В сердце грома

Ты — Сирис. Ты просыпаешься от звука грома, что прокатывается вдали, где-то за гранью твоих снов. Ты шевелишься, кутаясь в плед, и сквозь капиллярную сеточку закрытых век скорее чувствуешь, чем видишь, как мимо тебя перемещается тень — золотисто-чёрные сполохи, играющие перед взором, на секунду становятся просто чёрными. Сонный паралич, думаешь ты. Так приходят ночные гости. Бесплотные тени, которые ты ощущаешь даже с закрытыми глазами, пока твоё тело сковано, а лёгкие сжимает спазм. Точно так же они скользят мимо кровати, недооформленные, словно состоящие из дыма, сплетённые из самой тьмы. Кошмар рассеивается в момент, когда ты ощущаешь лёгкий поцелуй на своей щеке. Знакомый голос шепчет над ухом: — Просыпайся, а то всё пропустишь. Всё ещё незримый, он обходит кровать и отдаляется: ты слышишь шаги по ламинированному полу. Пришло время открыть глаза. Давай, приподними веки. Вот так. Теперь вокруг тебя воплощается комната на одном из верхних этажей столичного небоскрёба. Она обставлена по-современному: металл сочетается со стеклом и полированным деревом; геометрия и простота прямых углов; тёмные тона. Окно на всю стену хоть и не закрыто шторами, но много света не даёт. Комната погружена в полутьму. Воздух в ней плотный, словно наполненный напряжённым ожиданием. Теперь убедись, что этот голос, который звал, тебе не приснился. Взгляни туда. Там он стоит. Закатал рукава своей дурацкой рубашки, чтобы вода из крана не намочила манжеты. Он моет бокалы — локти двигаются в такт скрипу пальцев по стеклу (он никогда не использует мочалку, когда моет стеклянную посуду. Кто знает, почему). Ты приподнимаешься на подушке, чтобы получше разглядеть его спину; кромку волос, чуть курчавящихся у шеи. Ты беззвучно шевелишь губами, катаешь имя во рту. Терцо. Мягкое «тэ» перетекает в агрессивное «р», чтобы потом разбиться о пикантное «ц» — язык совершает щелчок по задней поверхности зубов — и увенчаться возвышенным «о» — губы раскрыты настежь. Терцо. Тебе хочется изобразить каждую букву в обособленном стиле, как в детской книжке. Или как в письме похитителя, где все буквы — вырезки из газет. — М? — переспрашивает он. — Ты что-то сказала? Нет, только подумала. Ты садишься на кровати, опираясь на вытянутые полусогнутые ноги, и смотришь на его чёрный силуэт. Движения плавные, в такт поскрипыванию стекла. Он не молод, но стан всё такой же изящный, как в тридцать — годы не посмели тронуть его фигуру, не ссутулили плечи, не лишили грации. Только лица не пощадили — потому, когда он поворачивается, ты привычно вздрагиваешь от выражения его глаз. — Я разбудил тебя. Прости за это. Как он умеет извлекать из себя этот ласковый голос — он, с рваными крутым бровями, с широким лбом, покрытым расходящимся от переносицы веером морщин — словно прожекторы разрезали лучами ночное небо — со скорбно опущенными уголками губ, складывающихся в жёсткую ломаную линию, когда он молчит? Только глаза живут на этом лице какой-то своей светлой, глубокой, то грустной, то игривой, то яростной жизнью. Не тяни, ответь ему. — Ничего страшного, — говоришь ты. — Меня разбудил гром. — Va bene. Ты спускаешь ноги с кровати, слегка путаясь в пледе. Босиком подходишь к большому окну, за которым простёрся ночной пейзаж. Темно, но светло. Этот город никогда не засыпает. Сверху, из космоса, он выглядит, как звёздная туманность: созвездие огней, один из которых — ваше окно. Ты кладёшь пальцы на ручку рамы. Что-то щёлкает в ней при повороте — и в комнату врывается порыв свежего воздуха. Он пахнет озоном и горным хрусталём. Ты выглядываешь наружу. Над крышами нависли тучи. Тяжёлые, с