***
Эймонд нервно постукивал пальцами по колену, смотря куда-то сквозь стену. — Тарла, скоро там? — разочарованно вздыхая и откидывая голову на спинку кресла, пробормотал он. Девушка, всего на пару лет старше Люка, округлила глаза и неожиданно ровным поставленным голосом ответила: — Я согрела принцу воды, приготовила постель и чистую одежду, а дальше Его Высочество пожелал готовиться ко дню самостоятельно. Удивленно закусив губу, Эймонд уклончиво взмахнул рукой и сказал: — Тогда на сегодня можешь быть свободна, Тарла. До вечера Люцерис будет со мной. Фрейлина кивнула, сделала аккуратный книксен и под его пристальным взглядом покинула комнаты. В мерной тишине покоев Эймонд вдруг услышал редкие всплески воды, тихое шуршание — едва не поскрипывание — мохнатых полотенец о влажную кожу, звонкое постукивание стекающих с мокрых волос капель… Он со свистом втянул носом воздух, который нежным шлейфом покрывал легкий аромат чистоты и невинности, еще не обретший собственной своеобычности, но уже изысканно прелестный и притягательный. Эймонд приоткрыл рот и, будто пробуя медовую елейность, языком прошелся по тонким сухим губам. Щеки и шея его лихорадочно покраснели, однако не деланного смущения налитые, но пылкого и необузданного желания. Дыхание его участилось, и Эймонд гулко сглотнул вставший в горле ком. Ведомый какой-то невидимой нитью, что вот уже не один сезон влекла его к собственному сыну, наполняя мысли непрошенные картинами неподобающими и заставляя чувствовать так отчаянно много и так греховно сладко, он медленно, дабы никакой звук не пронзил благоговейную тишину, поднялся с кресла и твердым, но размеренным шагом направился к ванной комнате. Год на Ступенях он провел в окружении бравых мужей да лихих недругов, обреченно пытаясь пламя страсти унять жаром битв, но одного лишь взгляда на широко раскрытые невинные глаза и зарумянившиеся щеки хватило ему, чтобы все самообладание его разбилось вдребезги о будто еще пуще прежнего вспыхнувшее желание. Эймонд солгал бы, если бы сказал, что метания душевные терзали его и не давали покоя, когда он воровато, словно крестьянский мальчишка в хлебной лавке, присматривающийся к оставленным без присмотра свежим душистым ломтям, заглядывал за ширму к своему сыну. Мальчик стоял к нему спиной, одной рукой опираясь на край медной ванны, а другой расправляя белые накрахмаленные панталоны. Одна тонкая ножка на мгновение оторвалась от мокрого пола и опустилась обратно, затем другая, и вот Эймонд уже глаза отвести не мог от того, как тонкое мирийское кружево дюйм за дюйм скрывало нежную, усеянную россыпью родинок, молочную кожу бедер. Там, где кожа еще была влажной от остатков воды, что не до конца сумели собрать мягкие полотенца, воздушная ткань липла к телу, дразняще обхватывая стройную фигурку. От вида одинокой прозрачной капельки, неторопливо скатывающейся по обнаженной спине и скрывающейся за узким поясом панталон, оставляя на них тонкий мокрый след где-то на ягодицах, с уст Эймонда вырвался протяжный вздох, боле похожий на свист. От звука этого Люк подскочил и резко обернулся, ладонями прикрывая плоские груди. Глаза его были в страхе расширены, а щеки от стыда лихорадочно покраснели. — О-отец… Я уже п-почти… — заикаясь, пролепетал он и сделал неуклюжий шаг вбок, туда, где на высоком стуле аккуратной стопкой была сложена его нижняя одежда. Эймонд на это ободряюще улыбнулся и сложил руки за спиной. — Не торопись, Люцерис, мы никуда не спешим. Люк снова вздрогнул и, все еще не отрывая ладоней от груди, непонимающе посмотрел на отца. — Тогда… — зрачки его забегали из стороны в сторону, останавливаясь то на вещах, то на краю ширмы, то на отце. Последний в свою очередь лишь приподнял бровь, отчего шрам на лице его пугающе исказился. — Что-то не так, Люцерис? Мальчик замотал головой, не в силах ни сдвинуться с места, ни вымолвить ни слова. Он ощущал себя сейчас одной из тех каменных статуй, что придерживают своды арок внутреннего дворика королевского крыла. А потом он услышал шаги, ровные и ритмичные, эхом раздающиеся в маленькой комнатке. Эймонд подошел к сыну и ладонями нежно обхватил его лицо. — Не смущайся, цветочек мой, это естественно. Когда-нибудь… — Эймонд на мгновение остановился, с трудом превозмогая подкатившую