-сяньшен, — показал он на коридор с часто-стоящими дверьми, за которыми скрыты маленькие комнаты. — Благодарим, Тан-сяньшен, — поклонился и поблагодарил дракон. Уже едва сдерживая боль в ногах, скручивающую и несущую к земле, он поспешил к ближайшей свободной комнате. Яо спешно последовал за ним, помогая Шень Луну лечь на кровать и унять беснующиеся, терзающие тело разряды, прислоняя к губам флакон с настоем из трав. — Учитель, вам надо поспать, — укрывая дракона одеялом, говорит ученик, — а я пока пройдусь, осмотрюсь и заодно с верующими пообщаюсь. Может, кто-то наведет меня на нефрит, — уже у двери сказал Яо, как ему вслед: — Если осколок тут есть, — сонно пробормотал Лун, погружаясь в дрему. Яо ничего не добавил, а закрыл дверь, начертав на ней защитный контур, не позволяющий никому пройти без дозволения дракона и кота. Желая учителю скорейшего выздоровления, Яо шел к храму, к месту поклонения божеству, его витражной росписи и лика. Но, оказался у образа небесного не один. У расписной мозаики, смотря на лик снизу вверх, стояла девушка, чья фигура, голова и лицо скрывались за темной тканью одеяния. Руки она сложила в молебном жесте, шепча лишь губами молитву. Не был бы Яо котом, не услышал бы. А так, мог разобрать и тон, и эмоции и слова, слетаемые с уст молящейся. Нежно-розовый свет осыпаемой вишни, Сплети же мне путь лепестковой тропой. Во тьме непроглядной, и ночи безлунной, Сотри все запреты, чтоб он был со мной. Чтоб наши сердца, горящие спелою сливой, Стучащие в такт сверкающих на небе звезд. Сошлись бы в горящем, алым закатом порыве, Сажая под окнами дома цветы сонных грёз .. Яо, плененный молитвой и просьбой к богу в соединении любящих сердец, явно разделенных статусом и положением, на минуту забыл о том, что его сюда привело, и опомнился, когда услышал голос божеств, приближающихся к возвышенному лику поэта и каллиграфиста. Обсуждали божества не кусок нефрита, не дальнейший путь в поисках легендарного артефакта, а падении и реабилитацию Сяо Хуа, говорящего на эту тему с неохотой, явно вынужденно дружескими отношениями и приятельскими чувствами поэта к генералу. — Сяо-эр, но ты не можешь скрываться от Владыки все время? — говорил поэт, размахивая в такт шагам и словам расписным веером, — он переживает за твою судьбу, спрашивает всех о твоем состоянии, местоположении, — и тут же веер резко закрылся, стукнулись друг об друга деревянные гарды, а со стороны друзей повеяло осенним холодом. Голос Тан Мудана стал слегка испуганным, все же, при повреждениях, полученных при падении, Сяо Хуа не переставал владеть своей стихией, не в полной мере, а на десять процентов, но мог использовать ледяной источник. Так что подморозить и охладить пыл цветочного он способен даже в таком состоянии. — Тан-эр, если ты кому-нибудь, хоть единой душе… — начал угрожать генерал, явно призывая лезвие клина, или лёд в руку, преобразуя ее в клинок или кинжал, — то я напомню о своем прошлом титуле и статусе, — голос падшего стал ниже, грубее и жестче. Сяо Хуа напомнил Тан Мудану, что несмотря на крылья за спиной и род Махаон, он не цветочная бабочка, слагающая стихи и оды небесному Владыке, а воин снежной равнины, заслуживший боями и сражениями, кровью и потерями, свой титул и чин генерала Севера. — Сяо-эр, убери клинок, — испуганно сказал поэт, обещая: — я не скажу Владыке где ты и с кем. Как и то, что ищешь, — холодный ветер стих, сменился на весенний, несущий тепло и свежесть только взошедшей травы. Напряжение между друзьями сошло на нет, отошло на задний план, словно ничего не было. Но ровно до одной фразы: — она тоже о тебе спрашивала, беспокоилась и… — цветочный не договорил, а оборвал фразу на середине, напоминая Тан Мудану цель визита их компании, и причины, по