рваными краями, они таят в своих недрах миллионы вольт электричества. Облачная масса надвигается медленно, неумолимо — ты можешь заметить движение, если на несколько секунд остановишь взгляд на одной точке неба. Где-то в её глубинах вспыхивает фиолетовое зарево. Ты можешь только догадываться, что происходит внутри тучи — какой силы разряды там бушуют, какие ветры рвут её на части. — Преимущество верхних этажей в том, что ты можешь наблюдать подобные вещи, — говорит он. — Просто фантастика… Ты чувствуешь, как что-то мягкое опускается тебе на плечи. Это твой плед. Из-за окна доносится гром. Тебя обнимают худощавые руки. Ладони скрещиваются на твоей талии — тебя поймали. Он тёплый. Даже через плед. Ветер сегодня — 10 м/с с порывами нежности. Ты ещё не успела подумать, а твои ладони уже устремились по его открытой коже, от запястий к локтям, чуть приподнимая волоски, останавливаясь у закатанных рукавов. Несколько секунд вы молча вдыхаете озон. — Ты знаешь, что они помещают огромные маятники внутрь верхушек небоскрёбов? — Он отодвигают прядь волос с твоей шеи, чтобы открыть место для поцелуя — невесомого, чуть касающиеся кожи. — Это потому, что во время сильного ветра вершина здания может отклоняться. Буквально раскачиваться. Они ставят туда маятник, чтобы уравновесить процесс. Ты припадаешь головой к впадине у него под подбородком. Теперь направь руку вдоль его талии и повернись. Вот так. Пока его пальцы поглаживают твою щёку и висок, ты можешь легонько прикоснуться губами к его шее. Его дыхание тут же становится немного глубже. — Прямо над нами сейчас качается огромный маятник? — тихо говоришь ты рядом с его ухом, пытаясь представить эту внушительную картину. — Со временем они стали использовать бетонные блоки, — его пальцы перебирают, разглаживают твои волосы. — Их подвешивают на тросах, чтобы ходили туда-сюда. Для баланса. Это гасит колебания при сильном ветре или землетрясении. — Он склоняется, ища взглядом твоё лицо. — Чуть менее зрелищно, хм. — Зачем певцу знать так много о небоскрёбах? — Я люблю небоскрёбы, — подцепив подбородок, он направляет твои губы к своим. Ты закрываешь глаза — и тут же вспышка бьёт по твоим векам. Тебе не надо видеть, чтобы знать, что там, снаружи, сокрушительный электрический разряд сотряс облака, расколов недра неба. Его грохот уже мчится к вам. Он настигает вас ровно в тот момент, когда твоя рука ложится на грудь Терцо. Удар сердца под пальцами и этот звук — просто так совпало. Вещи иногда совпадают, вот и всё. Из открытого окна на вас веет наэлектризованным воздухом. Холод заставляют тебя сильнее прижаться к Папе, пока его рука плавно поднимается по твоему позвоночнику, подхватывает затылок. Ты во власти его рук и губ. Плед падает с твоих плеч. Что-то снова сверкает и снова гремит. Ты понимаешь, что таков был его замысел — постепенно освободить тебя от всей одежды, созерцая твоё тело при вспышках грозы. Тяжело бьётся сердце под ладонью. Дав тебе передышку, он снова целует, прокладывает дорожку от губ к щеке и обратно к губам. Подразнив обещанием, отдаляется, чтобы ты искала его губ, на ощупь, с закрытыми глазами, тянулась к ним открытым ртом. Ловит твоё дрожащее дыхание, играет с тобой, наконец, даёт то, что ты хочешь — тягучий, глубокий поцелуй, наполненный дрожью слияния. Через окно в комнату влетают первые капли дождя. Это на мгновение отрезвляет, возвращает к реальности. Терцо оставляет тебя: он хочет закрыть окно. Ты открываешь глаза, чтобы увидеть, как потемнело небо, как черны тучи. Фиолетовый зигзаг снова рассекает их надвое. Пока длится этот момент, ты ощущаешь себя брошенной, одной