от слов, что он собирался произнести, тошноту. — Когда-нибудь твой альфа-муж будет так смотреть на тебя, будет… прикасаться к тебе. Тебе не нужно пугаться этого. — Но септа сказала… — Я твой отец и король, Люцерис. То, что не дозволено другим альфам, не должно скрываться и от меня. Я — это я, и со мной другие правила, — он усмехнулся, а потом наклонился и поцеловал Люка в лоб. — Но ты хорошо усвоил свои уроки, малыш, я горжусь тобой. Несмотря на явную неловкость, Люк сразу же засиял, словно золотой дракон на солнце. — Никаких секретов между нами, договорились, Люцерис? Эймонд чуть отстранился и вперил в него выжидательный взгляд. Люк с неуверенной улыбкой кивнул, медленно отводя руки от груди. — Умница… — протянул Эймонд и, делая шаг назад, добавил. — А теперь одевайся. Мы, конечно, не торопимся, но Арракс наверняка уже тебя заждался. В иной раз Люк бы мигом подскочил с места и бросился собираться, но сейчас, когда беспокойство наряду со странно возбуждающим чувством непривычной интимности момента поселилось в его и без того смятенном сердце, он лишь молча потянулся за корсетом, ощущая, как по плечам распадаются непослушные кудри.***
Не успел Эймонд развеять по ветру прах своей дорогой Алис, как совет тут же начал убеждать его взять новую жену. Алчные до наживы и закрытые состраданию они бросали ему, едва успевшему облачиться из траурных одежд в простую тунику, прямо в лицо хлесткие слова. Наша покойная королева была немолода. Благословение, что она смогла дать жизнь хотя бы принцу Люцерису… Омега не может наследовать Вам, Ваша Милость, где это видано… Вам нужен сын, сильный сын-альфа, что продолжит Ваш род… Дом должен оставаться сильным, Ваша Милость… Вам следует взять молодую жену из благородного дома, которая подарит королевству наследника, а Вашим подданным станет доброй королевой… Моя дочь станет Вам хорошей супругой, а наш дом — прекрасным союзником короне… Эймонд на то всегда хмурился и протестовал. Перед взором мелькали, дурманя сознание и путая мысли, ярким листопадом десятки и сотни картин прошлого. Он выть готов был от безысходности — положение короны вдруг представилось как никогда невыгодным, и любое решение его с треском бы пошатнуло и так хрупкое равновесие. А потом он шел в покои своего сына. Смотрел в его заплаканные глаза, гладил по темным, как у матери, кудрям и понимал, что не сможет — нет, просто не вправе — возлагать на его мальчишеские плечи то непомерное бремя, что сам нести не в силах. Бремя, что когда-то давно его отец возложил на его сестру. С той поры прошло вот уже семь долгих лет, и Эймонду наконец казалось, что он нашел способ, как ему — им всем — выйти из этого сверкающего порочного круга, называемого короной. Легким движением руки он начертал на пергаменте свою подпись и отложил перо в сторону. Потом кивнул слуге, молча подзывая к себе, и протянул свиток. — Передай это лорду Аррену лично в руки. Никто не должен знать о приготовлениях до официального объявления, — он задумчиво постучал костяшками пальцев по столу и добавил. — И позови-ка ко мне великого мейстера. Когда двери распахнулись и за ними показался низкорослый седовласый старик, Эймонд сидел в кресле у камина, безучастно глядя в пламя. — Ваше Величество. Эймонд обернулся на голос, и с лица его медленно начала сходить маска отчужденности. — Да, великий мейстер, присядьте. Мне нужно обсудить с вами один… интимный вопрос. Подхватив подол своей серой мантии, мейстер с кряхтеньем опустился в кресло напротив. — Что именно Вас интересует, мой король? Прочистив горло, Эймонд сказал прямо: — Здоровье моего сына, конечно же. Надеюсь, ничего тревожного за последнее время? — Слава богам, Ваша Милость, ничего, что стоило бы вашего внимания. Я даже посмею сказать, что принц достаточно окреп и уже стойко переносит зиму. Довольно кивнув, Эймонд вальяжно откинулся на спинку кресла. — Хорошо. Но меня интересует кое-что еще, — он задумчиво закусил губу и продолжил. — Что насчет омежьего здоровья принца? Лицо мейстера, казалось, покраснело, но может, то были лишь отблески пламени в камине по его левую руку. — Кхм, думаю, тут мне есть, что Вам рассказать, — глаза его маслянисто заблестели. — За две луны до Вашего прибытия принц впал в свою первую течку. Но не стоит волноваться, мы