Секретный ингредиент Маргариты

– Это мне букет? – Стархов слезает с мотоцикла и бросает на меня насмешливый взгляд. Я недовольно кривлю губы. Он опоздал на десять минут. Какое неуважение – заставлять даму ждать! Хорошо, что я специально назначила ему время встречи за полчаса до начала постановки. – Обойдешься. Стархов делает вид, что глубоко обижен. На меня не смотрит. Откидывает подножку и ласково проводит ладонью по черному боку своей железной любимицы. Я бы обязательно ревновала к ней Антона, будь мы с ним вместе. И будь моя самооценка пониже. Но сейчас все, что меня волнует, – это то, как неуместно выглядит байк и потертая кожанка Стархова на фоне статных колонн театра. Мимо них мелькают пары в пальто и модных тренчах. Девушки сжимают подмышкой сумочки, в которые едва поместится кошелек. Не удивлюсь, если на самом деле они пустые. Сегодня деньги им не понадобятся. Стоит лишь пару раз послаще улыбнуться своим кавалерам, и фетучини с гребешками в ресторане, куда эти двое отправятся после пьесы, парень оплатит как миленький. Завидую – каюсь, моя богиня Ланочка Дель Рей. Мне такой ужин сегодня не светит. Антон никогда не водил меня по рестораном и в этот раз вряд ли сделает исключение. Хоть я и проявила инициативу спустя несколько месяцев его жалких попыток меня вернуть, Стархов не выглядит самым счастливым человеком на свете. Козел неблагодарный! Еще и спросил у меня, зачем мне эта встреча, прежде чем на нее согласиться. Конечно, правды я ему не сказала. Увильнула от ответа, скинув два билета, купленных за свой счет. Соврала, что мне дали их в вузе по блату как старосте. Он долго что-то печатал, потом стер и отправил короткое “Окей”. Подозрительно… Не могла же у него появиться девушка за это время? – Актерам купила? – Стархов все еще пялится на мой букет. – Нет, это мне подарили. – Ты сюда прямиком со свидания со своим мажорчиком на “Мерсе”? Антон засовывает руки в карманы штанов и направляется к массивным деревянным дверям со стеклянными вставками. Он никогда не был джентльменом, но в этот раз меня особенно бесит его поведение. Хоть бы руку предложил! Или чмокнул в щеку при встрече. Я бы, конечно, тут же отскочила, но попытаться он должен был. – Нет. Прохожий подарил, пока тебя ждала. Сказал, идеально подходят к моему платью. Перекладываю букет в другую руку. Я купила его сама. Пять роз Эсперанс, нежных, воздушных, как облака на рассвете. Продавец в киоске сказал, сегодня ночью как раз свежую партию завезли. Я лично выбрала каждый цветок, попросила завернуть в прозрачную пленку и перевязать светло-зеленой лентой – под цвет моего платья. Оно отлично подчеркивает фигуру, асимметричный вырез открывает одно плечо. Поверх я накинула молочный пиджак, сплошь усеянный маленькими бантиками. Когда я скинула Сангрии фотку на оценку, она назвала этот образ “Лучший мой подарочек – это ты”. Наверняка, с сарказмом, но мне нравится. Пусть Стархов ценит “свой подарочек”, а Воронцов завидует. Это для него я купила цветы. То есть дарить я их ему не собираюсь, конечно. Но вот выложить историю в соцсеть – хорошая идея. А еще лучше – покрасоваться с букетом прямо у него перед носом. Как раз для этого я и взяла места в первом ряду. В зале пахнет пылью, старым деревом и терпким женским парфюмом, как в спальне моей бабушки. И кулисы напоминают ее шторы – такие же тяжелые и удручающе темные. Никогда не любила ее квартиру, да и саму бабушку, честно говоря, тоже, как бы ужасно это ни звучало. Она была кошмаром моего детства. Всегда жаловалась отцу, что я провожу с ней мало времени, совсем ее не ценю и не уважаю. Чтобы не устраивать разборки, папа стабильно раз в месяц отправлял меня к бабушке на ночевку. Для меня это было настоящей каторгой. Целых два дня в тесной квартире, захламленной праздничными сервизами, непонятно для кого приготовленными – гостей бабушка зовет очень