Взгляд с исключительным трепетом и любопытством зацепился за корешки книг. И с весьма неподдельным удивлением, поскольку хозяин квартиры никогда не отличался любовью к чтению. Однако в последнее время он, по всей видимости, постигал основы литературы, ведь сплошь и рядом книги пестрили названиями самых популярных произведений в мире, хороших и не очень. Гостю почти ничего из представленного не нравилось, а вот хозяину, может, действительно "да" – нравилось. Кто бы знал. В любом случае, мнения людей о продуктах творчества именитых авторов всегда определённо отличались друг от друга ровно настолько, насколько в принципе
время могло изменить человека, то есть кардинально. В данном случае,
человек начал читать, когда этого вообще-вообще никогда не любил и даже не планировал начинать. Всегда нос воротил, так что на него не могло просто так снизойти подобного рода желание. От этого удивление и охватило, правда, на пару с неприятным ощущением в теле. И сейчас, помимо игнорирования этого ощущения, гостю оставалось только одно – сосредоточиться на том, чего от него
хотели бы прямо сейчас.
На самом деле, наибольшую ценность для него в небольшой квартире на окраине города представлял другой вид, так сказать, литературы – автобиографический. Молодой человек знал, что где-то на книжных полках нашёл своё пристанище серый блокнот, подаренный хозяину лично когда-то давно. И он также знал, что ему позволено взять его, открыть прямо на первой странице и погрузиться в мир искренних воспоминаний. Как будто это было первым, что следовало сделать здесь. После мытья рук, придя с улицы, разумеется. То есть как нечто обыденное, но безумно важное, без чего нельзя обойтись. И как то, чего от него действительно хотели и ожидали спустя длительное время.
И поэтому гость испытал некую радость вкупе с чувством определённой тревоги, стоило увидеть нужную вещицу. Пальцы подцепили корешок, скользящим движением отобрали блокнот у прижимающих его по сторонам книг да опустили на деревянный письменный стол в углу комнаты, совершенно обыденный и ничем не примечательный. Вероятно, комната эта задумывалась своеобразным кабинетом, однако сейчас выступала, скорее, в роли спальни, о чём свидетельствовало незаправленное постельное бельё на единственном диване в квартире. Дверь же в предполагаемую и, может быть, настоящую спальню выглядела так, будто хозяин её долго-долго не открывал, перекочевав на этот диван. Гость подумал отправиться на исследование нового для взора жилища, однако прямо сейчас ему следовало прочитать содержимое дневника. Он в прямом смысле чувствовал это, стараясь на некоторое время абстрагироваться от непривычной обстановки. Пустой, из-за которой тревога и печаль подкрадывались ещё интенсивнее. Взгляд не узнавал ничего вокруг, что было бы похоже на хозяйский вкус, касательно интерьера. И самого него, ведь создавалось впечатление, что здесь проживал
кто-то другой, незнакомый. Кто-то, кого однажды очень сильно разочаровали.
Вдох. Выдох. Страницы, прошелестев, показались взору. Предстояло погрузиться в детство, о чём и гласила кое-какая строка на специально состаренной бумаге в блокноте. Кончиками пальцев гость пытливо провёл по срезу. Обратил взгляд с плещущимися на поверхности тёмных радужек бликами на уже знакомый почерк, что с годами стал слегка виртуозным в неровной стабильности, в смысле, съезжающим с намеченных на страницах линий. Обратил взгляд также на выведенную справа печатными цифрами дату. Внутри всё сжалось с намёком на болезненность.
«С чего бы мне начать?.. Так, а здесь нужно здороваться? Ох, я не знаю... Наверное, нужно написать дату.
~20.11.2023~
Уже ноябрь... Честно говоря, это мой первый опыт – открыть блокнот и серьёзно облачить в письмо свои воспоминания и мысли в формате личного дневника. Хотя, помнится мне, в семь лет я сел за мемуары, только-только научившись писать. Забавно, не правда ли? Неужели мне тогда казалось, что я смогу это сделать... За эти годы ведь столько опыта поднакопилось, пора бы зафиксировать его на бумаге – наверное, именно так я и думал, увидев книгу Туве Янссон. "Мемуары папы Муми-тролля", так она называлась. Уж и не вспомню я, что привлекло меня в ней для создания собственных мемуар помимо названия. Впрочем, это и незачем, всё равно ведь читать не любил. Да и было это давно, ещё до судьбоносной встречи.
В том числе из-за неё я тут скольжу тонким грифелем карандаша по желтоватой бумаге, стараясь настроиться на нужный лад. Я мог бы сказать, что взял какой-то первый попавшийся блокнот из материала с намёком на кожу, ещё и серого цвета. Но тогда бы я солгал, ведь это изделие отнюдь не какое-то. Оно очень важное. Говоря без излишней драматичности, мне подарили этот блокнот за несколько месяцев до того, как покинуть меня на неопределённый срок. А карандаш я попросту нашёл на дне сумки, может, перепишу когда-нибудь всё это ручкой. Когда окончательно осмелюсь поделиться своими чувствами с кем-то, пусть в роли моего будущего "собеседника" снова выступит блокнот. Блокнот, который он сможет взять и прочитать, если захочет. Если снова будет со мной...