сделали все возможное, чтобы этот опыт прошел для него без неудобств и как можно более безболезненно. Эймонд вперил в мейстера пристальный взгляд. — Значит, Люцерис наконец расцвел? — вполголоса спросил он не то у мейстера, не то у самого себя. — Да, мой король. На мгновение в королевских покоях воцарилась тягостная тишина, прерываемая лишь потрескиванием сухих поленьев в огне да мерным тиканьем часов. — Так… Когда, согласно циклу, придет его следующая течка? — и, видя смущенно-изумленный взгляд мейстера, добавил. — Чтобы мы могли быть готовы. — Трудно сказать, мой король. Первые течки омеги редко бывают регулярными. — быстро заметив недовольство Эймонда таким ответом, он тут же выпалил. — Но мы полагаем срок в четыре луны. Сделав мысленную пометку не затягивать с приготовлениями, Эймонд уже хотел было уволить мейстера, как тот неожиданно поинтересовался: — Прошу простить мое любопытство, мой король, но к чему этот разговор? Вы надумали обручить юного принца? Неужто так скоро нашлась достойная партия? Усмехнувшись, Эймонд прищурил единственный глаз. — Можно сказать и так, великий мейстер… — голос его надломился от непонятной ему самому горечи. — Но не волнуйтесь сверх меры, то моя забота, а не Ваша. Отпустив старика, Эймонд уронил голову на руки и взвыл. Он так хотел, так мечтал об этом, и когда птичка наконец залетела в позолоченную клетку, рука его дрогнула, не решаясь захлопнуть дверцу. Оставалось надеяться, что Люцерис примет это решение и выполнит свой долг… Нет, Эймонд знал, что тот не будет противиться его воле, однако он был не только королем, но и отцом, и боле другого на свете желал своему сыну счастья, безмерного вечного счастья, что воспевали в стихах и песнях, которые он втайне и сам так любил.***
Время с того злополучного дня, когда он собственной рукой подписал им обоим приговор, тянулось до бесконечного медленно, словно тягучая смола, переливаемая умелой рукой и застывающая в причудливой форме под названием жизнь. Эймонду думалось, что боги наказали его за что-то, даровав такое жгучее, пронзающее все нутро желание, но отобрав возможность порыв свой усмирить. Чем больше он боролся с собой, тем сильнее погружался в пучину греха — хотя любовь сыновняя и смягчала сердце, дракон внутри него рвался обладать. Рядом с Люцерисом он находил блаженное успокоение и терял остатки самообладания одновременно — Эймонд и не думал, что вообще возможно чувствовать столько и так противоречиво разом. А потому все не мог найти в себе решимости признаться в содеянном, боясь не то увидеть на лице сына выражение чистого предательства, не то сорваться и окончательно разрушить видимую хрупкость, что возникла между ними после того случая в ванной. Из раза в раз стоял у покоев его, не в силах постучать. Глубоко вздохнув, понимая, что время пришло, Эймонд толкнул наконец резные двери. И сразу в нос ударил тяжелый запах возбуждения, плотным коконом обвивший все вокруг. Словно завороженный, Эймонд сделал шаг вперед, вглубь комнат, думая, что ни разу не чувствовал еще аромата столь сладостного и манящего. Глаз его расширился от смеси восторга и удивления, когда взору предстал источник замутненного сознания и натяжения в брюках. На широкой кровати, откинув в сторону одеяла и меха, лежал, свернувшись калачиком, его сын. Дрожащий и что-то себе под нос мурлычащий, в одной нижней одежде, он цеплялся за смятые и влажные от пота простыни, как беспомощный котенок. На секунду Эймонда охватило волнение, и он в два шага подскочил к изголовью. — Люцерис? Все хорошо? Мальчик в ответ что-то промычал и носом уткнулся в… То, что на первый взгляд показалось Эймонду ворохом простыней, в реальности было кучей белых рубашек, хаотично сложенных вокруг маленького тельца в подобии гнезда. Он вдруг сглотнул, осознав резко, чьи именно это были рубашки. — Ох, малыш… — Эймонд опустился на колени и поцеловал сына в лоб, а потом в щеку. Тыльной стороной ладони откинув с покрывшегося испариной лба упавшие на него волосы, он вдруг заметил, как глаза Люцериса медленно распахнулись и остановились на нем. А потом тот, несмотря на внешнюю бледность и слабость, подскочил с места и руками обвил торс Эймонда, крепко-крепко прижимаясь к телу его. Эймонд ощутил прикосновение чужой теплой кожи к