во всей вселенной, хотя всего на несколько секунд были разъяты объятия. — Значит, маятники, — говоришь ты. — Обычно твои подводки длиннее. — Теряю сноровку, — пожимает он плечами. — Я привыкла, что ты можешь говорить очень долго, прежде чем дойдёшь до сути дела. С шутками и экскурсами в историю религии. — Но всё равно всегда всё заканчивается женским оргазмом, не так ли? — Не помню, чтобы было иначе. Он бросает взгляд на плед на полу, словно раздумывая, поднять ли его. — Вернись, — умоляешь ты. — Не могу ни секунды без тебя. Между вами всего метр, но ты почему-то не можешь его преодолеть. Тебе хочется, чтобы он снова нашёл тебя, услышал твой зов, силой притянул к себе. — До этого ты сладко спала там почти час без меня, — посмеивается он. — Я не хочу спать без тебя, — признаёшься ты. — Я всю жизнь спала без тебя и больше не хочу. Он протягивает руку — и наконец ты снова в его объятиях. Найденная. Под рокот грома он освобождает от ткани твоё левое плечо, чтобы накрыть его губами. Двигаясь вверх по изгибу шеи, он шепчет: — Как ты могла подумать, что я позволю тебе провести без меня хотя бы одну ночь? Ты откидываешь голову с лицом католической Мадонны, со вскинутыми скорбно бровями, пока он медленно обращает в сатанизм дюйм за дюймом твоей кожи. Твои пальцы зарылись в его волосы. Ещё немного, и ты заплачешь. *** Десятилетняя девочка на пороге католической школы, ты поднимаешь голову, чтобы вглядеться в небо. Ты слышишь дальний гром. «Особенная» — вот как они называют таких, как ты. Ты читала об этом в одной книге. Там девочка, похожая на тебя, могла двигать предметы силой мысли. Ты тоже давно поняла, что родилась «особенной»: ты можешь слышать то, чего другие не слышат. Иногда ты слышишь голоса, а иногда и видишь то, чего не должно быть. Тебе открыт мир Духа и Ночи. Поэтому ты ни с кем никогда не находишь общего языка. Ты просто не можешь им объяснить. До того самого дня. Ты стоишь на пороге католической школы (начальная школа Св. Елизаветы), куда тебя ведут на скучный конкурс талантов. Ты ещё не знаешь, что пройдя обычный школьный вестибюль с висящим на стене нарисованным от руки плакатом («Show Your Spirit!»), заняв одно из деревянных сидений в актовом зале, ты станешь свидетельницей того, что изменит твою жизнь. Промчится вихрем, взорвёт сердце изнутри, заново рождая, вдыхая жизнь, наполняя огнём и тьмой. Это то самое, что ты пронесёшь через года, за что заплатишь любую цену, свернёшь любые преграды. Не потому, что сильная, а потому что иначе не можешь. И его голос будет литься через тебя, усиливаясь в твоём «особенном» мозгу, превращаясь в Послание, которое загрохочет у них в головах — благая весть, доставка прямо до мыслей, минуя воздух, минуя барабанные перепонки и улитку слухового канала… А пока ты просто стоишь и смотришь на безоблачное от края до края июньское небо, ища глазами, откуда донёсся гром. *** Он умеет прикасаться так, словно шёлк скользит по коже. Пока ты купаешь своё лицо во вспышках молний, он освобождает всё больше участков твоего тела, делая их беззащитными для своих губ. Он продолжает делать это уже в постели, одну за другой расстёгивая пуговицы на твоей блузе. Там, где обнажилась кожа, он собирает с неё дрожь губами, слизывает языком. Твои пальцы путаются в складках его рубашки, пока ты гладишь его корпус через ткань, цепляешь спину. Гром гремит уже прямо над вами, и ты наконец стаскиваешь с него рубашку, полурасстегнутую, задирая на животе, а потом помогая ему снять её через горловину. Голодная до его тела, ты протягиваешь ладони, чтобы проложить ими путь от расписанной нечестимвыми символами груди к