В связи с этим вот моя проблема и главный, реальный страх: пустота внутри, разросшаяся на почве, сдобренной разлукой с дорогим человеком. Вообще, благодаря ему я забыл об этом страхе практически на всю свою юность. Однако разлука сделала своё дело, вернув мне ещё и саму пустоту, а не только её боязнь. И с этого момента меня одолевают воспоминания практически ежедневно. Я чувствую себя одиноко, из-за чего срабатывает определённого рода механизм в моём сознании, шестерёнками вытаскивая на поверхность мыслей дела минувших дней – как раз-таки ежедневно на протяжении уже целого года. И именно столько это заставляет меня мечтать о том, чтобы таковые воспоминания обратились в реальность, материализовались где-то поблизости. Чтобы я из раза в раз натыкался на них всем своим нутром, а не только органами чувств: к примеру, слухом, когда я вдруг обманчиво слышу где-то знакомый голос. Думаю, по отдельности они бесполезны, однако их слаженная работа позволила мне запомнить всё до мельчайших деталей. Всё, что непосредственно связано с ним. И воспоминания о нём сейчас буквально связывают меня по рукам и ногам, не позволяя совершать необдуманные поступки, из-за которых моя жизнь покатится под откос. Каждый день заставляют чувствовать хоть что-то, помимо всепоглощающей внутренней пустоты, ничем не окрашенной. И весьма неприятной. Из-за воспоминаний я будто бы осознаю, что имею право на то, чтобы заполучить себе ощущение. В данный момент оно существует только благодаря им. Ощущение неважно чего, даже если это какая-то боль или, наоборот, удовольствие. Ощущение собственной нужности хотя бы "прошлому" себе или того, что во мне до сих течёт что-то тёплое, похожее на настоящую жизнь, а не на пустое существование. Впрочем, конкретика неважна, ведь все мои чувства и те же ощущения в принципе, в целом, вызваны только одним человеком. А сейчас позвольте обратиться исключительно к нему. У кого я вообще это спрашиваю? К Чонгуку. Человеку, кто рядом со мной с периода младшей школы, то есть с девятилетнего возраста.
Именно к человеку. Не к знакомому, товарищу или другу. Он – определённо человек, любимый мною уже очень давно. В разных смыслах, не побоюсь сказать об этом. Но о любви разговор зайдёт позже. Для начала стоит отметить, что я пронёс его прошлый, детский образ, сформировавшийся на духовном уровне восприятия, сквозь года, не упустив из памяти ни единой детали. Правда, моё первое воспоминание о нём, всё же, довольно расплывчато, но весьма красноречиво. Настолько, что впоследствии та ситуация послужила нам, мальчуганам, крепким фундаментом для зарождения чего-то между нами.
Хочется уточнить, что я не обделён воспоминаниями и об остальных образах Чонгука, ведь он поразительно менялся на каждом этапе жизни, полностью удивляя меня и вызывая сердечный трепет. Про себя же так не могу сказать, кажется, что изменений во мне практически не произошло. Для меня даже не существовало тех этапов, которые существовали для него. Но я рад этому, ведь я мог сфокусироваться на действительно важном – на Чонгуке. На моём Спасении.
Он меня действительно спас, и со временем я постараюсь как можно подробнее объяснить это. Пусть и на страницах блокнота, видящих мою тоску по нему. Он же в любом случае узнает обо всём. О моих чувствах к нему.
~
Как можно заметить, я позволил себе нарисовать маленькую волну. Так сказать, немного разделить текст на смысловые части, логичные в моей голове. Да и в целом стоит начать как следует фиксировать мои воспоминания. И, соответственно, я должен переместиться в события прошлого... Это сложно, но я попытаюсь. Предупреждаю, получится мрачно, несмотря на по определению светлый образ Чонгука, что подвергся весьма неприятным воздействиям со стороны.
Детство.
Я рос в детдоме, и знать об этом факте мне самому отнюдь не приятно. Однако "прелести" той жизни со временем забываются. Воспоминаний о них постепенно становится всё меньше, и к двадцати пяти годам я помню об этом уже не шибко подробно. Сейчас же перед глазами всплывают разве что картины неоднократного осуществления пакостей моими "товарищами-по-несчастью", вроде поначалу безобидных подножек для малышей, обливания белой краской воспитателей да драк между ребятами постарше. Ещё по устоявшемуся и стандартному обычаю на стульях школьных учителей и тех же воспитателей регулярно лежали острые кнопки, или они, стулья, были измазаны клеем кем-то неизвестным. Нередко это касалось и меня: однажды ночью кто-то пришил моё одеяло к кровати, да так крепко, что я никак не мог вылезти из-под него. Получил потом серьёзный нагоняй за это, а хулиганов выискивать не стали, чего я до сих пор не могу понять. Всем воспитателям было наплевать на совершаемые пакости. Настоящие виновные никого не интересовали, и не затрачивалось никаких усилий, чтобы как-то урегулировать явно отклоняющееся от нормы поведение. Однако, возвращаясь к теме кнопок, я должен рассказать и о том, что наказание было получено тоже мною. Разумеется, я сего не делал, тут незачем лгать. Но, ожидаемо, не все люди, а особенно дети, придерживались того же принципа честности, так что со спокойной совестью те мои "товарищи-по-несчастью" присвоили свои пакостные заслуги мне. Меня же, как сейчас помню, без слов закинули в чулан, в котором лишь однажды довелось побывать за случайно разбитую тарелку.
Внесу ясность: я рассказал об этом, чтобы подвести к сути дела. По факту же это является лишь бледным пятном в моей памяти. Которое не оттереть. Может, и не стоит, ведь тогда бы не произошло судьбоносной встречи, не заработай я несправедливое наказание в чулане.