своей… сбившееся дыхание, щекочущее шею… почувствовал вокруг талии мягкие, покрытые лишь тонкой тканью злосчастных панталон бедра… А Люцерис, как назло, жался все ближе, теснее, уничтожая даже те крохотные крупицы самообладания, что еще оставались у Эймонда. Одолеваемый жаром, омега принялся с упоением обнюхивать сильного альфу перед ним, проводя носом от подбородка вниз по шее, к самому плечу, при этом ягодицами старательно потираясь о его пах. С губ Эймонда сорвался судорожный вздох, когда Люцерис, всегда такой стыдливый, толкнул себя, слава богам, пока еще облаченного в хотя бы это скудное подобие одежды, прямо на его член. Будто в тумане, Эймонд руками вцепился в бедра его, пальцами сдавливая нежную кожу наверняка до синяков. Люцерис застонал, протяжно и неожиданно громко, и еще сильнее прижался к твердому телу. От звука этого Эймонд словно вознесся, и тут же подорвался и опрокинул мальчика на постель. Для них отныне не существовало никаких запретов — были только два тела, переплетенные друг с другом и двигающиеся в унисон. Покрывая Люцериса, плоть и кровь свою, в гнезде из собственных одежд, Эймонд представлял, словно находится он посреди алтаря. Алтаря любви. Принести в жертву невинность Люцериса, а заодно и остатки своего здравомыслия — вот что нужно было, чтобы приблизиться к настоящему блаженству, доступному лишь самим Богам. Все плыло перед взором его, и единственное, что запомнил Эймонд перед тем, как узреть совершенное и такое желанное тело, были панталоны, пояс которых он сначала прихватил зубами, а затем резким движением, как какой-то дикий зверь, стянул до середины бедра. Он расцеловывал лицо Люцериса — с отчаянием голодающего не мог заставить себя оторваться от нежной, без единого изъяна кожи, отвести взгляда от этого идеального и даже в минуты течки невинного лица. Эймонд утопал в пагубной страсти, и лишь касаться кожи Люцериса губами, кончиками пальцем дотрагиваться осторожно, было его спасением. Чем дольше он думал о том, что полностью обнаженный, такой открытый и уязвимый под ним сейчас лежит его собственный сын, тем боле начинала бурлить в венах кровь. Он чувствовал тепло, исходящее от постели, еще днем нагретой раскаленными камнями, чувствовал жар Люцериса, источаемый каждой клеточкой его юного тела, чувствовал пламя, что с каждой минутой все сильнее разгоралось в нем самом. Губами опускаясь вниз по юному телу, руками разводя в стороны узловатые колени, срывая с медовых уст томные вздохи, Эймонд и сам готов был зарычать протяжно, как дракон, горячим дыханием своим отмечая то, что навеки его. Вид влажного розоватого бутона, никем не тронутого, но открытого для него одного, заставлял сердце трепетать так, как ничто и никогда ране не могло заставить. Он щекой прижался к молочному бедру, носом утыкаясь в заветное местечко и глубоко вдыхая отчетливый запах возбуждения. Не в силах отказать себе, Эймонд тут же чуть подался вперед и языком провел по поблескивающим складочкам, пробуя на вкус чужое желание. А потом снова. И снова. И… Люцерис, в своей горячке ощущающий острее, вдруг вскинул бедра вверх, пытаясь не то уйти от прикосновений этих, не то продолжить сладостную пытку. Эймонд на то лишь усмехнулся и снова губами прижался к сокровенному бутону. Когда удовольствие тугим узлом собралось где-то внизу и Люцерису оставалось только поскуливать от переизбытка чувств, Эймонд вдруг отстранился и с голодным взглядом придвинулся вперед, так, чтобы его фиалкового цвета глаз встретился с другими, зелеными. Необузданная страсть в них соединялась с безграничным доверием так крепко и так бесконечно откровенно, что иного согласия и не нужно было. Эймонд ласкал своего омегу медленно, осторожно — твердой рукой проходился по складочкам, собирая на кончики пальцев липкую густую влагу, оглаживал чувствительный бугорок и опускался ниже, к подрагивающей дырочке. Понимая, что Люцерис, одолеваемый так некстати наступившей течкой, жаждет большего, нежели когда-либо могли дать пальцы, Эймонд наконец вошел в податливое тело, принимающее его так легко и ласково, словно было создано для его члена. Он внутренне поблагодарил всех богов за то, что позволили ему дождаться этого дня и не сорваться раньше — едва погрузившись в тугой жар, Эймонд понял, что не сможет