плечам, затем обратно, к пупку, под которым приютилась маленькая чёрная татуировка серы. Чуть заходишь пальцами под ремень, заставляя напрягаться низ живота. Несущее на себе приметы возраста, и всё же поджарое, красивое тело, плотное и упругое, словно создававший его ваятель долго отбивал глину, чтобы утяжелить, укомплектовать, поместить как можно больше материала в узкий силуэт. Перед твоими глазами он медленно распрямляется, вырастая чёрным силуэтом на фоне вспышек молний; стройный, как только что родившийся бог. Бафомет, вытатуированный у него на груди, ухмыляется тебе козлиной мордой; в этот момент он кажется объёмным, живым. Оседлав тебя, как наездник, Папа являет тебе двуликое божество: одно лицо — мужское, человечье, другое — андрогинное, зверье… Он расправляет плечи, как птица расправляет крылья. Всё плывёт и сверкает перед глазами, пока ты поглощена видением. Человек склоняется к тебе, чтобы поцеловать в губы, пока зверь прижимается к твоей обнажённой груди — кожа к коже. Выгибаясь, ты подаёшься ему навстречу. Терцо ловит губами каждый изгиб, каждый излом твоего тела. Выступающий мыс ключицы, мягкость груди со вздымающимся от дыхания соском, впадину под грудиной, где начинается долина твоего живота. Ты стонешь с каждым выдохом, томно и протяжно, маешься от разгорающегося желания, мнёшь простыню. Он вторит тебе короткими стонами, пробуя твою плоть на вкус. — Гроза тебе к лицу… Голос изменился: стал клокочущим, шершавым. Это тоже Терцо. Просто другая буква, другая грань его существа. Ты не знаешь, что возбуждает тебя больше — когда он говорит с тобой с отеческой лаской или вот так, извлекая сардонические вибрации из глубин своего горла. — Мммм… — рокочет он. Ты знаешь, что сейчас предстаёт его взору: твоё изгибающиеся тело во вспышках молний. То, что он видит, отражается огоньками возбуждения в его глазах. Он продвигается дальше, чтобы найти те чувствительные места на твоём животе, от которых ты сходишь с ума. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы их вычислить. Не сводя с тебя глаз, он прижимается губами, скользит к пупку. Твоя голова запрокидывается и втягивается в плечи. Сделав резкий вдох, ты непроизвольно смеёшься. Твой живот дорожит, убегает от него, а он снова ловит его губами и впивается, всасывается, словно вампир. Ты пытаешься найти его руками, обнять то, что постоянно движется — плечи, лопатки, впадина позвоночника. Твои ногти оставляют полосы на его мускулистой спине. Он говорит, чтобы ты не стеснялась расцарапать его до крови. Ему нравится живой отклик. Ты говоришь что напишешь о своих чувствах к нему царапинами на его спине. Это будет развёрнутый отзыв, говоришь ты. Он довольно ухмыляется, прежде чем впиться губами в твою шею. Ты не видишь, но слышишь, как снаружи беснуется стихия, как молнии терзают плоть неба. И отдаёшься полностью его поцелуям, чувствуя, как над вами мерно раскачивается огромный маятник грозы. *** «Они ставят на верх здания специальные мачты-молниеприемники, чтобы они перехвативали разряды, — позже расскажет он тебе. — Громоотводы. Грозе нужно себя разрядить». Тебе уже давно не десять лет. Ты прожила долгую жизнь, многому научилась, многое приняла и многое отвергла. Та девочка, которой ты была когда-то, навсегда осталась на пороге старой церковной школы. Но кое-что не изменилось. Чувство неосязаемого, потустороннего присутствия. Оно тихо билось в тебе, как если бы ты хранила искру, которую он когда-то зажёг. Зародившись в тебе, она так и не угасла. Этот небесный огонь, приручённая молния. «Вся энергия собирается в одном канале. Разряд проходит через металлический каркас