Так вот, оказалось, что не один я "провинился", и тогда мы впервые встретились один на один. До сего же момента были незаметными друг для друга, существовали порознь. Я вгляделся в него, если можно так выразиться. Правда, моему взору не было доступно ничего более, кроме двух белых точек на поверхности больших в своих маленьких размерах озёр – глаз. Те не блестели и не сияли, а мерцали. Блекло так, но притягательно. Мы не сказали друг другу ни слова, однако я без остановки думал, откуда же в чужих глазах могли взяться белесые блики, ведь в чулане царила кромешная темнота. И ни одной трещинки в деревянной двери не предусмотрели, чтобы я смог как следует увидеть лицо "сокамерника" раньше, чем нас обоих выведут оттуда.
Однако после этого нам наказали сидеть в комнатах до утра, так что я наткнулся на знакомое мерцание уже в столовой за завтраком. С другого конца стола так и поманило повернуть голову и понять, что, в общем-то, принадлежало оно самому обычному мальчику. С пухлыми щеками, тёмными-тёмными карими глазами с примесью страха и боли, крупным носом, кудрявенькими волосами в цвет радужек и губами в маленьких трещинах и даже болячках – часто терзал их зубами, когда нервничал. А нервничал он всегда, часто заикаясь и заламывая пальцы за спиной. Как, к примеру, тогда, когда я решил заговорить с ним. Что, к слову, оказалось почти безуспешным – он меня боялся. Как и всех, кто был на голову выше и имел резкий взгляд, обрамлённый густотой бровей. Правда, я за собой такого не замечал, ведь мне тоже было невыгодно смотреть на кого-то провокационно. Однако посредством спокойного, доброжелательного тона голоса удалось узнать хотя бы его имя. Растворить в воздухе беспочвенный страх ко мне – от моей персоны не следовало ожидать ничего плохого. Так я и познакомился с Чонгуком, взамен произнеся: "Меня зовут Тэхён". А он ответил, что знает. Как и имена всех остальных, предположил я в тот момент.
К счастью, он стал для меня первой личностью, что ярко выделилась на фоне остальных обитателей детского дома. К сожалению, о его личности (речь о психологической точке зрения, касательно сего термина) я не знал ничего, как и о том, что ребята постарше часто применяли к нему насилие. Но не знал о нём лишь до "тех" пор, до момента знакомства. Однако на самом деле, чего греха таить, всё равно прошло много времени, прежде чем я смог как следует узнать его.
Однажды я застал Чонгука валяющимся в пыли асфальта на заднем дворе дома после довольно жестокого избиения. Он только посмотрел на меня жалобно да ничего не сказал. А когда я, отойдя от шока, попробовал подойти к нему и помочь подняться, то он шепнул робкое: "Уходи", только вот сразу же обвис безвольной куклой в моей руке. Выяснилось, что Чонгук был очень лёгким, практически невесомым, что послужило мне даже во благо, ведь я без особых проблем смог отнести его в медпункт. Уж не знаю, на какую помощь я рассчитывал от тамошней медсестры, но мне вручили ватку с бутыльком нашатырного спирта и велели откачивать мальчика самостоятельно, невзирая на возможность бесполезности данного средства – Чонгук ужé потерял сознание. Сама же эта женщина средних лет мгновенно ушла в коридор, стоило неказистому садовнику заглянуть к ней, буркнуть что-то неопределённое и кивнуть головой за дверь, отчего она тут же едва не вознеслась на небо, кокетливо поправив причёску.
И когда я впервые заставил Чонгука ожить (сквозь собственные слёзы и даже истерику, что отнюдь не свойственно, кажется, от рождения безэмоциональному мне), то делать это стал с нисколько не завидной регулярностью. Мне не удалось узнать, за что же его избивали, ведь часто получал россыпь багряных ссадин и синяков сам, причём без причины. Видимо, с Чонгуком ситуация была аналогичной. К счастью, у меня вполне себе неплохо получалось лечить без надобности заработанные раны. Причём успешнее выходило на Чонгуке, вероятно, ему повезло с быстрой регенерацией. Или я просто охотнее помогал ему, нежели себе. Шрамы его совершенно не красили: и на рёбрах, и на спине, и на коленях, и на голенях тех было предостаточно. Только маленький на пухлой щёчке казался мне относительно милым, и то только потому, что он получил его во время игры с братом. Когда тот был жив.
Не знаю, можно ли по сей день испытывать благодарность за то, что у меня получилось выяснить такой факт?.. Из-за этого я иногда считаю себя бесчеловечным, но этот факт был чуть ли не единственным озвученным устами Чонгука в то время. Поэтому и благодарен. Он не разговаривал и не хотел этого делать, я же цеплялся за любую возможность как-то сделать...что? Что-то да пытался, не знаю, насколько это приходилось к месту для Чонгука. Я принял тот факт, что разговоры не имели для него никакой важности, а поэтому старался быть рядом своими действиями. Я впервые переживал за кого-то настолько сильно и всей душой, как переживал за него, проявляя совершенно не приличествующие мне эмоции и чувства. Казалось, его взгляд в чулане запустил во мне механизм, по доброй воле сумевший выработать мою внутреннюю заботу к нему. Несмотря на юный возраст, я чётко это осознавал. Как и то, что Чонгук обратил ко мне белесые блики тоже совершенно осознанно, а не от безысходности, как я думал когда-то.»