редко – крупами и соленьями, купленными впрок на случай атомной войны, и бесчисленным множеством фарфоровых статуэток. Их бабушка собирает для меня – в приданое. Интересно посмотреть на жениха, который согласится принять такое богатство… Эти фарфоровые статуэтки – отдельный вид моей боли. Каждый раз, когда я приходила к бабушке, она устраивала мне экскурсию по полкам, рассказывала в сотый раз, где какого петушка или зайчики она купила, переставляла игрушки, любовно поглаживая их глянцевые бока, и никогда не давала мне их в руки. Не то, чтобы мне очень хотелось, скорее, было обидно. Неужели она не считала меня достаточно аккуратной? Не считала. И правильно делала. Однажды я решила показать бабушке новый выученный танец и так замахнулась ногой, что опрокинула с полки ее любимую лисичку. У лисички отвалилась голова. Я не порезалась, но бабушкин взгляд ранил не хуже осколка. – Ты же девочка! Ты должна двигаться грациозно, спокойно. А ты все вертишься, как юла! Сядь лучше порисуй или почитай! Читать я любила, но не те книжки, которые хранились в бабушкином шкафу. Это всегда были взрослые рассказы с грустным концом, напечатанные на желтой потрепанной бумаге. Когда бабушке надоедало стоять надо мной с видом грозной орлицы и проверять, правильно ли я читаю, наступал черед нового испытания для моих нервов. Она сажала меня переписывать эти книги – на белые неразлинованные листы. Стоило мне приписать лишнюю закорючку или перескочить со строчки на строчку, и листок летел в мусорку. А я начинала все заново. В перерывах бабушка читала мне нотации о том, какой серьезной и правильной я должна быть в свои десять, двенадцать, а потом и шестнадцать лет. В десятом классе я перестала ходить к ней на ночевки, на что бабушка, конечно же, обиделась, но поймите, я больше не могла выслушивать ее советы. “Будь поскромнее! Будь похитрее! Никому не доверяй! Будь себе на уме, поняла?” Бабушка считала, что я должна быть сильной, самодостаточной, гордой и благовоспитанной. Она ковала мой внутренний стержень, за это ей спасибо. Отец, в отличие от нее, до сих пор считает меня мягкотелой. Но вместе с тем бабушка лепила из меня скромницу, заглушала мой внутренний свет, чтобы он ни дай бог не бросился кому в глаза. “Скромность красит человека”. Ага, в серый цвет. Мою бабулю бы да в Институт благородных девиц! Настоятельницы бы оценили ее речи. Эти идеи только для восемнадцатого века и годятся. А сейчас кому нужны скромницы? Только если парням, ищущим на сайтах знакомств “скромницу на улице, развратницу в постели”. Но если она развратница хотя бы наполовину, то какая из нее уже скромница? Нет, ну объективно. Если ты не главная героиня подростковой драмы, сидеть тебе, скромнице, в тени. Никто тебя не заметит, пока ты сама о себе не заявишь. Не зацепит тебя плечом в коридоре, не поможет поднять тетради и “Грозовой перевал” Джейн Эйр, выпавший из твоих неуклюжих рук. Не обратит внимания на твой растянутый серый свитер и грязные волосы, забранные в низкий хвостик. Не сочтет тебя такой “нетакой”, просто взглянув в твои заспанные глаза без грамма косметики. В современном мире столько всего яркого, необычного, интересного, цепляющего внимание, что за это внимание приходится бороться. Рекламировать себя. Вот кто купит булочку в пекарне без вывески на отшибе города? Пусть эта булочка будет хоть в сто раз вкуснее распиаренного пирожного из супермаркета. Никто. Никто не будет знать, что она там продается. Кто прочитает книгу, пусть даже с невероятно трогательной любовной линией и мастерски закрученным сюжетом, если она будет лежать в столе? Никто. Опять никто. Так и на меня никто бы не обратил внимания, если бы я ходила всю жизнь с двумя косичками в серой школьной юбке и проводила бы перемены, сгорбившись над томиком Пушкина. Ни Антон, ни Пашка. Зато я была бы хорошей дочерью и завидной будущей