здания, как будто это клетка Фарадея, — скажет он позже. — Он уходит в почву, чтобы рассеяться в ней, разойтись по земле…» Ты видела сны и не могла понять, рассказывают они о прошлом или о будущем. Странные мысли приходили за миг до пробуждения. Ты для него — идеальный проводник. Ретранслятор. Энергия его послания, помноженная на твой «особый» талант. Вместе вы могли бы покорить мир, если бы захотели… Вместе с кем? Ты просыпалась и забывала. А на следующую ночь тебе снился гром, как чей-то далёкий зов, который взывал к тебе сквозь сон… Если бы тебя спросили про твоё одиночество, ты бы сказала: это как густой туман, в котором не видно ни зги. Ты знаешь, что на другом конце тумана тебя ждут. Ты слышишь голос, но не можешь определить направление. Ты бродишь, как слепой сомнамбула, вытянув перед собой руки. Ты не можешь найти себе места. …Ты уже знала, что это он, призрак твоей памяти, когда стояла в «так называемой яме», на танцполе клубного зала. Ты видела, как он рыскал глазами по сцене, ища ту, которой протянет руку. Он всё время пытался что-то сказать им глазами, руками, что-то, что он сам не до конца понимал. То была огромная, переполняющая его любовь, которой он был заряжен, которую толком не знал, куда деть, искрил ей на весь зал. Не знал, как выразить по-настоящему, поэтому разбрасывал поцелуи, хватал руки, прижимал ладони к груди. Он был потерян — вот что билось в его сердце в тот день. Вы оба были. А потом он нашёл глазами тебя, снова, как в детстве. И узнал. *** Грохот над вами свидетельствует о том, что буря прямо здесь. Вы заключены внутри небоскрёба, как в клетке Фарадея. Металлоконструкции отводят от вас беду. Ни молнии, ни атакующий стекла дождь не могут вас достать. Терцо проскальзывает пальцами под пояс твоего белья, обнажая белое бедро. Ты жмёшься к нему, к его горячему телу. — Мне так понравилось, когда ты шептала мне на ухо там, у окна, — ты чувствуешь жар его голоса на своей коже. — Приятно до мурашек. Поговори со мной ещё. Ты теряешься в первый момент: что сказать? «Что угодно», — подсказывает он тебе в твоей голове. И чувствуя, как он настойчиво касается твоего бедра, под давлением его шальных глаз, ты начинаешь: — Должно быть, раньше она была такая злая от перца. Если я когда-нибудь стану герцогиней, то вообще запрещу держать перец в доме. Суп прекрасно можно варить и без него. А то из-за этого перца люди, наверное, и бывают такие злые. От уксуса люди становятся едкими и кислыми, от ромашки — горькими до огорчения, а от… от сахара и других сладостей дети становятся милыми и добрыми… Если бы все понимали это, то не жалели бы сладостей для своих детей… Он тяжело дышит, впитывая каждый звук твоего шёпота, и целует, целует без остановки: щёку, висок, шею… Широко открывая рот, вбирая твою кожу с нежностью и страстью. Его рука блуждает по твоим бёдрам и животу, пока не проскальзывает между ног. — Что же ты остановилась… Цитата закончилась, закончились слова. Спуталось дыхание. Дальше — только стоны, сбивчивые вздохи — язык, на котором объяснялись в любви ещё до изобретения языка. Он смотрит, как ты исступлённо кусаешь губы, и самодовольство всё больше разгорается на его лице. Секунды спустя его пальцы уже внутри — один, два. Его глаза горят над тобой огнями святого Эльма, и ты задыхаешься, не в силах оторваться от них, от их магнетического сияния. А потом всё же сдаёшься наслаждению, откидываешь голову, зарываешься затылком в подушку. Пальцы дразнят, испытывая твоё терпение, которое готово порваться, как натянутая струна. — Я мог бы кончить, просто глядя на тебя, думая о том, как тебе хорошо, — властно мурлычет