По лезвиям судьбы...

«-И что же ты увидел, когда туман рассеялся? - Тебя. Я увидел тебя». Хальсин Да, увидел. Так, как не видел прежде. Не видел, когда он появился передо мной в подземелье гоблинов, над трупами поверженных варгов, от которых одуряюще несло свежей кровью. Тогда я испытывал только удивление и жалость. Меньше всего на свете я ожидал увидеть дроу среди своих спасителей. А когда почуял иллитидскую личинку в его голове, ощутил острый прилив сожаления, так как понимал, что жить ему осталось недолго и я не успею отплатить за свое спасение. Как же мало я его тогда знал! Не видел в освещенном ночными кострами лагере, ставшем таким многолюдным и шумным из-за вторжения толпы благодарных тифлингов, спасенных им от неминуемой расправы. Было шумно, со всех сторон гомонили, смеялись, в ночном воздухе стоял гул от множества голосов, звучавших одновременно, с визгом носились дети, играя в свои игры, звенела лютня Альфиры, кто-то пел, Даннис пустился в пляс со своею юной подругой, все смеялись, пили, веселились, радуясь избавлению от опасности. А он стоял передо мной, такой обманчиво хрупкий снаружи, но со стальным стержнем внутри, почувствованный мною еще тогда. Его намеки были неуклюжи, но прекрасно считывались. Но тогда я его не хотел. Впервые еще неясное нет, не чувство, - стесняющее душевное волнение, быстрое как искра, летящая от костра, шевельнулось во мне, когда я увидел его утром. Он бродил среди рассветного тумана, когда никто еще не проснулся, а потом сел у подернутого пеплом костра. Просто тихо сидел, хмурясь каким-то своим мыслям, ворошил угли, наблюдая, как пламя рождается вновь, жадно хватает предложенное полено и вязанку хвороста. К нему подошел лохматый белый пёс, ткнулся носом в руку, завилял пушистым хвостом. Он вдруг улыбнулся, просветлел лицом, прогоняя задумчивость, обнял пса, зарылся ладонью в густую шерсть. Я не мог слышать, о чем он разговаривал с собакой, но видел, как внимательно пёс слушал его, а потом лизнул графитовую щеку, словно хотел поддержать, помочь. Можно многое узнать о любом существе потому, как относятся к нему животные. Эту истину, я усвоил еще в детстве, до того, как меня самого нашел дух медведя, чтобы стать частью моей сущности, позволить мне слиться с ним в единое целое. Зверь никогда не подойдет близко к тому, кому нельзя доверять. Не позволит дотронуться, и уж тем более не будет одаривать лаской. И если кто-то смог расположить к себе зверя, значит он него не стоит ожидать подлости или удара в спину. Конечно, если это расположение не основано на страхе, что само по себе вещи взаимоисключающие. Можно запугать зверя и заставить его подчиниться. Но заставить полюбить нельзя. Я же не видел между ними страха, - лишь доверие и любовь. Пёс тихо поскуливал от удовольствия, когда он чесал его за ухом и теребил лохматую шкуру. Старался притиснуться как можно ближе, выразить свои чувства говорящими собачьими глазами. И он понимал это. Прижал к себе, зарылся лицом в густую шерсть, а потом поцеловал мокрый звериный нос. Тогда я впервые почувствовал, как по моему загривку бегут мурашки. Приятные и теплые, словно первые капли летнего дождя. В какой-то краткий миг мне захотелось ощутить на себе прикосновение его губ. Это было приятное, но одновременно пугающее чувство. Нет, вовсе не оттого, что он – мужчина, и подобные желания казались мне неправильными. Но я слишком хорошо знал звериный мир, и понимал, что своим желанием вторгаюсь на чужую территорию. А подобное вторжение всегда заканчивается схваткой, хорошо, если не смертельной. Не то, чтобы я хоть немного опасался волшебника, явно первым занявшего особое место рядом с ним. Правильнее будет сказать, что мне не хотелось свары в таком слаженном отряде, которому обязан жизнью, и не только своей, но и каждого в Изумрудной роще. К тому же, тогда еще я не был готов смести любую преграду между мной и им. Но точно знал, что делаю, когда уходил с ним. Не знаю, чего было больше в том решении: желания сбросить с себя уже тяготившие меня обязанности архидруида или зудящая потребность стать частью его отряда. Чтобы иметь возможность видеть, говорить, давать свои советы, случайно прикасаться… Хотя тогда я гнал от себя подобные мысли, уверяя собственное сознание, что всему виной мой незакрытый счет к Лунным Башням и Кетерику Торму. На своем веку мне уже приходилось сталкиваться с дроу. В дни моей юности мне не повезло стать пленником подземных эльфов, и познакомиться с их обществом куда ближе чем хотелось. «Тонкие шпили башен, подсвеченные широкими полосами волшебных огней… филигранные аркады и галереи, изящные фризы в виде каменных пауков, поблескивающих глазами в темноте… Под ногами мраморные плиты, отполированные до зеркального блеска. Но и они