женой – для какого-нибудь абьюзера. Но я не была бы собой. Не была бы Маргаритой – взрывной, пьянящей, острой на язык девчонкой, берущей от жизни все. Как жаль, что этот образ идеальной меня все еще живет у меня в голове и время от времени мне приходится задвигать его на задворки сознания, подстраиваться под людей и обстоятельства. Врать и увиливать. Я не люблю это, но не виновата в том, что продолжаю так делать снова и снова. Всю жизнь меня только этому и учили. Властный отец, бесхребетная мать, строгая бабушка – все они. Как же мне хотелось порой заорать в ответ и разбить к черту все эти холодные статуэтки. Только бы больше не слушать, что еще со мной не так. Наверное, теперь кажется, что я росла в семье инквизиторов. Верно. Но инквизиторы – тоже люди, а значит, и они способны на хорошие поступки. Моя бабушка – не исключение. У нас были приятные моменты, когда бабуле надоедало дышать пылью в квартире и она вытаскивала меня на выставку в музей или на постановку в театр. Театр я любила больше. Там не надо было разговаривать. А еще потому что бабушка брала с собой шоколад с фисташками. Дорогущий, отец никогда мне такой не покупал. Я уплетала шоколад и тайком облизывала пальцы, пока бабушка сквозь бинокль любовалась вышивкой на костюмах актеров. В антракте я прогуливалась по коридору с видом барыни, которой принадлежит не только этот театр, но и каждый пришедший сюда человек. Кроме бабушки, разумеется. На нее я смотрела как на свою покровительницу, благодарила за “чудесный вечер”, думая лишь о том, чтобы он побыстрее закончился, и получив одобрительную улыбку, облегченно выдыхала. Она не обозвала меня юлой и невоспитанной оборванкой? Ура, победа! Бабушка надеялась, что наши походы в театр привьют мне любовь к искусству. Но они только выработали у меня условный рефлекс, как у собаки Павлова. Стоит мне опуститься в кресло, как живот издает требовательное урчание. Да, от шоколада с фисташками я бы сейчас не отказалась… А еще мне вдруг становится не по себе. Тоже рефлекс. Кажется, будто кто-то за мной следит, сверлит оценивающим взглядом, так и норовя подловить на ошибке. Я грациозно закидываю ногу на ногу и шумно выдыхаю, пытаясь избавиться от этого чувства. Главное – уверенность в себе, тогда все будет хорошо. – Дай руку, – бросаю на Антона требовательный взгляд. Стархов протягивает мне ладонь, другой рукой продолжая написывать кому-то сообщения. Удивительно, но за все то время, пока мы стояли у входа в театр, а затем в очереди в гардероб, он не спросил у меня, зачем я его позвала на встречу. В сообщениях-то я ему на этот вопрос так и не ответила. Наверняка, думает, что я разочаровалась в своем “мажорчике”, все переосмыслила и поняла, что он, Антон, лучшее, что со мной когда-либо случалось. Оттого и держится так спокойно, даже развязно. Сидит на самом краю кресла, растопырив ноги. Жаль, между ними не почесывает. Я кладу его руку себе на бедро, туда, где вырез платья открывает тонкие колготки. Рядом опускаю букет. Щелк-щелк! Фото для мести готово. Бросаю быстрый взгляд на сцену и вдруг замечаю знакомую кудрявую голову, высунувшуюся из-за кулис. Воронцов окидывает зал взволнованным взглядом. Интересно, нас с Антоном он уже заметил? Продолжаю в упор смотреть на Пашу, надеясь, что он почувствует на себе мой взгляд, но тут меня отвлекает голос Стархова. – Соскучилась по моим ласкам, Текила? Он усмехается, проводит кончиками пальцев по моему бедру и убирает руку на подлокотник. – А ты как думаешь? Я разворачиваюсь к нему всем телом и тоже опираюсь на подлокотник. Краем глаза замечаю, что Воронцов все еще стоит в кулисах. Давай же, посмотри на первый ряд! Стархов наклоняется ко мне. Между нашими губами сантиметров десять, не больше. Делаю над собой усилие, чтобы не отстраниться. Запах нероли и перца царапает горло. Хочется засмеяться, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, нервно