он. — Но это было бы невежливо, да? М? Его пальцы покидают тебя, и внутри сразу же становится пусто. Ты стонешь, как стонет в тоске раненый зверь. Ты ранена им, и он же единственный может исцелить. Краем глаза ты видишь, как он медленно погружает пальцы в рот, слизывая всё, что на них осталось. Он кладёт уже чистую ладонь на пряжку и, как хлыст, лихо выпрастывает ремень. В глазах — голод хищника, который не спрятать за нежными речами. Но он старается, очень старается. — Скажи это, — просит он. — Хочу это услышать. Застыв над тобой на выпрямленных руках, он смотрит испытующе из-под волевых бровей. Он ждёт от тебя доказательство отречения. Окончательного отказа от того образа мыслей, из которого он вырвал тебя много лет назад, похитив тебя, как Аид Персефону. Ты никогда бы не смогла произнести этих слов, если бы оставалась дочерью своих родителей. Если бы следовала их консервативным христианским традициям. Слова на секунду застревают в горле, а потом ты проталкиваешь их, проталкиваешь сквозь все детские запреты, сквозь стыд, сквозь годы самоубеждения, что ты вообще не принадлежишь миру людей, что здесь тебя никто никогда не услышит. Ты нужен мне, молишь ты. Ты нужен мне прямо сейчас, Тэ-Эр-Цэ-О. Возьми меня, сатанинский Папа. Возьми меня. Скорее. В его глазах ликование. Это триумф над всем, что он ненавидит. Он привстаёт, чтобы полностью освободиться от одежды. Через секунду он снова рядом с тобой, прижимаясь наэлектризованной кожей к твоей коже. Ты устремляешься ладонями по его груди, желая, чтобы он ощутил их широкими и тёплыми. Окутываешь ласкающими движениями живот, бёдра, собирая с них дань дрожью, притягиваешь к себе. Сирис, шепчет он, как в горячке. Сирис. Твои ноги — двери, которые открываются перед ним. Он прилаживается, входит медленно, гладко, стараясь не навредить. Пустота в тебе отступает, уступая место наполненности. Под твоими руками дыбится вал его горячей спины, что на миг опадает, когда он погружается в тебя на всю длину. Ты охаешь, сжимаясь вокруг него туго и плотно, вырывая у него ответный вздох. — Всё хорошо? У тебя всё очень хорошо, убеждаешь его ты. Никогда не было лучше. Вы начинаете двигаться почти одновременно, плавно качая бёдрами. Он не спешит, медленно распробуя тебя изнутри. Желая впустить его ещё глубже, ты сплетаешь ноги у него за спиной, окутываешь его собой, обжимаешь. — Тише, девочка. Не торопи меня так. Всё ещё «девочка»! Сколько бы лет ни прошло! Передумал бы он, если бы пересчитал все седые волосы у тебя на голове? Вряд ли. Ты позволяешь его темпу завладеть тобой, беспощадно медлительному, словно у вас есть всё время мира. Ты знаешь: всё равно всё будет так, как он решил, как спланировал, как задумал. Подстраиваешься, движешься ему навстречу с той же плавной ритмичностью, чувствуя, как он подхватывает тебя под ягодицы, чтобы подложить под них скомканное одеяло. С этого момента каждый его толчок выбивает из тебя отчаянный стон, приходясь в самый центр переполняющего тебя тянущего, ноющего желания. Всё в тебе просит: быстрее, и вот уже это слово у тебя на языке, и он собирает его своими губами, потом сжаливается, начинает двигаться так, как ты этого хочешь, вбиваясь жёстко и темпераментно, и с каждым ударом тебе требуется всё больше кислорода, всё больше объёма в твоих лёгких, чтобы вместить всю глубину твоих стонов. И вот вы уже свиваетесь, как змеи в своём тёмном свадебном ритуале. Гул природы над вами вторит ритму вашей похоти. Ты ещё в состоянии подумать: это не во славу Тёмного Лорда. Это только для вас. Но Терцо, чёрт его побери, снова замедляет время. Он останавливается, подтягивается