черны, как мир вокруг. Слабые всполохи магических фонарей не дают оценить обстановку вокруг, сориентироваться, запомнить расположение комнат или хоть как-то отличить их друг от друга. Анфилада кажется бесконечной, и с каждым шагом крепнет страх, зародившийся в душе. Мой пленитель подталкивает меня в спину, стоит только замешкаться. В его руках нет оружия, но оно ему и не требуется. Мои скованные короткой цепью руки и кожаный ошейник, сдавивший шею, лучшее тому доказательство. Тонкая цепочка – поводок, надежно намотана на кулак стража, и он дергает за нее время от времени, словно желает напомнить о моем незавидном положении. Наконец он останавливается и толкает меня в темноту. - Зачем ты притащил его ко мне? Звонкий щелчок пальцами, - и тьма расступается. Женщина передо мной кажется юной и слабой, и тогда я еще не понимаю, что всё это – ложь и иллюзия. Сарибель Ксорларрин не была юной, и только последний из глупцов мог обмануться её хрупкостью. - Тебе же нравятся интересные зверушки, сестрица. А этот дартиир не так прост, как кажется на первый взгляд. - Да ну? Не вижу ничего, чтобы могло меня заинтересовать. - Сейчас ты изменишь свое мнение… - в мужском голосе за моей спиной слышится насмешка, а потом подлый и резкий удар в спину заставляет меня упасть на колени. – Давай, чего ты ждешь? Обращайся… Гнев застилает разум, мешает думать, не дает сосредоточиться чтобы удержать трансформацию. Зверь выходит наружу, чтобы с боем пробиться к свободе, вырваться, разорвать на части своих мучителей, освободиться от унизительного ошейника… Но никто не дал мне такой возможности. Она не двинулась с места. Даже не отпрянула, когда медведь встал на дыбы, взмахнул лапой, способной раздробить её кости в мелкую труху. Только алые глаза сверкнули в полумраке, словно предупреждая. А потом судорога свела мышцы, лишила силы, низвергла на мраморные плиты. Одним движением, она разорвала связь со зверем, загнала его назад, а теперь стояла над моим поверженным телом и смотрела на меня. - Недурно. – Острый носок её обуви больно ткнул в подбородок, заставляя поднять голову, а затем подняться в полный рост. – Я оценила твой подарок, братец, можешь не сомневаться. Оставь его здесь. Посмотрим, на что он сгодиться…» Кажется, что я обо всем уже забыл, но на самом деле все еще помню. Холод огромной постели, железные браслеты оков, унизительная беспомощность своего распростертого тела. Трудно сохранить гордость и достоинство, когда ты наг и прикован к кровати. Помню гибкое, стройное тело, неожиданно теплую эбеновую кожу, россыпи белоснежных волос по узким плечам. Ставшее обыденным бесстыдство, с которым Сарибель сбрасывала одежды… Минуло почти двести лет, а я всё еще не забыл откровенные прикосновения ее рук. Но какими бы бездушными не были ее жесты – касания, поглаживания, настойчивые прикосновения, - во мне они отзывались совершенно определенным образом. Душа бунтовала, не желая мириться с чужой волей, а тело сдавалось, пылая от смущения и возбуждения одновременно. «- Как твое имя, дартиир? – спрашивает она, а мне не хватает воздуха, чтобы ответить. - Хальсин. – собственный голос кажется мне придушенным и жалким, я его почти не узнаю. - Ты ведь не будешь делать глупостей, Хальсин? Не попытаешься сбежать, если я сниму цепи? Не люблю, когда мужчина лежит как бревно…». Такая простая дилемма: погибнуть от ее руки без единого шанса на спасение или уступить чужой похоти и получить мизерную возможность однажды усыпить бдительность и возможно вырваться на свободу. Чем я рисковал? Только собственным уважением. Легко воображать себя несгибаемым и гордым, сидя на поляне в родном лесу, в окружении соплеменников. Гораздо труднее сохранять достоинство, когда вокруг лишь враги, а над головой лиги и лиги камня, и ты почти уверен, что больше никогда не увидишь солнца. И все же я до сих пор чувствую уколы стыда. От того, что сдался тогда. От того, что выбрал мудро, предпочтя смерти бесчестие. Пусть только так я и смог уцелеть в этом страшном, враждебном мире Подземья, где искренность порицаема, правдивость осмеяна, а любовь наказуема. Эти нехитрые законы Сарибель доносила до меня самым действенным и жестоким образом, пока в моей голове ни осталось ничего, кроме звериного желания выжить. Любой ценой. Она никого не подпускала ко мне. Владела моим телом единолично, а я успешно прикидывался смирившимся со своей участью, послушным и покорным. Сарибель оценила мой выбор. Меня поселили рядом с ее покоями, отдельно от других рабов. Сняли цепи. Не заставляли работать, не пытали и не морили голодом. Я даже получил некоторую возможность передвижения, разумеется в пределах дома. Этакая иллюзия свободы. Впрочем, тогда она казалась подарком судьбы Поначалу была она, а потом в