Штиль

У Ци Жуна тушь потекла и тени размазались до самого виска. Он смотрит на себя в зеркало не долго, зато все это время корчит страшные рожи, почти отчаянно оттягивая пальцами уголки губ. На полу все это время покоится разбитый телефон. Парень бросил его в стену с диким желанием разбить, да так, чтобы не собрали, но, с благословения небожителей, он мало того, что мог еще принимать звонки, так еще и экран разлетелся не полностью. Одноглазая псина назвала его тварью и теперь не переставая названивала, разнося по пустой комнате отвратительные вибрации. Псина видимо тоже знатно прихуела с имени, что сейчас красовалось на его смердящей, прокаженной собачьей лапе. Не то, что ожидаешь от жизни в свои «немного за двадцать». Планируешь свадьбу, содержишь игорный дом, выбираешь имя для отпрыска, которого вы возьмете с грязной подворотни. И тут хуяк! Новость дня! Неожиданная и сногсшибательная: твоим соулмейтом оказывается угашенный, полудурошный братец твоего суженного. Ну что за песня! Вот и Хуа Чен видимо заценил, столь неожиданный подарок судьбы и с великой радости решил уничтожить его, и без того хрупкое, равновесие. Ци Жун не был человеком очень уж тонкой душевной организации, но сегодня, в день максимально для этого неподходящий, нервы лопнули с таким надрывом, что не зазорно было б и убить кого-нибудь не очень нужного. У парня слезятся глаза, и соленые дорожки еще сильнее размазывают потекшую на лице косметику. Он хватается за волосы, кидается коленями в зеркальные осколки и думает, что в этой жизни ему точно не избежать аффективных убийств. Хуа Чен назвал его уродом, но последнюю их встречу он так не считал. Пес хоть и говорил, что его от Ци Жуна тошнит, но трахал со всем неистовством. Со всей страстью и вожделением. Внимательно всматривался в лицо, а затем, закрыв свой единственный, грязный как немытая сковородка глаз, шептал чужое имя. А Ци Жуну поебать. Только лишь до того момента, когда, он все же смог разобрать имя, что денно и нощно слетало с чужих губ. Се Лянь. — Да ебись ты в плечи, потаскуха ебаная! — Он отвешивает пощечину сначала себе, а потом и Хуа Чену, разумеется мысленно – его здесь нет. Предплечье зудит, телефон вибрирует, а сердце в груди отплясывает чечетку. Он доламывает телефон ногой и почти сразу жалеет. А если ему позвонит Гуцзы? Собственная глупость нередко выходила ему боком, поэтому приходится заставить себя мыслить трезво, вот только это невозможно для пьяного, мерзкого, нелицеприятного существа. Комната начинает плыть, а ненависть к миру взводится в такой абсолют, что в моменте хочется вскрыть горло. Только Ци Жун не ебанат. Эту жизнь он привык вертеть на хуе, да только и она ни капли не отставала. Ебала его во все щели так долго и упорно, что в какой-то момент он должен был окончательно сломаться. Вот только он – тварь стойкая и живучая, не хочет умереть прежде, чем знатно не поднасрет всем тем, кто считал его говном и быдлом. Его кровная месть начнется сейчас, и в первую очередь он накажет одноглазую тварь. Возьмет кусок разбитого зеркала, что доселе спокойно покоился у его ног, и вычеркнет его имя со священного полотна своей кожи. Сотни подобных шрамов на его теле и отрезвляющее свойство боли многократно все упрощают. Человек, что был вычеркнут собственным соулмейтом — отброс. Он лишался чести, но самое главное, он лишался самого понимания концепта любви. Она становилась для него недосягаемой, непонятной и отталкивающей. Этот чёрт больше не будет счастлив, и Ци Жун не жалеет, рука его дрожит лишь от восхищения, широко распахнутые глаза всматриваются в потолок с таким неистовым восторгом, будто в моменте пред ним открылся вход в рай. Когда кровь начала заливать