Слегка подрагивающие пальцы перелистнули страницу. На следующей осталось светло-коричневое пятно от, предположительно, чая, и молодой человек очертил его по шершавому краю. Как и жирно обведённые и тонко зачёркнутые слова и фразы. Он словно видел, как по ним с нажимом скользил грифель карандаша, и создавалось впечатление, что сочинение рождалось здесь и сейчас. Как и болезненно сжимающее внутренности чувство, приобретающее всё более яркий окрас по мере возрастания интенсивности слуховой иллюзии: острый грифель шаркает по бумаге, царапая, а потом лишь поглаживает её, постепенно стачиваясь и пачкая пишущую руку.
Насилие в свою сторону комментировать не хотелось, поскольку страха и какой-то травмы от этого теперь не было. Гораздо неприятнее, читая, осознавать то, что следовало быть мягче ещё тогда, чтобы не вызывать лишние переживания собственным молчанием. Чтобы хотя бы так проявить начальную благодарность за заботу. Он жалел о том, что такая мысль пришла к нему гораздо позднее, чем нужно было.
«На самом деле, я, вероятно, сбился с мысли. Перечитал сейчас написанное да удивился сумбуру. Впрочем, я прощу сам себя за это. У меня ведь нет цели действительно написать мемуары. Так, всего лишь записать воспоминания о дорогом человеке...
Раз уж я обмолвился о садовнике, то расскажу подробность – при детском доме действительно некогда разбили сад. Он не был каким-то необычным, лишь то тут, то там произрастали кипарисы, туи да голубые ёлочки. Мы с Чонгуком очень скоро полюбили тихонько ходить по нему, заглядываясь на небесную синеву, а также срывать по одной иголке с елей и в шутку стараться уколоть ими друг друга. Помнится мне, за этим занятием он впервые усмехнулся. Кротко так, смущённо, будто не хотел, чтобы я сумел уловить это. Может, моя попытка остаться не в курсе этого и была провальной, но он не возразил, хотя вряд ли ему помнится по сей день о моём крошечном обмане.»
– Я помню это…
«И я самым честным образом не знаю, из-за чего мы начали водиться вместе. Из-за пересечения в чулане ли, из-за акта спасения его жизни ли – неизвестно. Да, я написал об осознанности его взгляда, о собственной проснувшейся заботе, однако понять что-либо о нас в то время для меня затруднительно. К слову, он мне не особо-то доверял: это было видно во многих движениях, жестах и в нежелании разговаривать, с чем я довольно быстро смирился. Но он иногда мог обмолвиться о чём-нибудь при мне или при воспитателях, когда те требовали ответ. Ну а историю шрама на щеке мне довелось узнать не иначе, как из-за чуда. Чонгук буркнул её, когда я обрабатывал достаточно свежую рану на его плече, которая долго потом не могла зажить. Соответственно, и игры в саду тоже существовали исключительно из-за чуда, когда Чонгук будто бы собирался очнуться от серости и хмурости внутри себя...
Зато он много плакал. И кричал. Особенно когда сидел в чулане не один вечер, а сутки, или несколько. Нередко его забывали кормить, и тогда я приносил ему какую-нибудь плоскую еду, которую удавалось утащить под кофтой с обеда. Поэтому чаще всего Чонгук питался хлебом, хотя иногда я пытался просунуть под дверь и тонко нарезанную картошку, завёрнутую в салфетку, и невкусную похлёбку в блюдечке, каким-то чудом прошмыгнув мимо воспитателей с посудой. И делал я так до тех пор, пока они не поймали меня за этим занятием и не посадили к нему. Но мне не было досадно именно на этот счёт, потому что с каждым новым, горьким и надрывным всхлипом где-то из глубины чулана мне всё меньше хотелось существовать самому.
Да, вот так категорично. Не знаю, откуда такая мысль в моей голове появилась, поскольку прежнее одиночество не доводило меня до этого. Да и видел я много ребят, которые плакали без малого каждый день. Однако тут, касательно Чонгука, я осознал другое: его щёки были не пухлыми из-за особенностей детского организма, а опухшими из-за почти бесконечного потока слёз – мальчишка-то был тощим, как скелет, что проходило как-то мимо моего восприятия поначалу. Как ему ничего не переломали за все разы? Чонгук на вид очень хрупкий, в чём я убеждался всё время, пока обрабатывал его раны. Просто факт про щёки до меня не сразу дошёл, как и то, что недоверие ко мне обусловлено сильной внутренней болью. С ней уж не до человеческих отношений, это логично.
И в душе он такой же – хрупкий. То мерцание в глазах было лишь застывшей пеленой горьких слёз. А пальцами он болезненно щёлкал, чтобы заглушить не только неприятные чувства в теле, но и внутри. С губами та же история. И как бы мне ни хотелось это прекратить, сделать я ничего не мог. Сам был почти такой же: побитый, помятый и изношенный. Но, думаю, мне было проще выживать, ведь рана Чонгука "хвасталась" неприличной свежестью и кровоточивостью. И она становилась всё более и более глубокой, без намёка на заживление даже посредством наложенных мною швов. Хотя бы поверхностных, когда в нос вновь и вновь забивался запах медикаментов в предобморочном состоянии, а синяки щедро покрывались мазью. Для его души у меня вряд ли получилось сделать что-то стоящее тогда. Но я старался, ведь меня волновал только Чонгук. На остальных и на себя мне и по сей день наплевать.