нашей постели появился ее брат, Керрин. Тот самый, что пленил меня. Когда он пришел в первый раз я жутко испугался, но все мои страхи оказались напрасными. Если Сарибель стремилась доминировать во всем, не позволяя мне даже самой малой инициативы, то её брат предпочитал подчиняться. Уж не знаю, что тогда поразило меня больше. До встречи с ним я и не подозревал, что мужчина может желать играть в постели женскую роль. И не просто желать, а откровенно просить об этом! Хотя и без этих откровений мне было чему удивляться. Весть обо мне распространилась быстрее, чем желали мои хозяева. И Сарибель пришлось делиться мной с другими скучающими женщинами, получая в обмен непонятный мне тогда профит в виде слухов и чужих тайн. Которые она с готовностью обращала в свою пользу. А вот её брат не уступал меня никому. Я провел в Подземье три года. Пока однажды Ллос не перестало устраивать моё присутствие. До сих пор не могу понять по какой причине все эти годы ей не было никакого дела до «забав» с наземником одной из своих жриц, а потом вдруг это стало страшным преступлением. Скорее всего я оказался удобным поводом для каких-то своих игр, которых не понимал. Лицемерие дроу, говорите? Общество, построенное на лжи? Жестокость у них в крови? Ничего удивительного, поклоняясь такому божеству! Должно быть я будил в её жрицах какие-то чувства, противные догматам веры, или она опасалась за чистоту крови или за то, что и другие могут притащить себе консорта с поверхности, руша существующий порядок. Ведь я уже был в шаге от того, чтобы подняться до «Отца Дома», едва его возглавит Сарибель. А может в тот день Ллос просто встала ни с той ноги, или решила наказать свою жрицу за какой-то неизвестный мне проступок. Но приказ был четким и жестким – избавиться от меня как можно скорее. Только потом я понял, что моя жизнь висела на волоске. Потому что Сарибель убила бы меня легко и без раздумий. Не знаю, как бы это случилось: кинжалом в спину на пике любовного наслаждения, ядом в кубке с вином, преподнесенным ее изящной рукой, а может нечто более извращенное, чтобы потом бросить мою медвежью шкуру у изножья постели. По большому счету это не имеет значение. Я был наивен и молод, и до последнего мига не почувствовал бы подвоха. Ведь я не сразу понял, что нужно делать, когда Керрин растолкал меня посреди ночи, сорвал магический ошейник, вывел за ворота Дома и сказал не словами даже, - глазами. «Беги» … Но воспользоваться шансом мне ума хватило. Хотя я принял его изначально за какую-то злую игру, проверку на лояльность, один Сильванус знает за что еще. И видимо он тогда помог мне отыскать путь наверх. Меня взяли в плен добродушным, наивным и невинным юношей, а вернулся я мужчиной, познавшим цену лжи. Не зря моя мама часто говорила: «обожжешься на молоке, - всю жизнь будешь дуть на воду» … И вот он стоял напротив меня. Обманчиво хрупкий и удивительно красивый. А я искал в нем другие черты и до одури боялся их найти. Поэтому цеплялся за отличия – хотя бы внешние. С облегчением отмечал, что его кожа светлее, чем у Сарибель и Керрина, а белоснежные пряди вовсе не такие мягкие, и эти глаза, цвета спелой сливы… В них часто скользило выражение, которого я никогда не замечал у Сарибель и её брата. Понимание, сострадание и страшная тяжесть пережитого, которое никак не может отпустить. А в следующую секунду – холодная жесткость, граничащая с жестокостью. Чтобы через мгновение смениться неуверенностью, едва ли не робостью. Этакий калейдоскоп, в котором трудно выхватить суть, составить однозначное мнение. И я решил наблюдать, не делая поспешных выводов. Первое, что бросилось мне в глаза – та легкость с которой он сумел завоевывать расположение своих таких разных попутчиков. Создавалось впечатление, что каждый из них видит какого-то «своего» Дайнина, не похожего на виденного другими. Например, Карлах была уверена, что он добр и великодушен, напрочь отказываясь замечать очевидное для той же Шедоухард. Да если бы и заметила – нашла бы тысячу и одно оправдание именно своей правоты. Уилл считал его опытным воином, точно знающим что и зачем он делает. Но я много раз видел его сомневающимся, и до сих пор не понимаю каким образом Уилл умудрялся не замечать таких очевидных вещей. Но самое удивительное, пожалуй, как он сумел сблизиться с Астарионом, поскольку эта задача казалась мне самой трудновыполнимой. Циничный и жестокий вампир не потерпел бы рядом с собой слабака, и уж тем более не предоставил бы право собой командовать. А к Дайнину он испытывал странную привязанность, граничащую с благоговением. Сначала я подумал, что их связывают нежные чувства. «Дорогой мой», «радость моя» и прочие эпитеты, коими Астарион с такой небрежной легкостью его награждал, полуобъятия, взгляды, ввели