***
В конечном счёте до рукояти ей не хватило считаных сантиметров. Пальцы промахнулись, загребли пустоту — один раз, два, — и в следующий миг схватили первое, что подвернулось под руку. Она ударила, затем ещё и ещё раз. Ударила, стиснув зубы и не обращая внимания на тугие волны напряжения, перекатывающиеся от кисти до самого плеча. Ударила, безотчётно повторяя движение, пока по предплечью не пробежала судорога, пока между лопаток не начало печь. Лишь спустя минуту она замерла, почувствовав, как щёку прочерчивает липкий след. Тело под ней перестало дёргаться и обмякло. Никаких судорог, никакого свистящего хрипа в горле — лишь булькающий звук, с каким кровь выталкивает из трахеи пузыри воздуха, а после — тишина. Только тогда она позволила себе сделать вдох и посмотрела на предмет, в который вцепились ладони. Складной стул. Видавшая лучшие дни дешёвка, какими пичкали офисы там, наверху. Искусственная кожа поблёкла, потёртости превратили сиденье в шершаво-пёстрый лоскут; кое-где из дыр показались островки поролона, а некогда хромированные ножки облезли, покрывшись острыми струпьями ржавчины. Верхнюю перекладину пачкал багровый сгусток: капли крови набухали и на глазах аритмично срывались вниз. Зрелище удерживало её внимание всего несколько секунд. Один, два, пять толчков сердца — затем она отшвырнула более не нужный стул в сторону. Поднялась, суетливым движением смахнула гравий с ослабшей косы, почти на автомате провела по щеке. На коже перчаток осталась кровь. Досада, но этого стоило ожидать. Она дала гневу волю, даже облезлая железка стула погнулась. Ну да теперь уже ничего не поделать. Оставалось лишь вытереть лицо подкладкой джинсовой куртки настолько тщательно, насколько можно было себе позволить. Изгвазданное в пыли старьё и вполовину не так привлекало взгляды, как это делала кровь. Покончив с лицом, она наклонилась к кое-как сбитому лежаку и брезгливо отпихнула ногой повалившуюся на него тушу. Всё оказалось ровно так, как она ожидала: её поясная сумка уцелела, но от борьбы застёжки разошлись, свёрток вывалился, и теперь раздавленная требуха и мерзкий охристый ихор напитывали бетон. Её добыча скукожилась до перепончатых крыльев глубокого лазурного цвета да горстки когтей. За них она получит втрое меньше, нежели за жёлчный пузырь или слюнные мешочки гада, — если док вообще соизволит ей заплатить. Было легко представить, как его тонкие губы стягиваются в нитку, будто придавленные одновременно дурными известиями и круглыми стёклышками очков. Несколько суток охоты по промышленной зоне шли псу под хвост: после кипевшей здесь драки твари нескоро вернутся в логово. Если вернутся. А без тварей нет и мудрёного снадобья. Нет денег. От нахлынувшей досады ей захотелось пнуть труп. Она сдержалась; взгляд её скользнул по одной из распластанных на земле фигур. Спустя минуту в карманах незадачливого грабителя не нашлось ровным счётом ничего стоящего — горстка мелочи, которой не оплатить даже койку в вонючем клоповнике в угодьях Дона. Из всех подонков по эту сторону Гнилой Пиццы ей подвернулись неудачники. Никчёмное отребье, крысы, клоуны; как мразь напавшие во время её сна. Она скривилась, поддевая ботинком угли ночного кострища. Десятком минут ранее туда угодила патлатая башка одного из напавших; сальный пучок успел подхватить искру, и под сводом рухнувшего хайвея разлился знакомый смрад палёного волоса. Методично, один за другим, она выворачивала карманы грязных жилетов и брюк. В штанах распластавшегося у груды обломков плечистого бугая в маске обнаружилась стопка кредитных чипов и шар янтарной материи. Во время драки верзила вцепился ей в волосы и отшвырнул в стену; она ответила горстью песка в глаза, затем куском бетона пробила тому череп. Кожа головы всё ещё горела — казалось, будто к скальпу приложили калёный прут, — но добыча могла скрасить осадок от загубленной охоты и свежих гематом. Сторицей, если кредитные чипы удастся сбагрить. Она сухо облизала губы, подбрасывая на ладони материю, прикидывая, где безопаснее сбыть пластик. От Ломового Бульвара до ворот Талаггарской фабрики Сектор 7 кишел псами Шинра, терминалы на станции Сектора 5 были скупы на наличность, а владельцы оружейных лавчонок не преминули бы лезть с вопросами. Удовлетворять чужое праздное любопытство отнюдь не входило в повестку её дня. Пожалуй, альтернатива имелась только одна. Подскоки материи в её руке наконец стихли. Она завернула останки крылатого ящера в тряпицу, закрепила поясную сумку, затем подобрала валяющийся в полуметре от лежака меч. Знакомая тяжесть наполнила ладонь, заставляя мышцы напрячься. Её глаза придирчиво оглядели широкое лезвие — старая дрянь, полная царапин, изношенная и потасканная, слегка заляпана багровым, ну да что с того? Клинок — вещь утилитарная; ей либо пользуешься, либо нет. И всё же по неведомой причине её всегда тянуло осматривать здоровенный двуручник на предмет повреждений, как будто нечто хрупкое в мире неотвратимо сломалось бы, окажись на уставшем металле лишний скол или два. Она нахмурилась. Более полугода назад ей повезло вырвать железку из окоченевших лап дохляка, что не сумел добрести до задворок трущоб да так и остался лежать на подветренном пустыре у преддверия Мидгара. О предыдущем владельце она могла вспомнить немногое; в память врезались лишь знакомая форма, тёмные вихры, напоминавшие шипы дикобраза, и маленький шрам, рассёкший щёку крест-накрест. …Придурок. Только отбитый на голову попрётся через раскалённые пустоши на своих двоих — любой под сводом Пиццы это знает. Первое правило трущоб: не лезь за черту города в полуденное пекло. Правило второе: дурака могила исправит. Тепличным псам Шинра законов городского подбрюшья было не понять. И всё равно при виде бездыханного тела в груди тогда разлилось щемящее чувство, словно невидимые крючья впились в кожу и потянули её туда, за пределы пространства и времени, за пределы самой её сути, как если бы распростёртый на земле мертвяк был старым другом, которого она потеряла из виду, а затем, спустя годы, наткнулась на разложившийся труп. Не то чтобы она могла знать всех, кто носил СОЛДАТскую форму, но что-то в силуэте… Воспоминание всегда теряло чёткость и мутнело, словно она пыталась разглядеть его сквозь стену накрывавшей Мидгар пылевой бури. Очередная охота за бесхозным добром ли или набег на свалку металлолома… Она не помнила, почему оказалась на пустыре в тот день, почему задержалась у тела, принюхиваясь к запаху пыли, озона и соли. Кажется, небо тогда разродилось крупной дробью дождя. Обрывки того дня и вереницы дней до него перемешивались и рассыпались песком сквозь пальцы. Она могла в деталях воспроизвести далёкое детство с его стерильными стенами и ломанными показателей на мониторах, позавчерашний зной раскалённых крыш, но где-то между «тогда» и «сейчас» в сознании маячило слепое пятно, с завидным упорством ускользавшее из памяти. Она мотнула головой, желая стряхнуть налёт прошлого, как минутами ранее стряхивала налипшую на штаны металлическую труху. Обломки бетонных перекрытий захрустели под подошвами. Она принялась карабкаться вверх — туда, откуда веяло вечерней свежестью. Несколько раз она останавливалась, чтобы откашляться от попавшей в глотку кремнистой взвеси или протереть глаза. Конечно, всё это глупая шутка мозга, не более. Был лишь один человек, которого она могла когда-то назвать другом, и дохляк с пустыря им не был. Не было смысла сожалеть о том, кого она не знала, как и не было смысла переживать за отобранные у мертвеца вещи. Никто на самом деле не хочет умирать. Но таковы законы здесь, под сводом Гнилой Пиццы: чтобы один выиграл, другой должен проиграть. Бедолага испустил дух на палящем солнце; она воспользовалась случаем и забрала снаряжение и меч. Арифметика проста. Когда кто-то рядом погибает, её шансы выжить повышаются. Последняя глыба разрушенного хайвея опасно заскрежетала под подошвами. Пространство свода заполнилось полупрозрачным светом электрических фонарей, и лицо обдало ветром. Где-то поблизости в полумраке спящей детской площадки по асфальту шкрябала пустая упаковка из-под чипсов, а тусклое сияние ночного светила едва-едва пробивалось сквозь бреши в перекрытиях сектора. На мгновение она замерла, чтобы сделать долгий, глубокий вдох. Грудная клетка напряглась, затем расслабилась, как прорезанный парус. Когда Аэрис подняла глаза к многотонным балкам над головой, бирюзовые радужки с ядовито-зелёным кольцом вокруг зрачка поймали отблески далёкого реактора.***
