Собственная роза

Фёдор не верил Андрею, когда слушал оправдания причин забитых поисковиков информацией о соулмейтах. Это все не имело смысла, это было аномалией, мутацией, тем, что случается редко, тем, что случается с другими. Фёдор кричал на Андрея за невозможность выступать из-за голоса, за сорванные связки и думал о язве желудка, гниющем, как и всё остальное в отравленном, хрупком теле, когда замечал следы крови в раковине, на тонких сигаретах или на полотенце. Или вкрай разъебанной наркотой слизистой. Фёдор не спрашивал Андрея, почему песен о розах стало больше. Значительно больше. Почему вообще эта тема вызывает огонь в чужих глазах, и тут же тухнет, встречая в его безразличие. Почему русские горки их отношений всё чаще срывались друг на друга и смазывались заботой из трепета в касаниях. Фёдор поддержал идею Андрея дарить людям, влюбленным людям, розы на концертах, не замечая, что в райдере об этом пункта не прибавилось. На лице и своём не сходила улыбка, когда в свете сотен фонарей Андрей искрился счастьем на ресницах, пускай и уходя после, на лишние минуты в гримёрку. После тура, обиженный очередной ссорой Фёдор, до последнего не брал трубку, когда Андрей звонил по ночам, рассыпаясь пылью-пыльцою в кашле и извинениях. Когда заплетающимся языком твердил метафорами о, разрывающих ткани прокуренных лёгких, бутонах роз. Мысли Фёдора о том, что Андрей может оказаться той самой единицей из вероятности и правда иметь соулмейта, вызывали эмоции мешающие жалость с ненавистью к обоим половинкам души. Но углубиться детальней, не давали мысли о работе. Фёдор называл Андрея душечкой, не всегда в ласковом ключе, а в студии однажды нашел кровавые кустовые с «Душе» его почерком. Потому что Фёдор — рациональность, прячащая эмоции под рёбрами, и когда Андрей звонит в шесть утра, случайным, секундным видеозвонком, паля горящее красное небо и крыши озаряемые предрассветным — всё сразу же понимает, умоляя, нет, приказывая дождаться его. Фёдор в наспех накинутом полосатом, таком же, как футболка Андрея, французском свитшоте, врывается в открытую дверь последнего. Находит не сразу — по кровавым следам, и лепесткам, что ещё не успело сдуть ветром. Фёдор кричит, трясёт, пытаясь выбить ответы, а Андрей твердит что-то бессвязное, постоянно отхаркивая, вытирая пальцами кровь. Бессвязное, но очевидно связанное с романтической верой в связь их душ. Он обнимает его у самого края, отрицая, умоляет поехать к врачу, но почувствовав жар в груди отступает на шаг. Фёдор, безмолвно наблюдая, как напротив, со стороны сердца у Андрея, ткань окрашивается, в оттенок темнее красного на полосах, а изо рта, в крайнем порыве, вылетает полураскрытый бутон. Струющуюся кровь пальцы не в силах стереть, как и ноги удержать равновесие. Фёдор успевает схватить его за руку в последний момент, наверняка испачкав колени в чужой крови, сдирая в собственную. Андрей держался. Не смотрел на пропасть из питерских крыш под ногами. Смотрел в карие глаза, наполняя страхом собственные. Из груди вырывалась ветвь кустовой, обвязываясь вокруг шеи; из напряжённых ниточек вен прорезаясь шипами. Ладонь Фёдора пронзило болью в момент, когда Андрея ослабла совсем. Тот, прикрыв глаза, уже смирился с судьбой, но Фёдор тянул на себя, из последних не желая верить своим. Но боль была невыносимой. Боль от чужого цветка, вростающего в его кожу, залила белки кроваво красным небом, не давая рассмотреть лицо, бледнеющее от контраста ран на шее, не давая возможности запомнить таким. Сжигая гортань в немом крике, Фёдор с ненавистными ему же, слезами, обзор закрывает дрожащей окровавленной рукой, с ужасом наблюдая, как, наконец получив свободу, из сухожилия раскрывает свой прекрасный бутон его собственная роза. Ветер вздымает в воздух чужие лепестки.