меня в заблуждение, развеявшиеся внезапно, в одну из ночей, когда я стал невольным свидетелем сцены, не предназначенной для чужих глаз… «Круглое зеркало в серебряной оправе полетело на землю и неминуемо разбилось вдребезги. - Астарион… что случилось? Вампир взвился на голос, едва ли не в прыжке, но увидев, кто стоит за спиной, расслабился, безвольно опустив руки. - Ничего. Только тут мне пришло в голову, что манерный вампир даже не сделал попытки придумать какую-нибудь причину, дабы сохранить лицо. Перед Дайнином он не желал претворяться. - Всего лишь хотел напомнить себе, отчего я уже двести лет не держал в руках зеркала. Хотя раньше не представлял себе жизни без него. Это казалось таким естественным – прихорашиваться, любоваться собой…Но какой в этом толк, если больше не можешь увидеть своего отражения? - Так это тебя так разозлило? Если хочешь, я побуду твоим зеркалом… - Ты солжешь. Все дроу – лжецы. Как не странно, Дайнин не обиделся. Только криво усмехнулся и вернул удар. - А все вампиры – кровожадные ублюдки. Во всяком случае – так говорят. Астарион рассмеялся, - заразительно и легко, точно сбросил камень с плеч. Сел на поваленный ствол дерева, хлопнул ладонью рядом с собой. Они понимали друг друга безо всяких слов. Могли, при желании, вообще общаться жестами. Дайнин сел рядом, положил на плечо Астариона руку, а затем обнял, прижимая к себе. И вампир не сделал попытки освободиться. Притиснулся, уткнулся носом в шею, точно демонстрировал безграничное доверие. - В целом, те, кто так говорит недалеки от истины. - Да и насчет дроу немногие ошибаются, - в тон ему ответил Дайнин и оба рассмеялись. А потом добавил: - Но я говорил совершенно серьезно. Если хочешь, я скажу тебе все, что увижу, и не словом ни солгу. Так что ты хочешь узнать? - Не искушай меня, - Астарион погрозил ему пальцем, - ведь я не смогу удовлетвориться, пока ты не начнешь петь хвалебные оды моей несравненной красоте, как все мои предыдущие любовники… Вместо ответа Дайнин повернул голову, внимательно разглядывая бледное лицо. Именно разглядывал, будто старался не упустить ни одной мелочи. Смотрел до тех пор, пока Астарион не передернул плечами. - Не буду даже выспрашивать, что ты увидел. Любовники так точно не смотрят. Дайнин улыбнулся: - Они почти не грешили против истины. Разве только самую малость. - Даже теперь? – Мрачно спросил Астарион, оскалив клыки. - Даже теперь, - серьезным голосом подтвердил дроу, и произнес: - Надеюсь, им ты не показывал зубки? - Подземный ублюдок! – Вампир притворно ткнул его кулаком в бок. – Мог бы и соврать, чего тебе стоило? - Мог бы… - легко согласился Дайнин. – Но настоящие друзья не должны лгать друг другу, разве нет? А я думаю, настоящий друг тебе нужен больше, чем очередной любовник. - А ты умеешь? Быть настоящим другом? - Я учусь». «Учусь» … Это слово позволило мне многое понять. И отношения с Астарионом перестали быть загадкой. Они оба учились – доверять, рассчитывать на помощь, надеяться не только на себя, заботиться. Потому что не умели этого делать раньше. И такой тандем нужен был им обоим. И тогда я понял одну истину, заставившую меня внутренне содрогнуться. Я не знал тогда причины, заставившей его подняться на поверхность, но вдруг с легкостью влез в его шкуру, потому что сам побывал в ней когда-то. Оказаться во враждебном мире, в совсем не дружественно настроенном окружении, где каждый встречный ждет от тебя как минимум обмана, а в целом угрозу для собственной жизни, ведь дроу приложили немало стараний чтобы создать себе такую репутацию. И если хочешь выжить, тебе поневоле придется приспосабливаться. Он и приспосабливался, как мог. Надевал на себя маски – одну за другой, подстраиваясь под встреченных на своем пути, дабы влезть в доверие, а сними их, что останется? Ложь и иллюзии, впитанные «с молоком матери». Когда это вынужденное лицемерие стало его страшить? Ведь если бы это было не так, и он прекрасно чувствовал себя со множеством личин, ему не нужно бы было «учиться» дружить. Тогда я понял, что Дайнину тоже был нужен друг. И он выбрал того, перед кем не надо было претворяться, держать лицо, всегда оказываться правым. Тогда я подумал, что сам бы мог дать ему больше. И что я отчаянно хочу стать ему ближе, войти в тот маленький круг, внутри которого он избавлен от вынужденного лицемерия, рядом с кем он может поступать так, как считает нужным, говорить то, о чем думает, не подбирая слов и не задумываясь о последствиях, дать понять, что он не одинок, и всегда может рассчитывать и на мою, а не только Астариона, помощь. В конце концов друг нужен каждому. Я усвоил эту истину еще в далеком детстве… «- Орчёнок! - Орчёнок! - Орчёнок! Кто первым произнёс это слово уже не так важно. Может быть Нелин