Со всех сторон лаяла музыка, — нечто бесхитростное и попсовое, что должно было разжечь азарт или настроить на танцевальный лад, — но звуки наслаивались друг на друга, наслаивались на лязг посуды в фуд-траках, на щелчки автоматов-патинко и клич чокобо в стойлах, и превращались в уродливую, крикливую какофонию. Всего в нескольких сотнях метров отсюда, над узкой пуповиной, ведущей к Сектору 7, немыми призраками нависали нагромождения проржавевшей машинерии, но дух разложения и заброшенности, казалось, не смел дотягиваться сюда. Уолл Маркет выглядел как бесконечный праздник, как разноцветный леденец. Она успела миновать извозчиков, зазывал в парадных костюмах и крыльцо отеля с сомнительной репутацией, и теперь направлялась к пестрящим гирляндами улочкам. На мгновение она задержалась у павильона с броской вывеской «Магазин 24-часа», с интересом заглядывая промеж распахнутых дверных створок. Торговый автомат по-прежнему мигал лампой. На хитром механическом креплении над ним висел пулемёт, выплёвывавший свинец в любого, кто осмеливался сунуть мелочь в приёмник. Как делал это на прошлой неделе и за неделю до этого. Техническую неисправность — если это и можно было окрестить неисправностью, — никто не стремился устранять. Несколько секунд Аэрис колебалась, разглядывая подсвеченный зелёным терминал. Конечно, она могла бы вытряхнуть автомат вверх дном. Заслониться мечом от пуль, переждать, пока не кончится магазин, и слитным движением срезать хреновину с болтов. Для кого-то с её подготовкой сущий пустяк, не более. А дальше сунуть чипы в слот, набрать необходимые мелочи… Мысль казалась занимательной ровно до тех пор, пока сзади не раздались шаркающие по водоотливной решётке шаги. — Эй, мисс! Извините, но автомат не работает. Если желаете приобрести что-нибудь, то… Мисс? Она не удостоила подоспевшего владельца ответом. Рука, потянувшаяся было к рукояти меча, вернулась в карман брюк. Сконфуженная мина мужчины сказала ей куда больше, чем смогли бы сказать слова: этот тип — с простоватым лицом и тощими, как металлические прутья, руками, — этот тип решил, что спугнул её. Сама мысль не могла не смешить. И всё же стоило отдать ему должное: в известной мере он был прав. Пару мгновений она и в самом деле прикидывала, как раскурочит потолочный пулемёт, но здравый смысл взял верх. Шум улицы не смог бы перекрыть грохот, не смог бы спрятать её от дюжин любопытных глаз. Подвыпившие зеваки не были проблемой. Проблема Уолл Маркета обитала в особняке с резьбой на воротах и позолоченными цзоушоу [1] на скатах крыш, и по тёмным углам, по заблёванным подворотням ЕГО соглядатаи не дремали. Учитывая обстоятельства, благоразумнее было не отсвечивать и податься прочь. С каждым шагом щебень под ногами шелестел обёртками одноразовых палочек и уличной еды. В воздухе пахло чем-то приторно-сладким. Запах вился у самых ноздрей, забивая собой вонь мочи и мусора из переулков. Сахарная вата? Шоколадные чипсы? — Чокобо-корн! Горячий шоколадный попкорн в карамельном соусе в форме всеми любимых птичек! От крика зазывалы желудок заурчал. Аэрис скривилась. Она не ела с позапрошлого вечера. Банка тоника и остатки жареной картошки из станционного фуд-трака — вот и весь её ужин. Недавняя стычка с горе-грабителями разрядила её и без того подсевшие после охоты батарейки. Она прошла мимо, стараясь не вдыхать густой и тёплый аромат карамели, вившийся над прилавком, как рой песчаных мух. Шоколадные кольца, глазированные эрзац-яблоки из консервированного пюре — всё это блажь. Её могли позволить себе те, кто тешился верой в лучшее завтра, гонцы за удачей и эфемерной надеждой; те, кто верил в то, что жизнь в трущобах станет краше, если поддаться минутной слабости и позволить проблемам уйти на второй план. Аэрис подобных иллюзий не питала. Она могла бы назвать себя солдатом удачи, но за месяцы в трущобах её бравый запал истончился, подошвы исшаркались, а волшебное зелье выдохлось. Удача не была на её стороне с тех самых пор, как она открыла глаза на задворках забытого всеми эонами Сектора 5. Убогие лавчонки перед ней сменялись магазинами, сменялись фонарными столбами с натянутыми лентами цветных флажков. Улочка лениво ползла вверх, постепенно расширяясь. Уже виднелись ступени и изгиб моста, над которым возвышался зубчатый силуэт особняка. Аэрис свернула в сторону, так и не кинув взгляда на ворота за безлюдным двориком. У завешенного деревянной шторкой прохода в Колизей, как всегда, собралась небольшая толпа. Здоровый гонг выпячивал тиснёный узор на бронзовом брюхе и мелко вибрировал от топота десятков ног. Не успевшие сделать ставки активно спорили, оставшиеся без билетов толкались перед плазменной панелью на одной из резных стен. На заставке маячила фигурка пузана с татуировкой на бритом виске и завитком чуба. Каждые три минуты карикатурно кривоногий толстяк посылал воздушные поцелуи по ту сторону экрана, а стайка девиц с наклеенными под бровями пайетками то и дело заходилась кокетливым хохотком, поглядывая в его сторону. Среди сутолоки что-то мягкое неожиданно просело под ботинком. Аэрис отняла ногу от пола. Из-под подошвы показался искусственный мех, затем парочка пластиковых глаз и розовый фетровый язык, будто бы выпущенный от удушья. Раздавленный игрушечный монстр таращился на неё с гротескно-убитым видом. — Мистер Плюш! — раздался детский голос. Проблема. В толпе она не заметила ребёнка, а теперь возникшая из ниоткуда маленькая девочка дула губки и чуть ли не ревела, опасливо смахивая с игрушки грязный отпечаток ботинка. Это была не игрушка даже — так, сувенир, какие можно было купить за вырученные на ставках фишки или выудить в одном из неприметных игроматов в конце зала. У здешней лавки имелся неприятный сюрприз: сувениры шпиговали несильной взрывчаткой — то ли в шутку, то ли на полном серьёзе. Какой бы ни была задумка шакалов Корнео, игрушки пользовались спросом. Местная ячейка ЛАВИНЫ переняла трюк и не единожды устраивала диверсии патрулям Шинра, оставляя там и тут безобидных на вид плюшевых муглов. Док рассказывал, как один из таких наделал шуму, когда неизвестный оставил сувенир на скамье перед единственной в Секторе 7 клиникой. Историю с игрушкой он повторял вновь и вновь, всякий раз когда в разговоре всплывал очередной демарш ЛАВИНЫ или атаки пресловутых вутайсктх «кротов». Как такая вещь оказалась у ребёнка? Проверили ли её? И кто вообще оставил девчушку одну посреди переполненного людьми фойе? А что, если?.. — Малышка, покажи-ка игрушку… — она хотела сказать это как можно мягче, но голос подёрнулся хрипотцой и прошелестел, как жухлые стебли на дощатом полу церкви, слишком привычный к скупому словарю наёмных контрактов и сделок. Эффект не смягчила даже наспех натянутая улыбка. Лицо девочки сделалось бледным, затем покрылось пятнами краски — не то от страха, не то от собирающихся хлынуть слёз. От протянутой руки она отшатнулась. Аэрис запоздало заметила тёмное пятно на перчатке. Кровь. Кровь, которую она вытерла со щеки. Ещё влажная. Девчушка продолжала пятиться, пока не упёрлась в массивные колени. Раздался звук, похожий на взвод курка или глухой щелчок, с каким снимают предохранитель с пушки. Нечто многоствольное нарисовалась у неё перед носом. Портативная модификация системы Гатлинга, успела машинально подумать Аэрис. — Руки прочь от моей дочери! Проблем ищешь — потолкуй со мной, — рыкнул темнокожий здоровяк, заталкивая свободной рукой девочку за спину. Часть его лица скрывали солнечные очки, но даже сквозь стёкла было видно, как гневно сверкали глаза, а жилка под шрамом на скуле набухла и билась. От него разило подавленным гневом, тихой яростью, постоянно сдерживаемой в узде, как газ, что годами копится под породой, — малейшей искры хватило бы, чтобы всё взлетело к чертям. Аэрис хорошо знала этот тип: много крику, мало толку. Один из тысяч стекавшихся в Мидгар охотников за лучшей долей. Гнилая Пицца щедро кормила людские иллюзии обещаниями больших денег и рабочих мест. Паутина лжи ловила всех в свои сети, пока наконец они не опускались на дно трущоб, обрастая бахромой из злобы и разбитых надежд. Такие, как он и та придурковатая девчонка в полосатых гольфах, — Кирие или как её там? — искали ушей или возможности помахать кулаками. Аэрис не собиралась тешить их ни первым, ни вторым. И у неё было на что потратить своё время. — Да нет. — Она сделала шаг прочь, даже не задев его плечом. — В зад засуньте свои договорняки! — кинул здоровяк ей в спину. — И передай своей кодле, что я не продаюсь! Нас с Марлен не запугаешь! Лёгкое напряжение в лопатках — вот и всё, что выдало её желание развести руками. Договорные бои у Корнео. Стальным небом на голову пришибленный. Только конченый или отчаявшийся до денег потащится с ребёнком в Колизей, да ещё и в надежде на честный поединок. Впрочем, только такой и мог установить себе огнестрельный протез. Какое-то мгновение Аэрис колебалась: спросить об игрушке или промолчать? В конце концов, решила она, её это не касалось. Ребёнок не был её ответственностью, да и папаша так рьяно оберегал малютку, что об игрушке позаботился наверняка. Не стоило спорить и уподобляться бессмысленно скалящей пасти собачьей своре. Она шагнула мимо. Вокруг кассовых терминалов в конце зала скопилась небольшая очередь. Кто-то нетерпеливо жестикулировал, кто-то поглядывал на плазменную панель, кто-то звучно зевал. В воздухе витал мандраж. Автомат с наклеенной надписью «Не рОботает!!» осиротело мигал в нише у кашпо с коренастым деревцем-бонсаем. Так продолжалось уже не первый месяц: никто из работников Колизея не удосуживался снять табличку, а посетители не думали проверять. Аэрис протиснулась сквозь хвост очереди. Ударила по кнопкам терминала, затаила дыхание, пока на экране плясали песочные часы. Под просвечивающим насквозь листком появилось приветствие, и меню дружелюбно предложило вставить платёжный чип. Она не стала мешкать и сунула добычу в слот. Песочные часы успели сделать кувырок или два, и механизм загудел. Как и следовало ожидать, бумажка делала своё дело: терминал вытряхивали реже двух других. Аэрис не раздумывая ткнула пальцем в выдачу мелких купюр. Автомат отсчитал увесистую пачку, тилинькнул и высыпал пригоршню монет, напоследок выведя на экран дежурное пожелание доброго дня. Деньги она рассовала по куртке, и не найдя ничего лучше, сунула мелочь в брюки. Приятная тяжесть в кармане означала, что на сегодня одной досадой сделалось меньше. За те несколько минут, что она потратила на обналичивание чипов, фойе нисколько не изменилось, разве что у лифта столпилось больше дюжины человек. До завешенного шторкой прямоугольника уличного света оставалось всего несколько шагов, когда на плечо ей легла тяжёлая ладонь. Аэрис обернулась. Она ожидала увидеть темнокожего здоровяка-папашу, но в этот раз чутьё обмануло. Крепкий шкаф в кожаном жилете, с бритыми висками и стянутым узлом волос сосредоточенно хмурил брови. От него разило спиртным — не слишком сильно, чтобы можно было посчитать его пьяным в хлам, но достаточно, чтобы счесть весьма нетрезвым. Рот его распахнулся, губы зашевелились, но слов разобрать она не успела: у входа гонг издал протяжный медный стон, и все звуки на мгновение стушевались в шелестящем дребезжании металла. Плазменная панель потухла, фигурка Корнео почернела и растворилась. Из крошечной точки в центре экрана стремительно ощерилась острыми углами надпись. Красные с золотой сердцевиной глифы возвестили о начале шоу, и воцарившееся на удар гонга затишье растаяло за улюлюканьем и свистом. «Бритый» вновь заговорил — как будто видеозапись сняли с паузы. — Э-эй. А я тебя знаю. Это ведь ты, да? Ты по-хо-жа, — голос почти не растягивал гласные, почти не выдавал опьянения. Аэрис молча смерила его взглядом. — Тогда ты заставила трибуны рыдать, — медленно протянул тип, будто погрузившись в давно истёршийся в памяти день. Невзирая на шлейф спиртного, раскосые глаза сделались колючими, как проволочные звёзды. — Дону твоё жонглирование фаерболами вылетело в сотню косарей. Сто косарей. Неужели ставки были настолько высоки?.. А ей-то достались жалкие крохи да подкараулившая её у чёрного выхода кучка вооружённых решал… — Обознался, приятель. Я здесь впервые, — холодно улыбнулась Аэрис. Её рука невзначай коснулась рукояти меча за спиной, словно привлекая к железке внимание. «Бритый» сморгнул. Его взгляд метнулся к тяжёлым ботинкам, к поясу вылинявших неопределённо-тёмных брюк и наконец к льдистым бирюзовым глазам с зелёным кольцом в радужке. Казалось, сквозь алкогольный туман он только сейчас заметил СОЛДАТскую форму и здоровенный двуручник у неё за спиной, только сейчас смекнул, с кем имеет дело. — Да ты из ЭТИХ. Что, вам, Первым, скучно или платят мало? — он пьяно икнул. — А так вовсе и не скажешь… Но как две капли!.. — мозолистый палец описал невнятную фигуру, указав на её косу и лицо. — Только что шеста при тебе нет, хе-хе. «Плясунья на шесте», так мы ту девчонку прозвали! «Порхает как бабочка, жалит, как пчела!» — он хрипло рассмеялся. Аэрис стряхнула так никуда и не девшуюся ладонь. Нетрезвый лакей Корнео не стоил того, чтобы марать руки или меч, — бездумное пользование несло только ржу, износ да сколы, — но всё равно внутри вспыхнула искра гнева. Нужно было уходить, пока сцена не затянулась, пока предвкушающая бой на арене толпа не сочла бесплатное зрелище занятным. Она уже почти сделала шаг прочь, как хватка на плече вернулась. — Эй-эй-э-э, не так быстро, сладкая пташка, мы недоговорили. Дону такие милашки по вкусу. Что, если мы… — Проспись. — Эти слова Аэрис сопроводила лязгом выдвинутого на дюйм клинка. «Бритый» запнулся, вытянул губы и попятился назад, выставив ладони в примирительном жесте. Без резких движений, словно остерегаясь спровоцировать опасную тварь. Аэрис мысленно поморщилась. Всё верно. Никому в здравом уме не придёт в голову связываться с СОЛДАТом Первого класса. Не один на один уж точно. Она проводила фигуру взглядом, пока красные штаны и прикрытая жилетом грудь не скрылись в толпе. Затем шагнула вперёд, сгребла нити деревянной шторки и позволила тусклым предрассветным отблескам мазнуть по лицу. Она внезапно почувствовала себя вороватой фальшивкой.***
После спёртого воздуха фойе, лабиринты Уолл Маркета обещали каплю свежести, но с каждым шагом обещание обрастало ложью. Бурная ночная жизнь района постепенно сходила на нет: продавцы задували фонари, стихало караоке в баре за углом, из забегаловок выносили пузатые мешки мусора, громоздившиеся друг на друга, как сваленные в груду трупы. Только Колизей продолжал греметь динамиками где-то позади. Она брела, не разглядывая витрины, не оборачиваясь по сторонам. Ночь ещё не сошла на нет, утро не вступило в свои права. Было легко убедить себя, что день только в самом расцвете. Потребовалось время, чтобы осознать. Чтобы облезлые канализационные решётки закряхтели под весом тела как курильщик, выхаркивающий лёгкие поутру; чтобы протухший ком мандзю [2] продавился под ботинком, оставляя в мякоти отпечаток ноги. Чтобы ноздрёй вновь коснулся запах ежедневного праздника. Только тогда грызущее чувство внутри начало приобретать очертания. У прилавка с карамельным попкорном она остановилась. Голод и нечто иное заворочались под ложечкой, как будто под рёбрами обнаружилась выскобленная хирургическим инструментом полость. Снова захотелось стать охотником на монстров без прошлого, очутиться в душном кармане хайвея рядом с потрескивающим костром, обхватить колени и придвинуться к пламени близко-близко, пока под перчатками кожу не начнёт жечь. Совершенно бездумно Аэрис ощупала карман брюк. Сквозь ткань мелочь ощущалась причудливой ребристой фигурой. Вынув монетки, она некоторое время рассматривала их отсутствующим взглядом, прежде чем протянуть мужчине в бандане с узором из упитанных жёлтых птиц. Пара коротких реплик, и горячий бумажный кулёк лёг в ладонь. Попкорн обдал лицо жаром, от которого заслезились глаза. Она потёрла веки ребром ладони, а когда отняла руку, поняла, что взглядом упирается в витрину ателье. Сквозь стекло на неё смотрело алое вечернее платье. Аккуратный вырез открывал ровно столько, сколько потребовалось бы, чтобы заинтриговать, но недостаточно, чтобы эпатировать. Рюши юбки придавали ему сходства с курчавыми цветами гибискуса, а комплект заколок-соцветий и тонкие браслеты с тиснёными лозами на подставке лишь усиливали это впечатление. Нечто в наряде приковывало внимание — что-то знакомое и в то же время абсолютно чуждое, как отголосок старого сна. Взгляд цеплялся за матерчатые лепестки, за изящное плетение украшений, за длинную юбку. Она не заметила, как перегородила вход; только когда усталого вида подмастерье угрюмо цыкнул на неё, ощущение дежавю отпустило. Глаза Аэрис в последний раз метнулись к платью и шестизначному ценнику на нём, прежде чем ноги понесли её долой из Уолл Маркета. Десятки крошечных огоньков перекрытий медленно, как звёзды, проплывали у неё над головой, по мере того как шум увеселительного квартала затихал за спиной. Густой и сладкий карамельный вкус попкорна растекался по дёснам. Вместе с ним накатывал и