Рана у Чонгука, разумеется, из-за потерянной семьи. Мои родители умерли, когда мне исполнилось три года, и рос я лишь с чувством пустоты внутри. Я понимал и осознавал, что остался один. Не помнил лиц мамы и папы, а иногда мне и вовсе казалось, что одиночество преследовало меня с самого рождения. А Родители Чонгука же по тем меркам погибли около трёх месяцев назад, то есть в его достаточно осознанном возрасте (сейчас же его трагедии недавно исполнилось шестнадцать лет, моей – двадцать два года). И он сразу же, с застывшим в глазах ужасным пожаром, унесшим жизни дорогих мамы, папы и брата, оказался в детском доме. Травмированный трагедией, безо всякого желания найти хоть кого-то, кто бы искренними детскими разговорами заверил его, что родители всё равно рядом. Я таких детей не видел, но точно знал, что те по ночам тайком пробирались на крышу и, закрыв глаза, рассказывали звёздному небу о прошедшем дне. Клялись, что всё в порядке, что их жизням ничего не угрожает. Рассказывали двум или трём (в зависимости от количества человек в семье) наиболее понравившимся звёздочкам обо всём, что успело произойти. И потом лишь игнорировали обжигающие слёзы, скатывающиеся по щекам и капающие с подбородка. Шептали: "Я скучаю по вам", и только тогда уходили, без сил засыпая на пару часов, ведь ранним утром предстоял подъём.
Таким я и был, по правде говоря, привязавшись к призрачным обликам мамы и папы. Мне не хочется выступать сейчас жертвой обстоятельств, но рассказать о единственном моём воспоминании о родителях я просто обязан. Рассказать о самой волшебной в мире сцене, в которой их голоса в унисон пели мне колыбельную. Я не помню, что это за песенка, но припоминаю мелодию, которую и по сей день во взрослом возрасте в темноте ночи лишь неопределённо насвистываю.»
– Тэхён... – выдохом вылетело на страницы. Чонгуку жаль. Просто жаль, что Тэхёну пришлось пережить это. Может, смириться с потерей семьи ему и легче, но точно не жить с нею дальше, раз в самые тоскливые моменты он всё равно обращался к родителям, лиц которых не запомнил в силу раннего возраста.
Тэхён не знал, как оказался в детдоме, ему не рассказывали об этом. Но, как и Чонгук, попал в другое учреждение, а не в то, что было в родном, безымянном в памяти городе. И сердце по отношению к нему сжималось от жалости потому, что он совершенно не успел познакомиться с собственной семьёй. Быть может, именно это его и закалило, сделав, как он писал, безэмоциональным. Однако Чон, забегая вперёд, мог сказать, что это отнюдь не так. Тэхён – самый нежный и чувствительный человек, правда, по-своему. Достаточно для того, чтобы стать для Чона
дорогим.
Чонгук же до сих пор отчётливо помнил, как из того пожара спасатель успел вынести только его. Самого младшего, кто первее выбежал к нему, нетронутый языками пламени. И только-только появилась надежда, что и маме, и папе, и брату тоже помогут, как внутри дома вдруг прогремел взрыв. Спасатель загородил Чонгука собой, сам получив ожоги. Осознание же случившегося пришло к мальчику не сразу. Ни по дороге в больницу на осмотр, ни во время беседы с какими-то людьми, впоследствии определившими его в упомянутый Тэхёном детский дом за несколько сотен километров от родного города – в том не было мест. Лишь мгновенно прошибло болью, когда по дороге туда взгляд через окно автомобиля зацепился за обугленные части некогда уютного дома. Воспоминание об этом по сей день ощущалось душераздирающе, ведь тогда также мгновенно Чонгук среди развалин увидел силуэт своей семьи: мама с папой пьют чай за столом, а брат играет в соседней комнате. Без него. Чонгук же остался жив и в дальнейшем видел перед собой только это, отказываясь признавать реальность, в которой остался один. В уже более взрослом возрасте он мог подойти к этой призрачной "картине" ближе и поймать на себе добрые, но печальные взгляды близких. Это помогало так же, как впоследствии им с Тэхёном помогало своеобразное пение колыбельной, о чём тот написал далее.
«Я познакомил Чонгука с этой колыбельной в надежде, что его отчётливое воспоминание о трагедии в пожаре сумеет хоть немного сгладиться. Не знаю, почему я так подумал, глупо это. Мне кажется, тут могло помочь только время, однако в тот момент хотелось сделать для него всё что угодно, лишь бы ему стало чуточку легче хотя бы дышать, поскольку о "легче жить" пока не шло и речи. Однако когда я засвистел, его мерцание в глазах вдруг задрожало. И обрушилось на всё ещё опухшие щёки, разрезав без ножа сильнее, чем обычно. Я понял без слов, что и его родители пели ему такую колыбельную. Видимо, та была популярна в то время – мы с ним ровесники. Тогда я научил Чонгука свистеть, и мы уже вместе делили ночные моменты на крыше, будто бы облегчившись от пережитых невзгод. Правда, он всё ещё мне не доверял, но я не мог винить его за это.