пол, не засыхая, стягивая бугристую кожу, он понял, что проебался. — Похуй. — Убеждает он сам себя и обессилено роняет голову в сторону останков зеркала. Комната разгромлена, вокруг лишь кровь и хтоническое безумие безутешного придурка. — Бля-я-я-ядский хуй. — Пора было подниматься, ибо с детьми нет времени даже пострадать. Он чувствовал триумф, корона начинала поджимать, а глазенки так и блестели от собственного великолепия. Где-то там, на другой стороне города Хуа Чен наверняка взвыл поняв, что именно этот ебанат сделал. Где-то еще дальше, его несчастный, излюбленный братец даже не представлял, что его сказка кончилась, и счастливый конец оказался лишь сном, в чулане под лестницей. Он не имел привычки намеренно портить кому-то жизнь, просто случай особенный. Случай исключительной редкости. Исключительной сладости. Вкус победы кровавый, отдающий крепким алкоголем и дешевыми сигаретами, синтетическими наркотиками и дерьмовой зеленой краской для волос, на которую у него в общем-то оказалась аллергия. Хотя, таким образом он выглядел именно так, как и должен. Со вскрытой рукой, размазанным макияжем и пережжёнными в солому волосами, с красной от аллергии шеей и кривым пирсингом в языке и ушах. Эталонный маргинал. И самое закономерное, что в целом ему похуй. Жизнь его не то, чтобы устраивала, но он к ней привык и ничего менять не собирался. Работа в тату-салоне, воспитание неугомонного Гуцзы и вечера с Сюань Цзи, вином и роллами. Как не вовремя все пошло по пизде. Хоть волосы рви от обиды и покрывай все, на чем свет стоит. Обидно до дрожи в разбитых коленях. Стоило бы уже мозги в кучу собрать, но в этом самом мозгу черти отплясывают, мир скручивается и все хочется бросить. Ци Жун совсем не твердо встает на ноги и уже думает сесть обратно, как понимает, что в таком случае, хрен он потом поднимется. Приходится себя пересилить и не давать послаблений, путь до ванной стал испытанием, и лишь только само чудо уберегло его от падения, и, в последствии, обнаружения его смердящего трупа сыном. Грязнее тряпки в его ванной, лишь его комната, но это не страшно, он в целом привык. Оттирать кровь муторно и неприятно, собственная истерика начинает казаться глупой и бессмысленной. Она не стоила того, чтобы разворошить бережно прибранное его сыном помещение. Совесть начинает мучать конкретно, когда едва живой мозг припоминает Гуцзы. Гуцзы! Его маленькая, сдобная плюшка, что вчера весь день намывала полы в комнате, пока папка бил татуировки и колол безвкусный пирсинг всякого рода сомнительным личностям. Святые черти, он не хочет, чтобы его ребенок расстроился и подумал, что его труд попросту не ценят! В попытках ускорится Ци Жун абсолютно глупо загоняет кусок стекла в руку и, кажется, чувствует себя полным идиотом, когда уставившись на сына, будто олень в свете фар, он не сразу понимает, что тот реален. Мальчик ходит тихо. Дверьми не хлопает и зачастую его будто ветром гоняет по дому. Сейчас он стоит в дверном проеме с пакетом в руке и в его больших, зеленых глазах начинается настоящий потоп. Он не боится крови, но папка выглядел столь напуганным, будто произошло что-то непоправимое. Гуцзы хочет сорваться на бег, но вскинув окровавленную руку, Ци Жун встает быстро, едва не выталкивая мальчика с порога. — С папкой все хорошо, солнышко. Ты думаешь я могу двинуть коньки от маленькой царапины? Не дождешься! Ха-ха! Гуцзы не верит ему. Его настоящий отец тоже так говорил, и мальчик больше его не слушает, закрывая уши ладошками. — Почему тогда папа плачет? — Ци Жун завороженно проводит здоровой рукой по щекам и действительно — слезы. Позорище. — Папе очень больно? И не было смысла скрывать. — Больно. Папа порезался.