такой красивый, но уже высокомерный даже в детстве. Может быть Катриэль, при виде которой я всегда чувствовал неясное, волнующее смущение. Может, насмешник Тарон или хитрец Даримэль, способный придумать самые интересные игры. Я знаю, что они вовсе не ставили перед собой цель обидеть меня. Может быть, их насмешило само слово, и они посчитали его забавным, поэтому и повторяли на все голоса. А может я сам невольно напрашивался на такое сравнение, будучи в два раза шире в плечах и на голову возвышаясь над самым высоким из других детей. Но дети бывают жестоки, и эльфийские дети не исключение. Наверное, мне надо было посмеяться вместе с ними, может быть попытаться ответить остроумно, но к сожалению порой умные мысли приходили мне в голову слишком поздно. Я засопел от обиды, попытался дотянуться до насмешников, но был тогда слишком неловок, и еще больше раззадоривал их. Они смеялись надо мной, и от их жизнерадостного хохота меня бросало в жар от обиды и жгучего желания сделать всё что угодно, лишь бы прекратить насмешки. - Я эльф! - Эльф… - заливался Тарон, тыча в меня пальцем. – Тогда почему ты такой здоровый? Эльфы такими не бывают! - Здоровый и неуклюжий, как медведь! – Подхватила Катриэль, отчего мне было вдвойне обидно. - И косолапый! - Неправда! - Правда! Прав-да! Прав-да! – Завопили они хором, стараясь перекричать друг друга. – Хальсин – орочий медведь! Орочий медведь! - А давайте проверим! – Воскликнул Даримэль, хитро прищурившись. – У Сухого урочища есть старая балка. Мой брат говорил, на неё сосна упала. Перейдешь по ней на другую сторону, мы тебя тогда больше дразнить не будем. Задумка, как и все «идеи» Даримэля, была с подвохом. Родители не разрешали нам уходить так далеко от дома, но кажется в тот момент о запрете все забыли. Когда тебе и твоим приятеля еще нет и тридцати, родительские наставления имеют свойство влетать в одно ухо, и тут же вылетать в другое. Сухое урочище в нашем поселении предпочитали обходить стороной. Взрослые говорили, там жил весьма недружелюбный лесной дух, путающий тропки и способный привести в ловушку. Заманить в скрытые топи или заставить плутать несколько дней без всякой возможности выбраться к жилью. Но тогда никто об этом не вспомнил. Задание, придуманное Даримэлем казалось простым, но только на первый взгляд. Поросшие травой и молодыми кустарниками склоны не позволяли разглядеть дно балки, отчего она казалась глубже, чем была на самом деле. Только слышалось как журчит вода, должно быть от ручья, бежавшего по дну. Здесь царил полумрак от плотно подступающих деревьев, солнечный свет не мог пробиться через густую крону. Птиц почти не было слышно, только звонко щелкал невидимый глазу дрозд. Ствол упавшей сосны, прокрытый густыми пластами кукушкиного льна, казался прочным и ровным. Сначала перебежали они, - друг за другом, легко и весело, на все лады демонстрируя как должны двигаться «настоящие эльфы». Сейчас мне кажется это смешным, ведь ни Нелин, ни Катриэль, никто из них не видели живого орка, не знали, как бесшумно и быстро они могут передвигаться, когда того требуют обстоятельства. В детских головах отчего-то сложился образ грузного и неуклюжего гиганта, который они с удовольствием перенесли на меня, и теперь ждали подтверждение своим представлениям. А я слишком спешил их развеять, чтобы не допустить ошибки. «Кукушкин лен» был растением коварным, потому что, устилая зеленым ковром стволы и камни, прятал под собой торчащие сучки и прочие неровности. Так было и в тот раз. Поспешив, я не заметил преграды, запнулся ногой за ветку, потерял равновесие и свалился вниз, на радость моим обидчикам. Плюхнулся в воду, подвернув при падении ногу, и услышал где-то над головой жизнерадостный смех. Я попытался встать, но не смог. Ногу пронзила острая боль, а душу – сознание собственной ущербности. Кое-как выбравшись на заболоченный берег, мокрый, грязный, с ноющей ногой, я позвал их на помощь, но мне никто не ответил. Меня окружила тишина, даже дрозд прекратил свои короткие трели. И мне показалось что сам мир отвернулся от меня, такого жалкого и недостойного называться эльфом. От обиды я заплакал, горько и тихо, уже не борясь с тяжестью и одиночеством внутри. - Не плачь. Они не хотели тебя обижать. Просто не подумали, что это больно. Сначала я подумал, что кто-то все-таки вернулся за мной, но этот звонкий голос не был похож ни на кого из моих сбежавших соплеменников. Я перестал рыдать и повернул голову. Он сидел на корточках рядом со мной – мальчик, мой ровесник, в одежде из кожи и мха. Смотрел на меня полными самого искреннего сочувствия круглыми голубыми глазами. В его растрепанных волосах торчали листья и пёрышки, а на гладком лбу красовались коротенькие рожки, похожие на веточки. - Ты