Я тоже себе не доверяю. Иногда мне кажется, что всё произошедшее – ложь. С нами не могло такого произойти, мы не должны были остаться одни. Однако лично мне не знакомо чувство ужаса при воспоминаниях о далёком детстве, лишь тоска, думаю, это видно по характеру моих теперешних заметок. Надеюсь на это. Я в принципе не шибко эмоционален в подобных вещах, хоть и стараюсь отрицать произошедшее со мной и Чонгуком в детстве и ранней юности. Я бы ни за что не пожелал подобного кому-то другому. Особенно ему. Моё мнение сегодня таково, что я бы сам согласился прожить "ту" жизнь ещё раз и за себя, и за Чонгука, лишь бы он остался со своей семьёй и не знал всех произошедших сложностей. У него ведь тоже во взгляде виднелось желание исчезнуть, как и у меня. И оно никуда не девалось по мере взросления. Лично мне даже сейчас хочется исчезнуть оттуда, пусть я и морально, и физически далеко от детского дома. Но, оговорюсь, я никогда не хотел исчезнуть по-настоящему, иначе это могло повлечь за собой лишь одно: Чонгук остался бы один. Снова. Уже без малейшего, скрытого желания с кем-то сблизиться, побыть (думаю, его я и увидел в бликах в глазах, ничуть не приглушённых темнотой чулана). А в дальнейшем даже подружиться, если нас можно было назвать друзьями, разумеется. Про близость, как и про мою любовь, расскажу позже, извините за это.
И я никогда не игнорировал в себе не только боль за него, но и родившуюся заботу по отношению к нему. Те были на пару единственными живыми чувствами, что тогда наполняли меня. До этого же я жил бок о бок с опустошённостью и одиночеством, несмотря на ещё более юный возраст. И когда Чонгук однажды упал в обморок прямо в столовой, мне всё ещё хотелось как бы исчезнуть, видя его страдания. Только куда больше я желал, чтобы они для него прекратились (разумеется, не посредством смерти). В тот момент я впервые поскандалил с медсестрой, чтобы та оказала ему адекватную помощь, насколько мне это позволил мой детский высокий голосок и характер. К слову, никто из нас, проживающих в детдоме, не был ребёнком. Только Чонгук, который не переставал плакать ни на секунду, пока наш свист рассекал тёмный густой воздух. И пока его ломали. Морально и физически. К счастью, из-за заточения в чулане он больше не плакал. Воспитатели, поняв, что его организм почти окончательно истощился, перестали применять к нему какое-либо наказание.»
– Мне очень хотелось умереть и быть рядом с родителями и братиком, – признание улетело прямо на страницы и растворилось в комнате. Темноватой, ведь за окном вдруг засобирался дождь. – Но с каждым днём я всё отчётливее чувствовал, что стоило остаться. По крайней мере, ради того, чтобы твои старания и забота обо мне оказались не напрасными... А затем остаться и ради одного тебя. Но я всё испортил...
«На его теле повсюду были синяки. Но Чонгук забывал о них, к примеру, прогуливаясь со мной по саду. Мы не разговаривали, разве что он изредка комментировал мои действия, одно из которых было таковым: я специально пнул камень так далеко, что тот почти исчез из виду. Это произвело на Чонгука приятное впечатление, и он неловко проговорил, что обыграет меня. И с той поры мы каждый день тренировались и без конца пинали камни куда-то вдаль. Туда, куда впоследствии улетело всё наше время, сделав нас подростками, потерянными в собственном мире, которые могли хоть и не всегда, но пусть даже на мгновение абстрагироваться от жизни в детском доме и пофантазировать о лучшем.»
Взгляд трепетно проследовал по закруглённым каракулям на всей следующей странице, а затем зацепился за новые строки.
«Почему же в моей памяти надёжно закрепились только родительская колыбельная и события, напрямую связанные с Чонгуком? Я писал, что от родителей у меня больше ничего не осталось, ну а Чонгук стал первым и единственным, кому мне захотелось помочь и ради которого расхотелось исчезнуть в прямом смысле этого слова. Главное: во мне родилось желание быть с кем-то. С ним. Он спас меня своим присутствием в моей жизни. Мне же безмерно захотелось находиться рядом и заботиться о нём (что было для меня всё ещё несвойственно). Большинство ребят в детдоме руководствовались политикой "каждый сам за себя". Правда, некоторые также объединялись в компании, одна из которых как раз на регулярной основе избивала Чонгука. Защитить его от них я не мог – лезть на пятнадцати-шестнадцатилетних мне было страшно в свои девять. Вместо этого я искал множество способов, чтобы избежать попадания, так сказать, по горячую руку. И Чонгука учил тому же, однако нападки на него не прекращались, а лишь постепенно теряли регулярность и жестокость. Особенно когда в детский дом приводили новеньких, тогда весь фокус сменялся на них.
В связи с этим, мне бы хотелось поделиться собственным, одним из главных сожалений в жизни – я оказался неспособным защитить Чонгука. Не мог добиться от бессердечных воспитателей помощи так же, как однажды получилось с медсестрой. Те не любили истерик, поэтому мне оставалось лишь искать обходные пути и мазать ссадины и синяки мальчишки мазью. Эдакая забота после плохих дел, что сам и натворил, потому что ни разу не полез в драку, чтобы защитить его. Но тому было словно всё равно на моё безмолвное сожаление. Радовало, что он никогда не отказывался от "реабилитации", позволяя прикасаться к себе только мне. В любые моменты. И руками, и голубыми еловыми иголочками. На себя же к той поре мне уже стало окончательно наплевать, я лишь старался заслужить доверие Чонгука, заботиться о нём и быть рядом.