внутренний диссонанс — она позволила себе выбросить деньги на глупость, дала слабину, на которую не имела права. В тот единственный раз, чуть менее полугода назад, когда она решилась выйти на арену Колизея, всё было так же, но ощущалось куда насыщеннее, куда острее. Воздух от самого фойе до зрительских рядов искрил предвкушением, раунды начинались и заканчивались один за другим, трибуны ревели. В гвалте разочарование смешивалось с жаждой наживы. Если бы не отчаянная нужда в деньгах, она никогда не сунулась бы в осиный улей Корнео. Краденая джинсовая куртка, кинутая поверх краденого же платья, по-прежнему сковывала движения. Самодельный посох — кусок невесть где подобранной стальной трубы, — под ладонями сделался скользким. Будь в руках меч, всё было бы куда проще, но, увы, ни стандартной игрушки Третьих, ни широкого двуручника тогда при ней не было. Выиграть пару-тройку поединков — хорошо, примелькаться узнаваемой экипировкой — плохо. Чревато отсвечивать, когда стараешься залечь на дно. Когда любой неосторожный шаг влечёт наводку тёмным костюмам. Мордовороты Корнео опасны; оперативники Шинра? В разы хуже. В те зыбкие дни она перебивалась как могла и носила грязь на лице на манер второй кожи. Продажа металлолома там, сбыт уведённых у головорезов ценностей тут, зачистки монстров на Ломовом бульваре. Мелкие дела, мелкие деньги и напряжённое ожидание отряда шлемов по её душу. Аэрис не могла сказать, в какой момент решила стать наёмником. Идея возникла из ниоткуда — быть может, на арене Колизея; быть может, раньше, едва рукоять найденного двуручника коснулась ладони на потрёпанном ветром пустыре, будто железка могла иметь собственные волю и мечту. Быть может, страх преследования со временем выцвел, и Турки перестали мерещиться за каждым углом. Быть может, всё было куда прозаичнее. «Бритый» заблуждался. Она так и не сумела стать СОЛДАТом Первого класса. Разочарование до сих пор тихо стонало в костях, словно раковая опухоль, давно пустившая корни. Идея прожить свою жизнь расходным винтиком Шинра отнюдь не влекла её, но даже цепные псы имели привилегии и свободы, о которых проведший всю жизнь в исследовательских отсеках ребёнок мог только мечтать. В каком-то смысле ей не оставили выбора, как не оставили выбора и ему. В те далёкие годы размалёванные мелками стены лабораторного закутка казались темницей, бесконечные анализы — пыткой, а люди в халатах, изо дня в день задававшие им с братом одинаковые вопросы о голосах, об Обетованной Земле, о Мако, — палачами. Иногда голоса становились невыносимыми: кричали и плакали, и стенали, и сливались в испуганный вой, будто в коридорах башни Шинра таился неведомый хищник. В такие моменты брат забивался в угол, поджимал худые коленки под больничную робу и закрывал уши, почти неслышно повторяя невнятную мольбу. Прекратите-прекратите-прекратите. Тогда она подходила и осторожно клала руку на его по-мальчишески острое плечо; невесть что, но лучшее, что она могла сделать. От прикосновения он вздрагивал, словно выныривал из-под толщи воды, и глядел на неё широко распахнутыми, удивительно зелёными глазами, такими же зелёными, как у неё самой. И дни сливались в узор из нацарапанных отметин на стенах и жёлтых, мелком выведенных, цветов… пока однажды за ней не пришли. Это случилось ровно в восемь десять утра; годы спустя эту деталь Аэрис помнила точно. Бронированная дверь отъехала в сторону, и в их камеру втиснулись трое. Сутулый мужчина в помятом белом халате, очках и с сальным хвостом и двое других, в халатах почище. На фоне серых коридорных стен за спинами вошедших угадывались шлемы охраны. Мужчина в очках улыбнулся им с братом. Черты его лица приобрели неестественный вид, словно то, что растягивало губы перед Аэрис, лишь прикидывалось человеком, но на деле им не было. К сопровождавшим он обратился голосом, в котором мерещился стон заевшей лифтовой двери. Устойчивость Х-хромосомы, говорил он. Лучший иммунный ответ, повышенная приспособляемость к внешним факторам. Быстрое развитие мозга женских особей, естественное репродуцирование образца. Нестабильность экспрессии гена, отвечали ему. Высокая вероятность мутации донорских клеток, неизвестное взаимодействие с половыми гормонами. Сухая усмешка, ядовитое замечание. Всплеск руками. Вновь неприятный скрипучий голос. Короткий, но напряжённый спор. За стёклами окуляров мелькнула хищная вспышка, и узловатый палец несколько раз уничижительно ткнул другому «халату» в грудь. Осмелюсь напомнить: не вы глава проекта, и не вам принимать решение, как именно распоряжаться биоматериалом. Слово, дорогой коллега, по-прежнему за мной. В ответ — молчание, затем невнятное бормотание и наконец шумный выдох. Губы человека в очках скривились в победной ухмылке; его рука махнула охранникам и указала на Аэрис. Поднялась суматоха. Она сопротивлялась и кричала — насколько мог сопротивляться и кричать ребёнок лет девяти. Кто-то локтем смазал рисунок жёлтых лилий на стене, и от этого сделалось в разы страшнее. Выкрики брата смешивались с её плачем и отскакивали от стен камеры. Он пытался не дать её увести. Ему не хватило жалких дюймов, чтобы дотянуться до её руки, прежде чем один из белых халатов не оттащил его в сторону — только полуиспуганные-полугневные глаза мелькнули за длинной чёлкой. Её выволокли вон. А дальше были пахнущие пластиком коридоры-лабиринты, трубы Мако вдоль стен, стерильная комната с медицинским креслом и шприц на механическом щупе, вонзившийся глубоко в шею. Что бы ни было на конце той иглы, голоса — иногда убаюкивавшие, иногда тревожные, — после инъекции замолкли. Она не слышала их, когда оставалась в процедурной совсем одна. Не слышала, даже когда её проводили вблизи от давших трещину труб Мако. Воцарившаяся в голове тишина отнюдь не приносила облегчения. Место укола долго болело. Кожа посинела и покрылась оспинами, а затылок ныл, как если бы нечто чужеродное проникло в вены и медленно пробиралось вверх. Несколько дней её бил озноб. Пронизанными жаром и дрожью ночами ей снилась мать, но сны оставляли странное послевкусие. Во сне Ифална говорила ей, что всё будет в порядке, что они выберутся и вернут себе должное, что люди из Шинра заплатят — все люди заплатят. Она утешительно гладила Аэрис по щеке; прикосновение ощущалось холодным и скользким как камень. Иногда её голос ломался, как радиосигнал сквозь шум. В такие моменты казалось, что мать говорила на разные лады, будто в потоке слов сливались и мужской бас, и женское контральто одновременно. Голос звал её куда-то, шептал о загадочной материи, о закованных в голубой лёд кавернах, о затерянных в сельве городах. В конечном счёте даже это сошло на нет, и сновидения исчезли, растворившись в блаженной черноте. Аэрис закрывала глаза — в голове было пусто, Аэрис открывала глаза — звучала тишина. С того злополучного утра брата она видела лишь однажды, когда её переводили в другое крыло. Вытянутая капсула вмещала его тело, будто музейный экспонат, хрупкий и слабый, и надёжно законсервированный в зеленоватом растворе. Дыхательная маска с толстой трубкой скрывала половину его лица, но не скрывала дрейфующие в жидкости пряди-водоросли. Мако обесцветило их, сделав серебристо‐седыми, как у прожившего с десяток жизней старика. Процедура отличалась от той, через что прошла она. После странной инъекции тщательно отмеренные дозы Мако ей капали в сгиб локтя, и уколотая шея отзывалась жжением, будто одна часть тела отторгала другую; волны боли, боли и боли. В сердце тогда разлилось полупустое облегчение, — глупое, наивное, для которого не было оснований, но которое она не могла побороть. Хорошо, что брату не придётся проходить через то же самое. Хорошо, что глава исследовательского отдела — человек в очках, Ходжо, — для эксперимента выбрал только её. Несколько недель спустя её перевели в новую камеру. По ярким потолочным лампам и отделке стен можно было догадаться, что это был иной уровень башни. Куда ниже, если судить по мелькавшим там и тут сотрудникам в штатском. На этаже имелось и нечто другое, чем лаборатория похвастать не могла. От потолка до пола одну из стен заполняли панорамные окна. Среди по-спартански обставленных кабинетов даже вид заплёванного пылью, но пышущего жизнью города ощущался глотком воздуха, после которого под грудиной Аэрис ещё долго продолжало ныть. Она не помнила, чему тогда радовалась больше — возможности размять ноги или тому, что солнце больше не придётся рисовать. Последующие дни слились в один. Ранний подъём, изнурительные физические нагрузки, созвездия