кто? – удивился я, вытирая рукавом нос и щеки. - Я друг. Зови меня Таниэль. - Ты сильван? – спросил я, каким-то десятым чувством, зная, что ошибаюсь. – А где ты живешь? - Здесь, в лесу, - просто ответил он. – И прихожу туда, где во мне нуждаются. Тогда я не обратил на его слова особого внимания. Почувствовал тепло и искреннее расположение, и потянулся к этим ощущениям, как голодный к краюхе хлеба, ощущая безоговорочное доверие. А еще чувство, что я давно знаю его, и могу рассказать о своих бедах, не таясь и ничего не скрывая, потому что он обязательно поймет меня. Поймет, пожалеет и поможет. - Они смеются надо мной. Дразнятся, говорят, что я не эльф, а орк, но ведь я никакой не орк. Я просто большой, так мама говорит. И папа. А больше у меня никого нет. Так ведь бывает да? Просто большой. А они смеются. Сказали, что я всё вру, и что я неуклюжий и косолапый, как медведь. А теперь ушли. Бросили меня одного. - Ты не один. А медведь - это вовсе не обидно, даже наоборот. Медведи сильные и мудрые. Они могут стать настоящими друзьями, на которых можно положиться. Хочешь, покажу? Он ничего не сделал, просто на миг прикрыл глаза. А еще рожки зашевелились, - так, во всяком случае, мне показалось. Я притих. Сначала ничего не происходило, но затем, где-то в отдалении, затрещали кусты и сухие сучья, словно кто-то большой двигался в нашу сторону. Я замер, уже готовый вскочить и броситься наутек, не смотря на раненную ногу, но Таниэль опустил на мою руку свою теплую, маленькую ладошку, и покачал головой. - Не бойся. Это друг. Меньше, чем через минуту, он вышел на поляну. Бурый, косматый молодой медведь, с круглой массивной головой. Не выказывая ни страха, ни агрессии, повел маленькими ушами, втянул носом воздух. Кажется, он прекрасно понял, зачем Таниэль позвал его: подошел ко мне почти вплотную, обнюхал, посмотрел в глаза, а потом вдруг лизнул в щеку горячим шершавым языком, демонстрируя миролюбивые намерения. А затем лег рядом, положив на мои колени свою тяжелую голову. - Видишь? – спросил меня Таниэль. – Он тебя принял. Я кивнул головой, и подчиняясь какому-то инстинкту, а не разуму, положил руку на загривок зверя, зарылся пальцами в густую шерсть. Медведь довольно заворчал, обдал горячим дыханием больную ногу, опутал, словно одеялом, мускусным запахом, и боль ушла, будто её никогда и не было. Более того, - так же инстинктивно я ощутил, что в это мгновение нас связали невидимые узы, неуловимые, но неразрывные. И это ощущение наполнило меня доселе неведомой умиротворенной силой, точно часть души зверя вошла в меня, чтобы навсегда остаться. - У него есть имя? - Пока нет. Но ты можешь назвать его сам. - Тарен… Он улыбнулся и одобрительно кивнул. - Подходящее имя… Теперь ты связан с ним. Позови, - и он придет на твой зов, как бы далеко не находился. Казалось, время тогда остановилось. До глубоких сумерек мы разговаривали, так, словно знали друг друга тысячу лет, играли, бегали, ели дикую малину, плескались в ручье, всего теперь и не упомнить. Еще никогда мне не было так весело, так свободно и тепло на душе, как в обществе Таниэля и моего косматого друга. Я совершенно забыл о своих несчастьях, ни разу не вспомнил о бросивших меня приятелях, даже не подумал о том, что родители могут волноваться. Мир разделился на «до» и «после» встречи с моими новыми друзьями, и, если бы не Таниэль, я бы, наверное, никогда не ушел от них. Остался бы в лесной чаще навсегда и не пожалел об этом. Но тогда мне пришлось вернуться. Таниэль и Тарен проводили меня до границ нашего поселения, где уже поднялся переполох. Взрослые собирались на поиски, Нелину и другим здорово влетело за нарушение запрета, но меня всё это уже не волновало. Мама схватила меня, прижала к себе, я слышал, как отчаянно бьется её сердце. Ведь для неё я был маленьким глупым мальчиком, какого бы возраста и размера не становился. Чуть успокоившись, она оглядела мою перепачканную малиной рожицу и строго спросила: - Где ты был до самой ночи? Почему не вернулся с остальными детьми? Они сказали, что потеряли тебя в чаще. Я хотел было ответить, что они солгали, но натолкнулся взглядом на стоящего неподалеку Нелина. Они спасали себя от родительского нагоняя, и теперь досмерти боялись, что я раскрою правду. И я ничего не рассказал, пожалев своих обидчиков. А может быть от того, что после встречи с Таниэлем, их общество и расположение перестали быть для меня чем-то важным». Почему я вспоминаю об этом сейчас, и при чем здесь Дайнин? Все просто. Та встреча в лесу определила мою судьбу. Таниэль стал для меня не просто другом – он открыл мне меня самого. Развеял густой туман неуверенности, ущербности, сомнений, болезненного осознания своей непохожести, непонимания своей природы и своих желаний. Я далеко