Мне показалось это более простым и лучшим, дабы дотянуть до совершеннолетия и уехать куда подальше. О новой семье я и не думал. Во-первых, мне никто не нужен был, кроме одного человека. Во-вторых, этот детский дом не предусматривал процедуру усыновления, ведь тамошних оборванцев никто бы не захотел выхаживать, а уж тем более давать второй шанс на жизнь с родителями. Помощи ждать не следовало никому. Но я радовался этому, ведь мог всё время быть рядом с по-прежнему молчаливым и замкнутым Чонгуком, хоть в какой-то момент и задумался о том, что только он и заслуживал хорошую жизнь. Другое дело, что новую семью ему совершенно не хотелось и думать о ней тоже... Оно и понятно, я бы также не согласился на неё, какими бы прекрасными потенциальные родители не показались. В противном случае, это означало бы предательство собственных, потерянных. Так что подобную мысль мы кратко высказали лишь раз, как бы бросив в пустоту ночи. И далее в определённом безмолвии, касательно душевных разговоров, мы прожили бок о бок ещё некоторое время, растянувшееся на долгие-долгие мгновения, что бы это ни значило.
Знаете, к кому я вообще, снова обращаюсь? я не могу не вспоминать о Чонгуке и никогда не перестану. Даже если до нашей встречи пройдёт ещё год – я буду ждать его возвращения. И хоть я обозначил себя бесчувственным и безэмоциональным человеком, у меня до сих пор болит душа за маленького Чонгука, пусть моё лицо никогда этого не выражает. То – каменное, как и моё сердце, бьющееся лишь из-за родительской песенки и из-за моментов, разделённых на двоих с мальчуганом, мерцание глаз которого с возрастом становилось всё более явным и уже не ненавязчивым. Его рана не затягивалась, сколько бы швов я ни пытался наложить. Они расходились, и мне не удавалось завязать узел ещё более крепким, чем тот мог быть. Либо мои нити – усилия – были не особо подходящими для наложения этих швов. Я ведь, на самом деле, не целитель. И никогда им не был, пусть для Чонгука старался стать таковым на протяжении всей своей жизни. Ему же справиться с потерей семьи помогло время, чему я невообразимо рад.»
Рваный вдох и прерывистый выдох. Пальцы сжали край стола.
– Нет же, это ты помог!
И рана постепенно затянулась только благодаря Тэхёну.
– Это ведь ты... – хватка внезапно ослабилась, и ладони приземлились на бёдра. – Не будь тебя рядом, я бы...
...исчез по-настоящему.
«Сумбурно получается, я знаю. Честно говоря, карандаш то и дело выскальзывает у меня из рук, пока я пытаюсь угнаться за потоком мыслей. Ясно одно – я бы не помнил ничего из жизни в детском доме, не будь рядом Чонгука. Обоснованно молчаливого, замкнутого и тощего. С огромными детскими глазами и всё время опухшими щеками. К сожалению, детство наше оказалось сильно омрачено. К счастью, дальше, в юности, нам стало лучше. Да и ранки на губах Чонгука постепенно сгладились, когда я, признаюсь, ежедневно воровал на пару минут гигиеническую помаду у одной девчонки. Та, в свою очередь, тоже добыла её не совсем честным путём, а залезла в сумку к однокласснице.
Ах... Я, наверное, поздно об этом вспоминаю. Но всё происходило во времена младшей школы, верно. На следующий год я готовился к переводу в среднюю, а Чонгук был помладше всего на четыре месяца, так что тоже старался для этого. Мы помогали друг другу в особо сложных дисциплинах, и это время было практически единственным, когда мы просто разговаривали. Свободно. В остальном же наше общение в детстве славилось обрывистыми фразами, в которых нередко крылись какие-то факты о наших личностях. Не знаю, как это объяснить... Обыкновенные же, душевные разговоры нам обоим были словно без надобности, но когда из недр наших душ рвалось что-то эдакое, то мы скудно говорили об этом (особенно у Чонгука так было). Однако впоследствии мы оба пытались научиться вести подобного рода беседы, постепенно осознавая их всяческую полезность – это приходится к слову о том, что мы не были обычными детьми, ведь умели много чего понимать. На самом деле, и Чонгук очень скоро перестал быть ребёнком, став во многих моментах даже мудрее и сообразительнее меня. Как я это понял? По взгляду. Тот всегда выражал больше, чем можно выразить речью. И всякий раз, в самые чувственные моменты между нами тот был особенным. Я такого никогда не видел, во мне ничто и никто иной не пробуждал настолько необыкновенные чувства. Впрочем, об этом я расскажу позже.»
Молодой человек резко поднялся из-за стола и метнулся в другую часть комнаты, к книжному стеллажу, откуда и взял дневник. Он всё ещё знал, что мог так поступить, прочитать его.
Чувствовал, отлично проникнувшись личностью рассказчика за всю жизнь, однако...это больно. Больно не только вспоминать о прошлом, но и понимать, насколько же неправильно он поступил по отношению к Тэхёну, по-дурацки решив разлучиться после долгого процесса сближения. Да, молодые люди понимали друг друга поначалу интуитивно: через взгляды, прикосновения и трепетное существование рядом. Однако потом старались избавить друг друга от тяжёлых чувств в глубинах собственных душ с помощью каких-никаких душевных разговоров, ведь посредством невербалики можно выцепить только актуальное на данный момент состояние, но никак не то, что где-то за семью замками спрятано. И пусть развитие искреннего откровения между ними протекало трудновато и не всегда приводило к успешному результату, они просто из раза в раз давали друг другу то, что заполнило бы их пустоту внутри – самих себя.