огоньков и кривые индикаторов на мониторах. Другие дети в такой же унылой полубольничной униформе. Спарринги и многочасовые упражнения в симуляторе. Она вставала со сбитыми костяшками, она ложилась со сбитыми костяшками. Видения на грани сна и яви почти не беспокоили её. Лишь изредка, после особо жёсткой тренировки, затылок пронизывало холодком, словно что-то бесплотное и тёмное фантомом кралось за спиной. Несколько раз после инъекций Мако её мутило. Сквозь тошноту и пульсирующую головную боль ей мерещилось, что с отражения над раковиной в уборной глядела не она. Более хищные черты лица, выцветшая, как у гниющего трупа, кожа; бугристый и будто бы переживший трепанацию лоб, — из зеркала за ней наблюдало нечто столь же мёртвое, как и заспиртованные образцы тканей в колбах. Было легко списать обман зрения на переутомление или игру теней. На отравление Мако. И всё же мимолётный послеобраз воскрешал в сознании примитивный страх, какой она испытывала совсем ребёнком, когда глядела в бездонную черноту неба и боялась того, что таилось за его пределами. Но здесь и сейчас она плескала в лицо холодной водой, и туман рассеивался. Спазм отпускал, наваждение сходило. В зеркале снова отражалась только она. Со временем уколы Мако превратились в рутину. Дурнота больше не следовала за процедурой по пятам. Тело свыклось. Лицо человека в окулярах кривилось в самодовольной ухмылке. Её боевые показатели росли. Продолжали они расти весь следующий год и год за ним. В течение нескольких лет она привыкла к загрубевшей коже ладоней и запаху озона, которым наполнялась тренировочная камера после разряда Громаги. Привыкла к дежурным осмотрам и столь же дежурным вопросам. (— Головокружение? — Нет. — Тошнота? — Нет. — Ты можешь указать на карте, где находится Земля Обетованная? —…Не знаю.) Несколько раз после перевода ей доводилось видеть брата. Всегда мельком, всегда издалека. За месяцы разлуки он успел вымахать; больше не нескладное долговязое нечто, а окрепший подросток с не по годам взрослыми глазами. Без меча его спина казалась ровной, и только с клинком в руках плечи горбились, как если бы оружие тяготило его. Из обрывков бесед она узнала, что у него развилась привычка портить снаряжение, транжирить шампунь и незаурядный талант к магии — куда незауряднее её собственного, если верить озвученным цифрам. Голоса не покинули его, как покинули её. В симуляторе он иногда всё так же забивался в угол и зажимал уши, будто слышимый ему одному хор лупил по барабанным перепонкам и трепал слух, но тренировки редко прерывали. До серьёзных увечий, впрочем, почти никогда не доходило. Шинра обращалась с ними в равной степени как с собственностью и с драгоценным трофеем. И всё же с момента проведения процедуры их содержали в разных секторах башни, не давая перекинуться даже парой слов, — словно белые халаты опасались чего-то или выжидали. Одним ранним утром брата и вовсе увезли прочь, посадив в тяжеловооружённый, военного образца, вертолёт. А через полторы недели новостные выпуски запестрели заголовками, в которых ей удалось выцепить лишь два слова: «контртеррористическая операция» и «Радоран». Месяцы шли, шли годы. Её прогресс продолжал бить рекорды. Ранги оставались позади один за другим, тренировочные данные еженедельно обновлялись… пока в один прекрасный день цифры не остановили бег. Слабый женский организм, говорили они. Пубертатная гормональная перестройка, непредсказуемость сложных систем. Ухудшение восприимчивости к белкам организма-донора. Это потолок, предел. Потенциал донорских клеток в женской особи Древних исчерпан. Подветвь А Проекта J не оправдала надежды, финансирование перераспределить в Подветвь С. Организм-донор переместить на долгосрочное хранение вне штаба, данные по проекту засекретить. И лица людей в белых халатах делались непроницаемыми, как пустые страницы, а лицо Ходжо — выразительным как никогда. Выразительным оно было, и когда он обменивался пикировками с Холландером, косматым чудищем, курировавшем параллельную ветвь. И когда притащил её за руку в одну из процедурных, швырнул в медицинское кресло и что-то грубо и больно втыкал в плечо, а затем, вместо боя в симуляторе, заставил сражаться против подопытных тварей в огромном помещении на нижнем ярусе лабораторий, напоминавшем растянутый на несколько этажей барабан. Кое-что она усвоила столь же крепко, как и блёклые полоски швов на коже: Хождо не был из тех, кто смиренно принимал поражение. Отнюдь не учёная гордость двигала им. Аэрис знала, как наверху поступали с теми, кто более не приносил компании пользы. Они оба знали. Ходжо добьётся результатов, даже если придётся скрестить её с одной из химер с полигона. В конечном счёте, думала Аэрис тогда, вытирая ихор с запачканного лба, тщеславие Шинра не оставляло выбора ни мучителям, ни жертвам. В настоящем выбор принадлежал ей, но это мало что меняло. За пределами Мидгара простиралось бескрайнее небо, пугающее, как неопределённость свободы. Возможно, когда она скопит денег, то уберётся подальше от Гнилой Пиццы, — на север, быть может, к кавернам голубого льда, — но что толку? Что она может? Её растили как машину для убийств, на чистую работу она не способна. Как сложилась бы жизнь, будь она девочкой с тонкими браслетами на запястьях и в красном платье за миллион гиль? Марай её руки лишь цветочный сок, а не кровь и грязь, и чужие амбиции?.. Ответов не было. Ни в прошлом, ни в настоящем Аэрис не было места таким вещам. Рискнуть уехать или остаться — выбирать особо не из чего. От Кальма до Джунона присутствие Шинра затрудняло задачу не привлекать к себе внимания; другая земля, другие охраняемые зоны, другие схемы патрулей. Небольшие городки вроде Гонгаги или Айсикл славились мнительностью; приезжих всегда примечали, всегда настороженно отслеживали каждый их шаг. В противовес альтернативам подбрюшье Мидгара она знала как свои пять пальцев. Как ни крути, знакомый черт лучше незнакомого ангела. Погрязнув в размышлениях, она споткнулась, невнятно выругалась, затем подобрала подлый кусок камня с тропы. Зажала в ладони, рассеянно оглядела. Булыжник. Булыжник, какие она иногда подбирала в «копилку». Тускло-серый, как все, с зелёном пятнышком сбоку. Непохожий на кусок раздробленной породы, оставшейся после возведения подпорных колонн свода — совсем не острый, а чуть сглаженный, будто галька. Скучная дрянь, но сам прыгнул в руки, словно так и должно было произойти. Что же… Она затолкала находку в карман. Бетон разрушенного долгостроя по обеим сторонам постепенно сменялся ржавой рабицей и побуревшими покрышками. Людей в этой части трущоб почти не было. Сектор 5 едва-едва начинал просыпаться, но выработанная за многие месяцы привычка осторожничать и искать обходные пути давала о себе знать. Где возможно Аэрис срезала через брошенные секции труб, где нельзя — проскальзывала в тени строительных навесов. Путь к её логову пролегал через сердце здешних трущоб, приют, и дальше, вдоль станции. Всякий раз, проходя мимо разрисованных сиротами стен, она задерживалась у большого цветочного панно у юго-западной стороны. Живые растения были редкостью в Мидгаре. Каждую неделю панно менялось: жухлые цветы оказывались в мусорниках, взамен в каркас вплетались свежие. Их выращивала сухопарая женщина в фартуке, с волосами цвета соломы. Измождённое, суровое лицо её почти никому не улыбалось, давая пищу досужим сплетням. «Бедняжка потеряла мужа на войне». «Так и не смогла смириться». «Детей у них не было, вот и наведывается в приют». «Совсем помешалась на своих растениях». И пересудам не было конца и края. Дом цветочницы располагался в глубине Сектора 5, где на поверхность выходили водопроводные трубы, с сипом извергавшие вниз струи воды. Пространство вокруг образовавшейся запруды увивала зелень. Аэрис не раз наведывалась сюда ранним вечером или ночью до рассвета. Быть может, её манил лишённый пыли воздух, а может, тишина, что окутывала цветущие тропки. Хаос Гнилой Пиццы не мог проникнуть сюда, не мог нарушить тот покой, что вился над гладью воды. Сам пейзаж казался родным, каким бывает истёршееся воспоминание из солнечного детства. С каждой дорогой мимо приюта и дома цветочницы она открывала для себя нечто новое: что ночью над водой по-прежнему вились светлячки; что на языке цветов белые амариллисы означали клятву в верности, а жёлтые лилии, столь часто украшавшие настенные каракули в их с братом закутке, — воссоединение. Что близкие люди дарили их друг другу, когда виделись после долгой разлуки. Сегодня задерживаться