не сразу понял, с кем свела меня судьба. Поначалу он был для меня просто другом, с которым мы играли и который принимал меня таким, каков я есть. Но чем старше я становился, тем чаще мне бросалось в глаза, что мой друг совершенно не меняется, оставаясь все тем же мальчиком со смешными рожками, в то время, как я стал почти в два раза больше него, мужал и креп. Но пока он раскрывал передо мной сокровенные тайны леса, недоступные большинству смертных, пока я все глубже погружался с ним в саму сущность природы, учился понимать и повелевать ею, эти странности почти не бросались в глаза. Он учил меня языку птиц и зверей, пониманию их сущности и желаний, рассказывал, как не только принять, но и помочь, как защитить и как жить в полной гармонии с природой. И я ощущал, как она входила в меня, становилась неотделимой частью самого моего существа. И только когда Тарен стал неотъемлемой частью моей души и моего тела, Таниэль раскрыл мне свой главный секрет. Он и был самой природой, духом земли и лесов, первозданной сущностью, принявшей облик маленького мальчика, и он не случайно протянул мне тогда руку помощи. Я должен был стать друидом, защитником и хранителем первозданной земли, и я стал им. Пусть к тому времени он и приходил ко мне только в моих снах и медитациях. Пока я не почувствовал, что наша связь стала ослабевать. В то время я уже покинул родной лес и своих родителей, став учеником друида и постигая премудрости выбранного пути под руководством архидруида Адальсина. И когда зловещая тень проклятия Кетерика Торма начала захватывать земли, именно мой учитель первым почувствовал угрозу. Я был молод, но испытания пленом уже наложили на меня печать раннего взросления, избавив меня от наивности и подготовив к испытаниям. Должно быть поэтому Адальсин взял меня с собой, единственного из учеников Изумрудного Анклава, когда пришла пора дать бой зарождающемуся проклятию. Он придавал большое значение моей связи с Таниэлем, считал ею невероятно важной, одним из залогов успеха. Таниэль и сам просил меня о помощи, когда приходил ко мне в последний раз. Его вид напугал меня тогда. Нежную детскую кожу затягивали черные пятна, похожие на плесень и старую, потрескавшуюся кору одновременно, рот кривился в одну сторону, левый глаз позеленел и наполнился мертвенным свечением. Он беззвучно кричал, звал меня «Помоги!» и протягивал ко мне тонкие руки, но исчез прежде, чем я успел удержать его. Таниэль дал мне новую жизнь, показал путь, а я не спас его. В той страшной битве между светом и тенями сто лет назад. «- Хальсин! Должно быть, Адальсин первым понял, что всё кончено, но решил исполнить свой долг до конца. Я бросился к учителю, подхватил его у самой земли. Мир вокруг менялся так страшно и стремительно, что я не успевал осознать причины – ведь мы победили, Торм пал, я сам заложил последний камень в стену усыпальницы, замуровав тело злодея на веки вечные. Так откуда же этот заунывный треск, почему деревья меняются на глазах, из каких недр ада выползла тьма, медленно затягивающая все пространство? - Хальсин! – Адальсин вцепился в мою руку с такой силой, что я едва не закричал. Черное облако тьмы ширилось под его ногами, закипала, как горячий ключ, переползала на ноги моего учителя, и они чернели на моих глазах. – Уводи отсюда братьев! Немедленно! Только ты сможешь… Он не договорил, - с силой отпихнул меня от себя, и теперь отползал прочь, на глазах теряя свой облик. Под кожей вздувались черные вены, лопались, точно тухлые сливы, разбрызгивая вокруг себя капли скверны, темные, как кромешная ночь. На лицо наползали пятна гнили, превращая знакомые черты в гротескную маску. - Не дай завла… - он больше не успел ничего сказать. Та том месте, где только что лежал мою учитель, корчилась зловещая черная тень, будто сгусток живой смолы, все еще сходный по форме с живым существом, но уже им не являющийся. Мои соратники были поражены и напуганы не меньше меня. Сбились в кучу, словно испуганные дети, и смотрели на меня будто я один знал, что нужно делать. А мир вокруг нас не оставлял времени на размышление. Еще немного, и мы бы не смоли различить друг друга на расстоянии вытянутой руки. Нужно было действовать, и действовать немедленно. Я почувствовал приближающуюся трансформацию еще до того, как решил, нужен ли мне сейчас облик зверя. Всё происходило интуитивно, по наитию. Зверь соображал быстрее – едва только мягкие лапы опустились на изменяющуюся землю, он бросился вправо, рыком призывая следовать за ним. Спешил по острым камням, инстинктивно выбирая направление, уводя остатки воинства Изумрудного Анклава прочь с оскверненных земель. Это был трудный путь – зловещие тени не собирались так просто отпускать свою добычу. Клубились за спиной, бросались