и громко, но я вовремя вспоминаю, что мы в театре. Придется играть. В конце концов, “весь мир – театр”. – Надо было раньше думать, Текила. Холодные голубые глаза щурятся, по краям разбегаются острые лучики. Антон облизывает губы и отворачивается от меня. Снова проверяет телефон, а затем переводит взгляд на сцену, причем такой вдумчивый, будто кулисы, медленно разъезжающиеся по сторонам, – все, что его сейчас волнует. Святые шпильки! Я шокировано хлопаю ресницами, даже не пытаясь скрыть истинных эмоций. Этот козел теперь меня отшивает? Думает, я буду бегать за ним, пытаясь его вернуть? Не дождется! Мне это незачем. Я уже получила, что хотела, – фотографию. Расположение Его Величества Антона Стархова мне к черту не сдалось. И все же моя неудача заставляет меня задуматься. Может, все дело в талисмане? Провожу носком туфельки по щиколотке правой ноги – там должен быть браслет с сердечком. Но его нет. Наверное, валяется где-то на полу у Воронцова, если тот еще не подобрал его и не выкинул, чтобы какая-нибудь другая наивная блондинка не заподозрила, что она у него не одна. Я бы очень хотела вернуть браслет, но писать по этому поводу Пашке я не собираюсь. Это просто детская побрякушка. Все, забудь о ней, Марго! О ней и о той ночи. С тяжелым вздохом откидываюсь на спинку и перевожу взгляд на сцену. Белый луч софита ненадолго выхватывает из полумрака фигуру в сером, затухает, а затем вспыхивает в другом углу, где стоит парочка средних лет. Они размахивают руками, как птицы крыльями. Причем не грациозно, словно в полете, а хаотично и резко, будто чайки дерутся за корочку хлеба на морском причале. В зале эхом отдаются фразы, никак не связанные между собой, будто люди ругаются, пытаются выяснить отношения и при этом совсем не слышат друг друга. – Где ты был весь вечер? Мы же договаривались провести его вместе! – Да нормально он учится! Подумаешь, пропустил одну пару! – Да что это за семья такая?! – Куплю я тебе ту сумку, успокойся. – Ты меня не любишь, я знаю! Скажи уже это! – Не кричи на ребенка. Сам разберется, как ему жить. – Он вечно где-то шляется. Тусовки, бары, девки… Считаешь, это нормально? А потом часами напролет сидит закрывшись у себя в комнате. Когда он последний раз с тобой разговаривал? Да мы для него просто два мешка с деньгами! Гомон затихает, сменяясь на пение птиц. В центре сцены появляется стол. За ним сидит парень в серой рубашке, Ворон, и усердно что-то пишет в тетради. На секунду мне кажется, что это Паша, но потом я всматриваюсь и убеждаюсь, что это не Воронцов, хотя у актера с ним много общего. У Стархова булькает телефон. Я разворачиваюсь к нему, чтобы высказать свое “фи” и заставить его выключить звук, но Антон делает это без моего совета. Я недовольно поджимаю губы. Внутри кипит раздражение, и мне срочно надо его выплеснуть. – Зачем ты тогда пришел, Стархов, если считаешь, что мне надо было думать раньше? Фраза вылетает сама собой. Я не успеваю прокрутить диалог в голове и понять, что совсем не готова услышать ответ на свой вопрос. Не готова услышать подтверждение своей теории. Не хочу знать, что теперь я стала той, кому придется валяться в ногах, чтобы вернуть отношения. Если вдруг я этого захочу. Разумеется, я не захочу. Никогда и ни за что. Но сам факт меня убивает. В какой момент я перестала быть богиней в глазах Стархова? Перестала быть идеалом, к которому он вечно будет стремиться и который никогда больше не сможет достигнуть? Мне нравилось чувствовать себя на этом месте. Как он посмел сместить меня с пьедестала?! Антон медленно поворачивается ко мне, гасит экран смартфона и следующие несколько долгих секунд сверлит меня изучающим взглядом. Мне становится неуютно, будто я стою перед ним голая, как тогда в спальне в наш первый раз, но виду не подаю. Вскидываю бровь, напоминая Антону о повисшем в