Тэхён хотел сблизиться с Чоном куда быстрее и крепче ещё с самого детства. Но Чонгук
боялся. Боялся и, всё верно, не доверял ранее. Но он всегда полагался на Тэхёна, принимал его правдивые слова и действия. Прислушивался, чтобы стать взрослее и больше не мучиться от боли. Только вот и тот испытывал её, невыносимую, на которую с течением времени удалось наплевать, как и на пустоту. Однако...если бы не решение Чонгука, боль эта к нему бы и не вернулась. Ни та, что вызвана переживаниями о благополучии ближнего, ни которая беспощадно съедает тоской. И раз Тэхён заговорил об этом на бумаге, значит, боль куда сильнее, чем можно предположить. Он полюбил выражать свои чувства через действия, чтобы сделать Чонгуку лучше, но, как уже достаточно давно догадался последний, это было неверным решением – допустить, чтобы Тэхён скрывал самого себя во благо кому-то. А оттого и получилось бы избежать главной ошибки в их жизнях, по определению соединённых в одну.
Они бы не разошлись на мучительно долгие год и пять месяцев. Первая запись датирована прошлым ноябрём – тогда как раз прошёл ровно год. Сейчас за окном цвело сакурой начало апреля – ещё почти половина. Ужасно.
Тэхён ведь действительно помнил о своих родителях только их колыбельную. У него не сохранилось даже фотографий. Но он поделился единственным ценным воспоминанием о них с Чонгуком – загнанным в угол ребёнком. Правильнее сказать, с запертым в чулане, который действительно осознанно явил спокойному светловолосому мальчику мерцание собственных глаз. Такое, что потом Тэхён обернулся на него в столовой. И познакомился. И далее помог так сильно, что Чонгук порой терялся в чувстве благодарности к нему. А когда так происходило, когда простого "спасибо" было словно недостаточно, он играл с Тэхёном в известные пинки камней на расстояние, учился у него свисту, мудрости, вместе готовился к переводу в среднюю школу и тоже помогал лечить разного рода раны. Заполнял пустоту.
Дорогой человек Чонгука в своей жизни не боялся никакой вещи, кроме пустоты внутри.
Оказалось, что Чонгук смог её заполнить уже в детстве, тем самым испарив страх её получения на долгие годы вперёд. Он чувствовал это и понимал. Особенно явно осознал это в один момент из прошлого, довольно стремительно перевернувший кое-что в их жизнях,
(до сих пор) слитых воедино. Момент сотворил кое-что новое между ними, и оба помнили это, ещё тогда осознав невообразимо важную вещь –
чувства. Обычно, когда это воспоминание вырисовывалось в голове так явно, будто всё произошло вчера, сердце Чонгука тепло и трепетно билось о грудную клетку. Только вот теперь удары приобрели болезненные ощущения, ведь трудно вспоминать об этом иначе после полуторагодичной разлуки. Чонгук считал, что не заслужил такого прекрасного воспоминания.
Он отошёл к окну и раздумчиво вгляделся в длинную улицу, асфальт которой намок от дождевой воды. Как сказала соседка, Тэхён должен вернуться в свою квартиру, приехав на трамвае №1. Когда – неизвестно. Сейчас же взору предстала только остановка при сероватом свете дня и протоптанная по влажной траве тропинка до дома. Чонгук ждал Тэхёна в его же квартире, открыв дверь отправленным им ключом в письме с новым адресом где-то через три-четыре месяца после разлуки на неопределённый срок. Который закончился спустя полтора года. Ключ-то молодой человек носил на шее почти столько же, не снимая ни на минуту.
Опёршись спиной на стену возле окна, он думал уже о своём сожалении. Винил себя в ситуации, породившей его. В той, из-за которой он оставил после себя только воспоминания и серый блокнот. И Тэхёна, ни на миг не забывшего его, Чонгука. С пустотой внутри, кою тот вновь начал бояться после разлуки. Он не ожидал её так же, как не подготовился к решению Чонгука, за которое тот сильно винил себя.
«Мне хочется надеяться, что мои заметки не выглядят эгоистично. Я не преследую цели выставить себя благодетелем. Это просто рассказ, и его, возможно, я бы хотел преподнести Чонгуку. В какой-то степени, я пишу это для него. Чтобы он понял, какое значение для меня имеет всё, что было между нами. И чтобы ни в коем случае не винил себя в расставании на неопределённый срок... В случившемся нет его вины ни в одной из параллельных вселенных, ведь нам всем свойственны страхи и опасения.
Честно говоря, остаётся только гадать, когда он это прочитает. Если прочитает вообще. Я уверен, что при визите он точно вспомнит про этот блокнот и догадается о его содержании. Так даже лучше будет. В любом случае, я бы дал ему прочитать его и самостоятельно. Лишь бы поскорее увидеться...если такое вообще может произойти. Уже ведь ноябрь – прошёл ровно год с момента нашей последней встречи. При нём ли ключ от моей квартиры? Вернётся ли он ко мне? К нам...
Я дождусь его. Даю слово.
K.T.»
Чонгук жалел о многом в своей жизни. Но лишь сейчас он надеялся, что сможет всё исправить. Нужно всего одно событие: двадцатипятилетний мужчина должен сойти с трамвая №1, попасть в самый обыкновенный на вид дом и подняться в квартиру на третьем этаже.
Встретиться с Чонгуком. Тот хотел этого больше всего на свете.