сдерживаться. Бархатистые стеночки обнимали его до невероятного крепко, заботливо обволакивая своим теплом, и сжимались вокруг так сладко, что Эймонду представлялось, будто он на небесах. Толчки его быстро стали размашистыми, неконтролируемыми, и он в страсти своей ладони опустил на бедра Люцериса, стиснул, наверняка оставляя на нежной коже красные следы, и резким движением задрал выше, сгибая мальчика пополам. В полумраке комнаты переплетенные тела их казались одним целым, и только срывающиеся с уст каждого стоны говорили о том, что клубке конечностей этом таятся две души. Но даже в этом Эймонд уже не был уверен, ощущая Люцериса так же хорошо, как и себя. Он смотрел и видел на лице сына выражение чистого блаженства, слушал и слышал, помимо влажных шлепков, тихие хрипловатые стоны, и оттого двигался еще быстрее, сильнее, продлевая нескрываемое удовольствие это. А потом все стало чувствоваться будто в тысячу раз острее, — Эймонд с утробным рыком опустил голову на грудь Люцериса, пытаясь отдышаться. Член его все еще пульсировал внутри омеги, а узел с каждой секундой набухал все сильнее, соединяя их вместе прочно и основательно. В последний раз качнув бедрами, Эймонд приподнялся на локтях, снова обхватил бедра мальчика, на которых уже начали проявляться отметины его любви, и перевернул их, так, чтобы Люцерис, ослабевший, но, судя по довольной улыбке, удовлетворенный — пока, — лежал на нем сверху. Тот зевнул и тонкими ручками обнял Эймонда, щекой устраиваясь на его плече. Не отошедший пока от своего такого бурного первого раза и все еще в течке, он неловко ерзал на члене, время от времени издавая не то стон, не то писк, когда узел давил на особенно чувствительное местечко. У Эймонда от этого искры из глаза посыпались, а в паху снова стало жарко. Понимая, что Люцерис нуждается в отдыхе, Эймонд глубоко вздохнул и расслабленно откинулся на подушки, одной рукой успокаивающе поглаживая мальчика по усыпанной родинками спине, а другой придерживая за ягодицы. Лежать в пропитанном собственным запахом гнезде вместе со своим омегой — это делало его по-настоящему и как никогда счастливым. А потом он взглянул вниз и увидел чуть в стороне на простынях — а, может, и на одной из его рубашек — несколько красных пятен. Невинность Люцериса, что он варварски забрал собственными руками, но отчего не чувствовал ни капли стыда. Они были созданы друг для друга и сегодня наконец соединились в благословенном союзе. Люцерис, сморенный их утехами, сонно моргнул и впервые за вечер прошептал: — Ты ведь не оставишь меня, kepa? И Эймонд, вспомнивший о свитке, в котором поспешным решением начертал готовиться к свадебной церемонии, уже с легким сердцем ответил: — Никогда, цветочек.***
Держа в руках белую полупрозрачную накидку, Люк мечтательно улыбнулся и снова посмотрел в окно. Солнце ослепляло его своими лучами, но он лишь прищурился и еще ближе подставил лицо благодатному теплу. Это посчитали хорошим знаком — как только юный принц расцвел и было объявлено о помолвке, долгая зима наконец отступила, передав бразды правления долгожданному лету. Люк нервно покрутил ниточку жемчуга в своих волосах и прикусил губу. Самый счастливый день в его жизни — и он трясся, как листочек в чудовищную бурю. Нет, он не боялся, но… Вдруг что-то пойдет не так? Вдруг отец передумает? Щеки его мгновенно покраснели, когда в голове бесконечным круговоротом начали сменяться картинки той ночи. Люк потупил голову, смущенно улыбаясь, и погладил свой плоский живот, думая о том, что возможно внутри него уже растет будущий наследник королевства, его собственный брат и сын. От последней мысли он вмиг зарделся еще больше. Люк медленно поднялся с кушетки и подошел к зеркалу. Его темные волосы вместе с зарумянившимися щеками так разительно выделялись на фоне бледной кожи и белоснежного одеяния. Люк, признаться, нечасто думал о своей внешности — хотя и слышал, что молодые лорды в своих сплетнях описывали его как «миловидного» и «приятного», но именно сейчас мог кивнуть и признаться в этом самому себе. Красив и полностью и бесповоротно его. Увидев в отражении силуэт своей фрейлины, он с горящими глазами обернулся. — Пора, Тарла? Девушка присела в полупоклоне и кивнула. — Мой принц, король ожидает Вас в своих покоях.