воздухе вопросе. – Чтобы расставить все точки над “i”. – Воу! С чего бы вдруг? – Ну… У меня появился кое-кто. – Кое-кто? Ха! Так и знала, что вы с Лонгом и Лешкой из одного теста. А Серж ведь меня предупреждал… Стархов шикает на меня и корчит недовольную мину. – Девушка у меня, Марго. Я удивленно вскидываю брови. Нет, не то чтобы я всерьез сомневалась в ориентации Стархова, но – Святые шпильки! – девушка. У Стархова девушка! И это не я. Он действительно смог найти мне замену? Что ж, все мы знаем, что, покупая реплику и ругаясь на неоправданно высокую цену оригинала, мы все еще грезим об этом оригинале: со вздохами сожаления смотрим на модные кроссовки на официальном сайте и упорно убеждаем себя в том, что отсутствие какого-нибудь ярлычка или полосочки на реплике вовсе не делает ее хуже. Самообман чистой воды. Надеюсь, ты в ней захлебнешься, Стархов, и, погружаясь на дно, будешь из последних сил выкрикивать мое имя. Я коварно улыбаюсь и возвращаюсь к постановке. На сцене уже сменились декорации. В правом углу стоит диван, в левом какое-то сооружение из стульев, фанерных листов и руля, похожее на салон машины, в глубине сцены, в центре, прячется стол, за которым сидит все тот же парень в сером. Свет перемещается с локации на локацию, освещая то мужчину за рулем, то главного героя, то парочку на диване. Это мать Ворона и какой-то другой мужчина, не ее муж. От того, что между ними происходит, у меня глаза на лоб лезут. Думала, только в “Абсенте” устраивают такие оргии. Не знала, что современное искусство настолько откровенное… Стархов скрещивает руки на груди и с невозмутимым видом наблюдает за сценой измены. Сжимаю зубы, чтобы в очередной раз не сорваться и не упрекнуть его. Мне незачем заводить с ним разговор о том, что уже давно в прошлом. Тем более теперь, когда у него появилась девушка. Пресвятая Ланочка Дель Рей, дай мне сил не засмеяться в лицо этой дурочке при встрече! Это же надо было клюнуть на этого подлеца! Ладно, наверное, стоит быть помягче по отношению к этой его девице. Она ведь, как и я однажды, попала в плен голубых глаз, только и всего. Бедняжка понятия не имеет, на что способен этот козел. Если я вдруг встречу ее, первым делом расскажу про измену. Она должна понимать, во что ввязывается. Изменил однажды, изменит еще раз. Козлина. На сцене одна вакханалия сменяется другой. Святые шпильки, что курил Воронцов, когда это придумывал? На середине сцены, словно тряпочка, мотается из стороны в сторону парень в сером. За одну руку его держит отец, за другую – мать. Ругань и споры. Наконец Ворон переходит на сторону отца. Пару сцен их мирной жизни вдвоем. Затем главный герой оказывается в доме матери. Они сидят за обеденным столом вместе с новым ухажером матери. Тот травит несмешные шутки, женщина хохочет, а парень лишь крепче сжимает кружку. Зал заполняет звук, похожий на скрип старой двери, открывающей проход в прошлое. Эхом отдаются слова: – Ты меня не любишь, я знаю! Скажи уже это! За ними следуют другие фразы, которые мать произносила в ссоре с бывшим мужем. Парень резко вскакивает из-за стола, ударяет по нему кружкой, и та раскалывается надвое. По белой столешнице скользит луч проектора, рисуя чернильно-синюю реку. Она вытекает из кружки, сползает на пол и затапливает грустью все вокруг. Звуки дождя и грома. Резкие вспышки света, будто молнии, освещают разные углы сцены. То здесь, то там появляется Ворон. Читает, бежит на месте, будто по велодорожке, плачет, обхватив руками колени, пересматривает старые фотографии, рвет их, что-то пишет и снова читает. – Эта девушка, ты ее знаешь… Я поворачиваюсь к Антону полубоком. – Это кто-то с работы? – Нет, да… То есть… Мы познакомились в “Абсенте”, но она там не работает. – Уволилась? Я начинаю перебирать в голове танцовщиц, которые недавно ушли из нашего коллектива. Вспоминаю только две. Мало кто