вперёд, прижимаясь животом к твоему животу, там где нарастает мучительное напряжение. Между вами становится невыносимо горячо и влажно. Он ищет твой взгляд, хочет убедиться, что ты смотришь, как он смотрит на тебя. Ты видишь, как трепещут его ресницы, как от страсти дрожит дыхание. Его блестящие глаза снова плывут над тобой, плывут двумя маяками в полумраке. Он начинает двигаться иначе, скользя при каждом толчке по твоим чувствительным складкам. Новый шквал ощущений заставляет тебя впиться в его мокрую кожу и стонать, стонать до беспамятства, пока он растягивает ваше удовольствие. — Всё для моей… принцессы… — хрипло шепчет он. Вся твоя тоска, одиночество, мысли о том, что тебе никогда не выбраться из тьмы, все твои демоны — он изгоняет их из тебя с каждым толчком, с каждым твоим стремительным выдохом. Всё теряет значение — есть лишь он, ты и гроза. Даже время становится пластичным, как разогретый пластилин. Терцо скользит по тебе и в тебе, по змеиному гибкий, слишком жаркий для рептилии, уверенно выверяя темп, пока твоё вожделение скручивается в тугой узел, сжимается в пружину. Ты подгибаешь пальцы ног и буришь ими его лодыжки. Сжимаешь бёдрами его бёдра, закидываешь ноги наверх. И он наконец отпускает себя, и бешено вонзается, и жалит тебя, заставляя яркие вспышки плясать перед глазами, и ты уже просто кричишь, не в силах сдержать рвущуюся из тебя бурю. Бездна над вами раскалывается с оглушительным грохотом. Электричество бьёт из кончиков твоих пальцев. И ты пишешь ногтями на его спине стихи, поэмы и библии, пока вы сплетаетесь, сливаетесь в одно мощное биение, в один смысл, в один звук. *** Гроза давно закончилась. Снаружи слышно лишь тихое потрескивание, будто стук десятков маленьких барабанов. Дождь бьёт по стёклам, и тени от капель воды струятся по вашим обнажённым телам. Вы лежите, укрытые прямоугольным пятном тусклого света, падающего от окна. Словно на киноэкран, потоки дождя проецируются на вашу кожу. Вы не спите, смотрите это долгое медитативное кино. Он чуть подтягивает на себя одеяло, чтобы ваши бёдра оказались в тепле. Прижимает тебя крепче к себе. Ты устроилась у него на плече, под его рукой, которая потихоньку перебирает твои волосы. Разглаживает их от виска. Нежно массирует кожу головы. Ты занята написанием писем. Ты пишешь их пальцем у него на груди, пишешь прилежно, выводишь признания в любви на коже. В промежутках просто наблюдаешь, как катятся неосязаемые капли: от ключиц, через раскинувшую крылья чёрную пентаграмму и вниз, по животу. Как они пересекают алхимические знаки и тайные оккультные формулы, соскальзывают вдоль вязи из слов на секретных языках. Когда ты спрашивала его об этом, он шутил, что это шпаргалка для ритуалов. «Вечно что-нибудь забываю», — посмеивался он. Прямо сейчас, в этот момент, когда вода струится по вашим полуприкрытым векам, ты особенно остро ощущаешь, что любишь его. Со всеми его буквами. И то, что за ними — тайную незримую жизнь, которая бьётся у него в груди. — Сирис… — бормочет он, не поднимая век. — Сирис… — Что? — Ничего. Мне нравится, когда ты откликаешься. Тени от капель стекают по его лицу, оставляя серые дорожки на щеках. Он шепчет: — Хорошо, что ты умеешь слушать. Теперь обними его покрепче. Вот так. Он целует тебя в висок, бережно, будто чудом обретённое сокровище. Теперь всё будет иначе, думаешь ты. Когда люди, разделённые десятками лет, находят друг друга, это что-то да значит. Протянув руки по его талии, ты соскальзываешь головой с плеча, ложась ему на грудь. Прижимаешься ухом к её левой части, где чуть заметное трепетание кожи выдаёт ритм его сердца. Ты слышишь гром.