у зелёного уголка не имело смысла. Док открывал клинику в семь, а значит у неё было около получаса, чтобы доплестись до логова и немного вздремнуть, прежде чем пытаться сторговаться за останки ящера. Путь от приюта до станции ей приходилось проделывать по узкой кишке, плутавшей между хилыми лачугами и рабицей. И только там, где тропинка ветвилась и уходила к промышленной зоне, она могла подлезть под строительный забор и оторваться по верху. Более полугода назад она очнулась именно тут, лёжа плашмя у задворок станции, без памяти и снаряжения. Жажда и дурнота вынудили буквально ползти до первых обитаемых хибар, где она не раздумывая окунула лицо в поилку для чокобо — и плевать, что вода казалась мутной и пахла тухлыми яйцами. Дни вслед за пробуждением прошли как один смазанный, бесконечно растянутый во времени кадр. Обезвоживание и палящее солнце пустошей извели её куда сильнее, чем могло показаться на первый взгляд, и отдельные фрагменты минувших недель всплывали в сознании только через силу. Слухи о чудовищах в Нибельхеймском реакторе, тревожные донесения Лазарду. Рутинные сборы, гадкая ухмылка Ходжо, выезд, долгая тряска в пути. Реактор с однокрылым существом в капсуле, голос Ифалны, после многих лет затишья внезапно принявшийся шептать у неё в голове. Массовое помешательство, бойня, взрыв, голова монстра, летящая в жидкую пропасть под ногами — всё затёрлось, словно и не было вовсе, как затирается явившийся под дурманом Мако сон. Она не помнила, как выжила в охватившей отряд мясорубке, и кто первым, обезумев, принялся махать мечом. Почему её форма от лодыжек до локтей оказалась пропитана чужой кровью. Не помнила, как добралась до Мидгара и сколько времени ушло, словно весь путь от затерянного в горах городка она проделала в трансе. По краям слепого пятна маячили лишь очертания чьего-то лица, склонившегося над ней против яркого пустынного солнца да рёв старенького пикапа, звучавший не то поблизости, не то где-то вдалеке. А дальше — вылинявшая, всепоглощающая белизна и эхо далёких, похожих на грохот пуль, ударов. Жизнь в бегах не оставляла времени на копание в деталях. Часть Аэрис надеялась, что в компании её сочтут мёртвой. Другая часть знала — таких, как она, не отпустят с крючка до конца. Быть мёртвым ещё не значит быть бесполезным: образцы тканей с костей склюют белые халаты, а над легендой поколдуют пиарщики, предоставив СМИ красивую ложь. Она почти слышала голос диктора на экране. Трагедия в Нибельхейме, крупнейшая техногенная катастрофа последних пяти лет, повлекшая за собой гибель специальной миссии Шинра, безусловно знаменует собой черный день в нашей истории. Но невзирая на чудовищный масштаб жертв, компания Шинра всегда ставит потребности населения превыше всего и потому выделит пакет помощи муниципалитету после проведения экспертизы на месте происшествия… В каждой тени ей мерещились Турки, в каждом скрежете — шум вертолётных лопастей. Её меч — стандартная модель Второго и Третьего классов, — пропал, наверняка ещё в Нибельхейме, отброшенный в пропасть ударной волной. Если бы в один из тех полувыцветших из памяти дней она не наткнулась на мертвеца с двуручником на пустыре, несладко пришлось бы ей посреди трущоб Мидгара. В течение первых же недель она избавилась от приметных наплечников, украла пурпурную джинсовую куртку и облюбовала несколько сухих навесов вблизи промышленной зоны. Спустя полмесяца — перебралась под ржавые лачужные крыши, никогда нигде не задерживаясь подолгу, всегда меняя места. Понадобилось ещё несколько недель, прежде чем животная тревога спала, и она завела обыкновение ночевать под сводом полуразрушенной, невесть кому воздвигнутой церкви. Быть может, дело было в росших у раскрошившегося алтаря цветах, но каменная махина дарила ощущение покоя, которое Аэрис не могла себе объяснить. Витражные окна раскрашивали амариллисы и лилии калейдоскопом ярких пятен; лепестки ловили блики краплака, сиены и кобальта и будто бы нашёптывали тихую песню, которую она не могла разобрать. Прилипчивые и отдающие чем-то нездоровым мысли об отъезде на север и о пугающем небе за стенами здесь, по обыкновению, стихали. Умиротворение церкви привлекало не только её. С высоты потолочных переборок она видела, как сюда приходили дети и старики, голубые воротнички с Гнилой Пиццы и работяги с Талаггарской фабрики. Лица и истории менялись, но под ветхим сводом время как будто замедляло ход. Месяцы тащились мимо. Аэрис приходила и уходила, когда могла. Темные костюмы не являлись по её душу. Выходит, в списках она все же умерла. Этим днём, как и обычно, деревянные балки едва заметно проседали под подошвами ботинок. Из трещинок и ложбинок вниз срывалось крошево осыпавшейся с потолка побелки; между визитами Аэрис белёсый налёт успевал покрыть стропила, не давая обжитости окончательно вселиться внутрь и изгнать дух временности из импровизированного жилища. Оббитый железом сундук у скособоченного книжного шкафа едва слышно скрипнул, когда Аэрис откинула крышку «копилки». Взгляд её встретили серые булыжники и дорожная пыль. Обглоданные сухими ветрами, как сами трущобы, они отмечали прожитые дни, безликие и мало отличимые друг от друга. Камни значили, что она сумела их принести. Сумела прожить ещё один день, сумела добраться до логова на своих двоих. Сегодня ей даже искать не пришлось. Она сунула руку в карман и кинула подобранный ранее булыжник к остальным. Тот неловко перекатился, обнажив вкрапление прозелени на боку. Стройная картина однообразия «копилки» мгновенно пошатнулась: пятно перетягивало на себя внимание, словно хотело сказать, будто камень был каким-то особенным. Будто сам день был особенным — не таким, как тусклая груда за ним. Серые камни; серые, ни живые, ни мертвые дни. Мысль не внушила душевного трепета. Аэрис поджала губы, затем дёрнула плечами, отвечая на свой же неозвученный вопрос. Ну, может, и так. Может, этот день и в самом деле особенный. Щедрый на столь несвойственные её рутине события. Она разделалась с шайкой ворья, чуть не влипла в стычку с бандитом Корнео, но выкрутилась. На охоте потеряла, на кредитных чипах приобрела; рискнула и риск оправдал себя. Чаши весов уравнялись. Она запустила руки в сундук. На первый взгляд могло показаться, что железный ящик был доверху забит дорожным мусором, но впечатление было обманчивым. Камни служили не только памяткой, но и весьма недурной ширмой — вполне достаточной, чтобы разочаровать любопытствующий взгляд и отвадить случайного гостя. Ей потребовалось несколько вылазок на окрестную свалку, чтобы смастерить нехитрую штуковину, но в конечном счёте она осталась довольна результатом. Пальцы Аэрис нащупали две узкие выемки в стенках и потянули вверх. Скрипнув, фальшивый контейнер отделился, обнажая скрытое, куда более глубокое дно. Какое-то время она разглядывала содержимое тайника, затем небрежно закинула внутрь трофейную материю и выменянные деньги. Вот и весь её скарб: пачка банкнот, несколько разноцветных сфер, амулет да странного вида украшение из схрона Корнео, напоминавшее тиару из комиксов про Стампа. Уже который месяц она не знала, что с ней делать. Хитро украшенная безделушка могла бы купить ей поездку на север, до деревушки Айсикл и дальше, но отчего-то она не решалась её продать. Не всякий скупщик краденого захочет ввязываться в дело, где мог быть замешан Дон и его шайка. Ангел Трущоб, вот тот, кто сбыл бы тиару невзирая на риски во имя принципов и блага низов, но Аэрис им не была. «Поборник справедливости», «защитник слабых» — всё это глупые игры. На что надеялись самоуправцы вроде Ангела или ЛАВИНЫ? На поддержку обывателями террора за правое дело?.. Как долго они рассчитывали сохранять благосклонность трущоб, когда встанет последний реактор и города погрузятся во мрак? Кто гарантировал, что они не погонятся за химерой Земли Обетованной, как безумцы в костюмах и белых халатах до них?.. И вновь ответов у неё не было. Как, впрочем, не было ответов и на вопрос, почему её тянуло на север, за снежные кряжи, к зубастой пасти древнего кратера. Последние полгода нечто зудело под кожей и требовало уехать, словно где-то под пластами мерзлоты таились разгадки мучивших её с детства вопросов. Стиснутая в кулаке идея не была оформленной, но маячила на кромках сознания: стоило лишь ослабить хватку, как та поднимала голову и принималась нашёптывать, будто впившийся в извилины паразит. Иногда засевшая на подкорке заноза прорывалась наружу обрывками старых, ещё детских сновидений. Прикосновение Ифалны, зов, родной и одновременно