захочет добровольно покинуть место под солнцем. Вот и этих уволили – за то, что они снимали в випке контент для Onlyfans. Обычное дело для “Абсента”, в этом нет ничего такого, правда, время они выбрали неподходящее – рабочее. И випку тоже неподходящую – клиент вызвал туда Пину, а получил двух других танцовщиц, которые в конце выступления еще и предложили ему купить запись танца по двойной цене. Он купил и был всем вполне доволен. А вот Пина Колада готова была волосы на себе рвать, да свежезаплетенные афрокосички жаль было. Устроила сцену перед мужом, и тот быстренько избавился от “неблагодарных бесстыжих прошмандовок”. Еще и штраф с них содрал. А Пина через пару дней заявилась в клуб в новом костюме из золотого бифлекса. Есть у меня подозрение, что эти события между собой связаны… – Нет, не уволилась. Она там и не работала. Антон прокручивает кольцо на большом пальце и снова смотрит на меня. Ждет вопроса, наверное, но я натягиваю на лицо маску полного безразличия и молчу. – Мне все равно, с кем ты спишь, Стархов. – Правда? А если бы это была, скажем… твоя лучшая подруга? Я закатываю глаза. – Ты себя слышишь? Моя лучшая подруга никогда не стала бы встречаться с тобой. Вика, конечно, любит подбирать что попало, но против меня она точно не пойдет. Я сказала достаточно, чтобы вбить в ее ветренную голову: “От Стархова ничего хорошего не жди”. Антон как-то недобро ухмыляется. Я прищуриваюсь, пытаясь разглядеть, что скрывает Стархов за этим самоуверенным видом, но тут зал взрывается овациями. Кажется, за разговором с Антоном я пропустила финал постановки. Свет становится чуточку ярче, на сцену неровной линией выходят актеры, машут во все стороны, кланяются и выкрикивают благодарности. Впереди них стоит Воронцов, пытается приладить микрофон к стойке. Его руки слегка подрагивают, но выражение лица уверенное. Скулы очерчивают сизые тени, кудряшки сияют в белом луче прожектора. Я невольно любуюсь им несколько секунд, а затем даю себе мысленный подзатыльник. Совсем с ума сошла, Каблукова? Ты сколько рыдала из-за этого придурка, уже забыла, а?! – Раз-раз. Воронцов проверяет микрофон, и от его низкого голоса по телу пробегают мурашки. Ну давай, Марго, еще растекись тут перед ним лужицей! – Добрый день! Эм, вечер… “Серый ворон” – моя первая работа, увидевшая свет софитов. Я благодарен всем, кто пришел сегодня сюда, чтобы познакомиться с моим творчеством. Эта пьеса… Паша читает заученный текст, который я уже видела – на столе в кабинете его отца. Я ставлю руку на подлокотник и со скучающим видом подпираю подбородок. Пробегаю взглядом по Пашиным идеально отглаженным брюкам, бежевой рубашке с брошью-крылышками на воротнике. Тонкая цепочка между двумя уголками мерно покачивается, сверкает серебром. Я невольно смотрю выше, на его кадык, затем на губы. Еще выше и – пересекаюсь с ним взглядом. – Эта пьеса… Паша нервно сглатывает, будто слова застревают у него в горле. – Вы бы не увидели ее, если бы не один человек, которого я очень сильно люблю и ценю. Этот человек помог мне поверить в себя, понять, что быть разным нормально. Можно быть боксером и при этом шикарным пианистом. Можно учить детей классическому вокалу, а вечерами кататься на байке. Можно быть старостой в вузе и танцевать high-hills. Сердце пропускает удар. Твою мать, Воронцов! Ты что творишь?! – Можно сочетать в себе, казалось бы, несочетаемое и жить так, как ты хочешь. Незачем скрывать одну из своих сторон, пытаясь угодить людям. Серый цвет сочетается с любым другим, но он не больше, чем фон. Не прячьте свои цвета. Будьте яркими и смелыми. Будьте собой, как бы клишированно и пафосно это ни звучало. Я стал собой, выйдя сегодня на эту сцену. И я хочу сказать спасибо человеку, без которого всего этого бы не случилось. Паша снимает со стойки микрофон и, смотря мне в глаза, произносит: – Спасибо тебе, Маргарита.