которой они прибыли в город и в сам храм. — Да-да-да, — успокаивал северного генерала поэт, ведя как раз к своей выложенной из мозаики статуе, в которой, по мнению Шень Луна, должен находиться осколок нефрита. — Четвертый — раненный витраж, Страны цветов восточной… Повторял слова легенды Сяо Хуа, внимательно вглядываясь в мозаичную кладь божественного лика. Но ни один кусок мозаики так и не подошел под тон и оттенок нефритовой печати. Рядом, близко, но не то. Как и в витражном окне, описывающим момент восхождения Тан Мудана на небеса и становление божеством литературы и каллиграфии. А из этого следует вывод, что: — Будем держать путь к следующему храму, — сказал Сяо Хуа, покидая алтарный павильон, направляясь в выделенную ему комнату, но перед этим обратился к Лун Яо, слышащему все, что обсуждалось, и видящему все, что здесь происходило: — надеюсь, Яо-эр воспитанный юноша, тактичный и вежливый, услышанное и увиденное не распространит по чужим ушам и устам, — и это не вопрос, а скорее просьба, граничащая с приказом. — Лун Яо воспитанный и тактичный, ничего не видел и не слышал, — уважительный поклон и сложенные в жесте руки, вот и все, что хотел увидеть Махаон, и увидел, убеждаясь в том, что Шень Лун прекрасно воспитал ученика, даровав ему не только мастерство владения клинком, но и вежливость к чужим тайнам и секретам. — Яо-эр, скажи Шень-сяньшену, что утром мы выдвигаемся в путь. Пуст это время отдыхает и набирается сил, с рассветом выходим и к храму Трепетной Струны, — а это последний восточный храм с красочными мозаиками и расписными витражами. Больше подобных храмов, подходящих бы под строки легенды, нет. Так что, дракон, кот и махаон будут надеяться, что в храме музыканта им повезет и не придется вспоминать еще божеств, или высших созданий, чьи алтарные павильоны и витражи расписаны мозаичной кладкой. — Передам, — с поклоном ответил Яо, возвращаясь в комнату Шень Луна, спящего крепко, но беспокойным сном, снедающего прошлым и отнюдь не радужными воспоминаниями, встающими перед глазами. Единственное, чем Лун Яо мог помочь — быть рядом, держать учителя за руку, сжимать и говорить: — я рядом, учитель. Все хорошо, прошлое в прошлом. А мы в настоящем. Пусть все призраки останутся там, на курганах. Яо не заметил, как уснул. А проснувшись утром, оказался на месте учителя, укрытый одеялом. Осознав, что произошло, и в каком положении его увидел дракон, Яо зарделся, нервно водя хвостом и ушками, прислушиваясь к дыханию рядом. Учитель, пока ученик спал, накрыл ранний завтрак, разлил по чашкам чай, разложил по тарелкам пирожные из османтуса. И стоило Яо откинуть одеяло в сторону, над ухом прозвучал голос: — Завтракать? — вопрос, на который ответ один: — Да, уже иду… А дальше путь. Снова верхом на лошади, в компании снежного махаона, достаточно дружелюбно простившегося с поэтом, в прошлом капающего ему на нервы тушью и стихами. Дорога к храму Трепетной Струны не такая монотонная и спокойная, как к Цветущей Вишне, а через горы, холмы и заброшенные тропы, чаще всего используемые пешими путниками, не обремененных лишним грузом и копытным транспортом. — Путь нам указывает Полумесяц, а дорогу прокладывает лазурный нефрит, а с волей луны и поддержкой легендарного артефакта, трудности не страшны… — сказал Шень Лун, направляя коня вперед, к горной тропе, ведущей к одному из городов, жители которого поклоняются Трепетно-струнному божеству, благословляющему актеров и музыкантов. — Надеюсь, — подал голос Яо, — нам не придется петь и играть на музыкальных инструментах, чтобы попасть в храм и навестить алтарный зал? — на его вопрос, кроме божестве музыки, никто ответить не мог, так что он остался без ответа, но с теплящейся надеждой, что все-таки нет, не придется.