незнакомый, запах камня, разложения и льда… Проваленная охота ли, или стычка в Колизее, но стоило взгляду лишь коснуться тиары, как Аэрис ощутила прежний порыв, отчего и без того дурное настроение сделалось странно-тревожным. Она стиснула зубы в попытке отогнать мысли о неизбежном отъезде прочь. Перепрыгнула через брешь в полу, проскользнула по балкам за обвалившуюся стену к алтарю, туда, откуда открывался вид на ряды скамеек и лоскут бело-жёлтых цветов. И застыла, едва не оступившись. Этим утром она была не одна. Человек, которого она привыкла считать единственным близким, сидел во втором от кафедры ряду. Высокие черные сапоги подминали жухлые листья, повидавшие не одну битву наплечники едва слышно царапали спинку скамьи. В церкви не было ни души, а потому приспущенный капюшон не скрывал лица, и серебристые пряди ловили солнечные блики. С щемящим чувством в груди Аэрис отметила, что он по-прежнему сплетал концы волос в витую косу и разделял чёлку надвое — как она и учила его когда-то, в их крошечной разрисованной мелками комнате-камере. Девчачьей резинке на смену пришёл простой черный жгут, но факт остался. Это был не первый раз, когда он забредал в церковь, но только сейчас неприметная деталь бросилась в глаза. Вытянувшись вдоль сидения, на скамье лежала знаменитая хакхара [3]. Старые новостные заголовки и обрывки подслушанных бесед принялись всплывать в памяти Аэрис один за другим. Именно этим оружием он завоевал славу во время Вутайской кампании, именно этим оружием обезвредил мятежников острова Радоран. Едва ли подобный выбор мог её удивить. Ещё подростком он презирал орудия убийства. Всегда ломал мечи назло Холландеру и Ходжо, отдавая предпочтение бодзюцу. Даже колоссальных размеров одати [4] из захваченной в Вутае пагоды Левиафана — и тот остался не у дел и собирал пыль на выставке в одном из открытых для посетителей этажей башни. Свои таланты брат раскрыл в целительной и защитной магии, за что снискал негласное уважение среди обычных солдат. Успехи на поле боя побуждали компанию закрывать глаза на некоторые мелкие вольности, и все же кое-что Аэрис знала наверняка: брат мог ослабить поводок, но не избавиться от него совсем, не оборвать к чертям. Ошейник слишком прочно врос в кожу. В очередной раз она задалась вопросом, отчего он приходил сюда. Отчего проводил часы сидя на неудобной скамейке во всеми богами покинутом подбрюшье неспящего города. Возможно, как и её саму, брата влекла тишина и странное, почти чуждое Мидгару умиротворение, царившее на островке зелени. Возможно, побег на несколько часов в трущобы оставался одним из тех немногих глотков свободы, которые он мог себе позволить. Не единожды её терзало искушение подать о себе весточку — дать знать, что не сгинула в лапах Ходжо, не сгинула в Нибельхейме, что выбралась, что жива, — однако осторожность в конечном счёте брала верх. Какая-то иррациональная часть Аэрис цеплялась за надежду, что шёпот крови вёл его к ней, но всякий раз она осаживала себя. Не было причин полагать, что брат не забыл о ней — жгут косы и разделённая надвое чёлка не в счёт; моторная память, не более. А если не забыл, что дальше? На что она надеялась? Что он без колебаний согласиться всё предать?.. В конце концов, как много она знала о его нынешней жизни?.. И цепочка судорожных рассуждений никогда не шла дальше. Слишком много переменных, о которых Аэрис могла лишь гадать. Открыться или нет — как ни крути, прыжок веры, а вера, как и надежда, слишком хитрая величина. Быть может, сегодня… Тишину под сводом церкви разорвала телефонная трель. Внезапный звук заставил Аэрис пошатнуться. Она застыла и превратилась в слух, уповая на то, что резкое движение осталось незамеченным. Звонок застал врасплох не только её: брат тоже вздрогнул, затем извлёк из складок плаща дребезжащий смартфон. Динамик тут же разразился выкриком. Брат инстинктивно отдёрнул руку от уха. По ту сторону кто-то громко тараторил; сумбурные реплики срывались на высокие ноты и перемежались с ритмичным шумом, словно воздух рубили гигантским клинком. Голос принадлежал молодому мужчине. Не Лазарду — слишком тягучая манера речи, слишком размашистые интонации. Послышался грохот, затем смазанное бормотание, и динамик заговорил на другой лад. Новый голос был зрелым и плавным — только короткие выверенные реплики и никакой окраски. Голос не приказывал, лишь задавал вопросы. Брат отвечал скупо. Даже когда рядом не было ни души, старая манера прятать выражение лица за отросшей чёлкой давала о себе знать, как если бы телефонный звонок вернул его в комнату-камеру под пристальный взгляд человека в белом халате и круглых очках. Наконец динамик стих. Ровная спина брата округлилась, и от прежней расслабленности не осталась и следа. Тишина, до этого налитая утренним светом, вмиг сделалась напряженной. Минут через десять снаружи послышался топот, и двери церкви со скрипом отворились. На секунду в просвете мелькнул затылок тоненькой блондинки, который, впрочем, тут же скрылся за широкоплечими фигурами. Худой человек с ниспадающими на плечи волосами и крепко сбитый громила в солнечных очках быстрым шагом направились к алтарю. Небольшая точка на лбу длинноволосого казалась знакомой — Аэрис определённо видела его когда-то. Впрочем, копание в памяти было ни к чему — тёмные костюмы вошедших выдавали их с головой. Падальщики Шинра. Турки. Только когда двое незнакомцев остановились в метре от скамейки, брат встал. Мужчина с бинди инстинктивно расправил плечи, но даже это не помогло: брат высился над ним, как высился бы кадет в одном из мехов Департамента вооружений над безоружным новобранцем, и сантиметры разницы между ними вибрировали, как материя в умелой руке. Первым нарушил тишину Турк. Его голос звучал негромко, но мог похвастать той непререкаемостью, с какой привычный к командованию отдаёт приказы. Беседа отнюдь не велась на повышенных тонах, но впечатление производила давящее. Сухие реплики с одной стороны, не менее скупые ответы с другой — Аэрис не нужно было вслушиваться в каждое слово, чтобы вникнуть в суть. Она прикрыла глаза, позволив едкой мысли хлестнуть себя по лицу. Такой была бы её жизнь, если бы не злополучная миссия, не взрыв захолустного реактора и не чудесное спасение из Нибельхеймской резни. Такой — с отслеживанием передвижений и парой-тройкой Турков на хвосте. Не с пушками, так с рацией. Не с рацией, так с пушками и целой армией, которая примчится по звонку. Осознание кое-чего важное распустилось сотней лезвий в груди. Из них двоих короткую соломинку на самом деле вытянул брат. Пусть ей пришлось пройти через ад эксперимента, пусть приходилось жить на дне, кромсая монстров и ублюдков, — по крайней мере, для мира наверху она была мертва. Мертва и тысячу раз свободна. Внизу обмен рубленными репликами затих. Все трое направились к выходу, и доски пола жалобно заскрипели в такт гулким шагам. Это не походило на конвой, но и на дружескую прогулку тоже. Слишком странно было видеть бок о бок и грубый мускул Шинра, и её тайных оперативников. Едва приблизившись к двери, брат замер и обернулся; рука так и не закончила натягивать капюшон поверх гривы сплетённых на конце волос. Взгляд его елозил по алтарю и жёлто-белому лоскуту цветов, словно что-то выискивая. Она инстинктивно прижалась к стене. От резкого движения с соседней балки сорвалась стайка голубей. Аэрис задержала дыхание и ещё пуще приникла к каменной кладке. На долю мгновения ей ярко представилось, как Турки оборачиваются, запрокидывают головы вверх, замечают её, лысый громила хватается за пистолет, другой что-то выкрикивает в рацию, за покосившимися дверями раздаётся шелест вертолётных лопастей… — Что-то не так? — бросил через плечо длинноволосый Турк, не отнимая ладони от двери. Глаза брата в последний раз скользнули по алтарю, очертили дугу по длинным рядам скамеек, затем по кованным люстрам, куда спорхнули потревоженные птицы. — Нет. — Он отвёл взгляд и шагнул в ореол дневного света. Створки дверей схлопнулись. Под крышей вновь разлилось прежнее безмолвие, и сделалось слышно, как на сквозняке шелестели изорванные гардины, словно махая на прощанье удаляющимся шагам. Странное разочарование засвербело тогда под рёбрами. Вот и все. Как и всегда, как и жалкие несколько раз до сегодня. Этот день, как пыльные булыжники в её сундуке, ляжет рядом с розвалью других камней, таких же серых и похожих друг на друга как две капли воды. И недели, что последуют после, — весь горизонт, что она могла обозреть, — сложатся из тех же стагнирующщих, ничем не примечательных камнедней. Вслушиваясь в отдаляющий гул шагов, Аэрис с удивлением обнаружила, что в глубине души хотела, по-настоящему хотела, чтобы брат о ней знал. Клочок живого, почти детского «хочу», уцелевшего невзирая на все перипетии выживания, которое она не смогла в себе окончательно задавить. Он мог забыть её, мог отстраниться, но это всё же в этом была определённость; жирная точка вместо подвешенного в неведении многоточия. Нелепое желание росло и ширилось вместе с тем, как затихали звуки шагов, пока наконец не захлестнуло её с головой. Она проворно спрыгнула со своего насеста. Неосторожная, трижды глупая мысль замаячила на кромках сознания.***
Сефирот натянул капюшон пониже. Это было лишним — кого могла обмануть отбрасываемая им тень, когда наплечники и хакхара выдавали в нём распиаренный образ с листовок. Надежда остаться инкогнито была смехотворной. Не когда рядом маячили чёрные костюмы. Несмотря на ранний час, воздух вокруг успел раскалиться и теперь змеился над щебнем под ногами. По обеим сторонам от него проносились обрывки бесед; сложная мозаика из гримас и удивлённых выражений, вздохов и голосов, голосов, голосов. Зной давил, любопытствующие взгляды прохожих давили. По связкам в горле успел прокатиться хриплый рык, прежде чем он опомнился и стиснул челюсти. Непроницаемая маска профессионализма сейчас служила тем спасательным кругом, в который надлежало вцепиться и не отпускать. Потребовались годы, чтобы овладеть лицом не хуже тела и возвести самообладание в ранг брони, и всё же больше всего ему хотелось оказаться в уединении собственной комнаты, лишённой глаз, тел и ртов. Этим утром, однако, на такую роскошь не стоило рассчитывать. Его отсутствие заметили, разбили на смыслы и приняли меры, доказательством чему служили посланные за ним агенты. Срочное совещание по проблеме шпионских ячеек Вутая в Джуноне служило лишь предлогом. В совете корпорации никому не было дела до его соображений относительно перетёкшего в холодную фазу и заведомо безвыходного конфликта. Он мог внушать трепет на поле боя, но за президентским столом он был не более чем декорацией. С боевым опытом и близким знанием тактики противника, но декорацией тем не менее. СОЛДАТы были мускулом, не мозгом; в глобальном масштабе никто из Первых ничего не решал. Этот вызов был не столько формальностью, сколько мрачным напоминанием: компания не спустит с него глаз. …От мысли, что Ходжо, повинуясь одному ему понятному садизму, во время собрания непременно займёт кресло напротив, под кожей и вовсе обозначились желваки. Постепенно наклёвывалась головная боль. Плотный поток людей, спешивших к единственной в секторе станции, смежался у бутылочного горлышка, как тиски, не давая пройти к небольшой строительной площадке за станцией, где ждал вертолёт. На секунду Сефироту почудилось, будто это не люди вовсе, а волны Мако, смыкающиеся у него над головой, бьющие в стекло капсулы, и он снова ребёнок и тонет, тонет, опускается в прозрачной клетке с трубками на дно. Перед глазами потемнело, а в ушах взорвался гвалт голосов. Они встревоженно шептали и выли, как кричат потревоженные хищником звери. В толчее воздух сделался душным и вязким, словно что-то колоссальное и невидимое глазу надвигалось со всех сторон. Он упёрся взглядом в дорожный щебень, сделал резкий шаг — почувствовать опору — и ощутил толчок в рёбра. На него налетели?.. Столкновение вышло на удивление сильным и быстрым. Он машинально обернулся. Никакого отшатывания в сторону и округлённых глаз, никакого выбитого из лёгких воздуха. Вообще никого. Человеческий поток разомкнулся и сомкнулся за ним. Фигура, что задела его, растворилась в толпе прежде, чем с его языка успело сорваться сдержанное извинение, и хор голосов в висках стих — словно хищник растаял в воздухе. Сефирот провёл глазами поверх моря голов и лиц. В нескольких дюжинах шагов ему померещилась мелькнувшая на миг коса русых волос, впрочем, он тут же отбросил эту мысль. В самом деле, он не разглядел налетевшего. К удивлению, задетые плечо и ребра ещё гудели. Совершенно бездумно он потянулся, чтобы ощупать место удара — которое и ударом-то сложно назвать, — и невольно замер, когда рука коснулась чего-то хрупкого и упругого, вложенного между застёжкой плаща и нагрудным ремнём. Он аккуратно извлёк предмет. В ладонь легла жёлтая лилия; одна из тех, что росли на рваном клочке живой земли в церкви. При виде сочно-бархатистых лепестков что-то внутри дало сбой, осыпалось, словно под ним разверзлась песчаная воронка, выкинув его на целую жизнь назад, на бугристый матрас в лабораторной комнате-камере. Он вскинулся, вновь впился взглядом в оживлённую людскую массу. Диск солнца теперь сиял прямо в лицо через бреши в днище верхнего города. Сквозь влагу на ресницах ему почудилось, будто из теней отгороженного рабицей закоулка за ним наблюдали. — Нам нужно поторопиться, — раздался равнодушный голос за спиной. Ценг не подстёгивал и не требовал, но со скучающей интонацией напоминал о неприятной стороне дела. Его подручная, встретившая их у ступеней церкви, — девчушка с лицом любопытного ребёнка, чьё имя он никогда не удосуживался узнавать, — тут же возникла рядом, как щенок, готовый подтявкивать хозяину. — Какие-то проблемы? — спросила она с напускной важностью, недоверчиво разглядывая его снизу вверх. Её глаза сузились на его ладони, и она шумно выдохнула: — Да это же настоящий цветок! — она развернулась к напарнику. — Шеф, взгляните! — Я вижу, Элена, — небрежное пожатие плечами. Ни растение, ни блеск распахнутых глаз, казалось, не волновали Ценга. Девчушка нахмурилась. Скупой ответ её явно не устраивал. — А вы знали, — она немного замялась, потупилась, снова взглянула на своего босса, и на щеках её заиграл бледный румянец, — что раньше их дарили близким людям после разлуки? В знак воссоединения и долгожданной встречи? И ещё любовникам, — добавила она и вновь отвела глаза, сделавшись как две капли воды похожей на застенчивую девочку-подростка. — Это безумно интересно, но у нас нет времени на лирику. Президент и совет глав отделов ждут нас, — ответил Ценг с каменным выражением. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Огонёк в глазах Элены сделался тусклее. Она обернулась через плечо, чуть вздёрнула подбородок и с читающейся в тоне мольбой спросила: — Где же вы его взяли? Долю мгновения Сефирот колебался. Странный факт от Элены задел какой-то тлеющий уголёк внутри него, потерянный фрагмент чего-то цельного. Пальцы машинально нащупали выбившийся конец сплетённых волос, перехваченный простым черным жгутом. Наконец он с равнодушным видом пожал плечами. — Купил у торговки цветами за гиль, — соврал он и двинулся туда, где сквозь пыльную рабицу строительной площадки виднелись лопасти и глянцево-чёрный бок вертолёта.***
Аэрис не сбавила шага и не обернулась. Спиной она чувствовала ищущий взгляд, перетекавший с одного прохожего на другого. Уголки рта сами собой приподнялись в недоухмылке. В каком-то смысле презент соответствовал обстоятельствам. Их с братом дороги пересеклись, теперь они разойдутся снова, но она сделала свой ход, подала весточку. Близкие люди дарили эти цветы после долгой разлуки, а их разлука, возможно, подошла к концу. Ход за ним. По крайней мере, эту крошечную надежду в лучшее завтра она могла себе позволить. Она тряхнула головой, дивясь своему ребячеству. Солнце теперь стояло выше и пекло затылок, где-то позади раздался приглушённый расстоянием свист вертолётного винта. Она сжала и разжала кулак, воскрешая в памяти очертания булыжника с прозеленью. Сегодня в самом деле особенный день, и день этот был ещё в самом расцвете. Ихор из свёртка с обрубленными крыльями ящера проступил на боковине поясной сумки, недвусмысленно намекая, что было бы неплохо избавиться от него. Док откроет клинику через десять минут, а после полудня у неё будет время пооколачиваться у доски объявлений местного ополчения — вдруг подвернётся работёнка? Последний раз она обернулась в сторону, откуда пришла. Всё верно, день Аэрис только начинался.***
[1] Цзоушоу — декоративный элемент восточных крыш; резные или скульптурные фигуры, изображающие животных или мифических существ. [2] Мандзю — приготовленная на пару или запечённая булочка, как правило, с начинкой из бобовой пасты. [3] Хакхара (яп. сякудзё) — буддистский посох с навершием из колец, традиционно использовавшийся для ритуалов и боевых практик, а также для отпугивания зверей. [4] Одати — один из типов длинных клинков; прототип игрового Масамуне.