вперед, в надежде захватить убегающих живых, и сама земля помогала им в этом - перерезала путь огромными узловатыми корнями, на глазах проседала провалами, в которых со стоном и скрежетом исчезали деревья и постройки, потела зловонными лужами разлитой тьмы. Но мы шли вперед и вперед, теряя отстающих, но не смея возвращаться за ними. О, Сильванус, забуду ли я когда-нибудь их отчаянные, обреченные крики! Несколько раз я пытался выбраться из шкуры зверя, вернуться, чтобы помочь, но зверь не отпускал меня, упрямо тащил вперед, словно знал, что промедление подобно смерти, и вернувшись, я рискую не только собой, но и теми, кто мне доверился. И лишь у самой границы проклятия, когда впереди уже маячила полоса еще живых, хотя и пожелтевших деревьев, медведь на мгновение ослабил свою хватку. И тогда я услышал. Сквозь вопли тех, кого мне пришлось оставить, сквозь треск и скрежет изменяющегося мира, на самой границе слышимости… - Хальсин! Помоги… Спаси меня! Я остановился, как вкопанный, повернул голову, всматриваясь в кромешную тьму за моей спиной. Потому что не мог не узнать его голос. Таниэль звал меня на помощь, оставленный мною где-то в самом сердце проклятия! И я развернулся в прыжке, готовый броситься к нему, но чей-то властный голос ясно сказал мне: «Обернись! Посмотри на них!». Я никому не пожелал бы подобной дилеммы. Как решить, когда каждый выбор плох? Когда ощущение предательства останется с тобой, какое бы решение ты не принял. И оно осталось со мной. Чтобы отравлять мою душу ещё сто лет. Говорят, способность возглавить проверяется умением жертвовать меньшим ради большего. Расставить приоритеты, выбрать, а потом жить с этим выбором. Что ж, я выбрал. Я спас своих соратников, меня избрали приемником Адальсина, и мне пришлось возглавить Изумрудную рощу. Но видит Сильванус, не проходило ни дня, ни одной ночи, чтобы я не видел перед своими глазами Таниэля, тянущего ко мне руки и просящего «спаси. Спаси меня» … Все эти долгие годы я хотел вернуться. И понимал, что мое возвращение ничего не изменит, ибо нет в моем распоряжении ни сил, ни средств, чтобы победить темное проклятие, и освободить моего друга из плена теней. Я грезил возвращением, строил самые невероятные планы, но все эти химеры развеивались к утру, как предрассветный туман. Я пытался занять свои мысли насущными делами, погружался в ежедневную рутину, но как только наступала ночь, память о Таниэле возвращалась ко мне, и все начиналось сначала. Когда же случайно заглянувшие в Рощу искатели приключений завели разговор о некой реликвии, сокрытой в проклятых землях, меня словно пронзило ударом молнии. Я действовал интуитивно, еще не до конца понимая, почему известие о реликвии так взволновало меня. Арандир, возглавлявший приключенцев, не мог мне толком объяснить, что это за реликвия и почему она так дорога (волшебник из Врат Балдура обещал за нее фантастическую сумму в десять тысяч золотых монет), но каким-то неведомым образом я знал, что эти поиски помогут мне разгадать загадку проклятия, понять, каким образом Кетерику Торму удалось преодолеть смерть. Пока шли сборы, я прочитал все, что мне удалось узнать о проклятии – записи рассказов от одиноких путников, размышления волшебников, крохи сведений, доносимых разведчиками, - тщательно отсортировать узнанное, отбросив словесный мусор и выдумки. И чем больше я думал, тем сильнее убеждался, что поступаю верно. Напроситься в команду Арандира было не трудно. В конце концов они были мне обязаны. Но вместо ответов на свои вопросы, вместо желаемого способа выручить дорогого друга я получил лишь клетку гоблинов и своего неожиданного спасителя. «Зверя мутило от запаха крови. Слишком много её было пролито вокруг. И теперь её навязчивый аромат разрывал ноздри. Яркий, железистый запах свежей крови, полутона засыхающей, острое зловоние гниющей, вперемешку с холодной, подернутой разложением плотью сводили зверя с ума, заставляя метаться по грязной, вонючей клетке, не находя себе покоя. Из-за каменной стены доносилось злобное, голодное рычание варгов. Их заунывный вой, короткие визги, скрежет зубов по железу решетки, перекрывающей путь к свободе. Впрочем, варги наврятли её желали так же сильно, как запертый медведь – просто нетерпеливо ожидали, когда их накормят. Вонючие гоблины стаскивали сюда, вниз, в подземелье, тела поверженных врагов, и кривоногий мясник в замызганном кожаном переднике рубил их на куски, разливая кровь по полу и разбрасывая осколки костей, летевших из-под его тесака. Я смирил зверя, заставив медведя отойти в дальний угол своей темницы и чуть отпустить мое сознание. Это было плохим решением, потому что первое, что я почувствовал – страх. Страх, рожденный из осознания, в каком скверном, безвыходном положении я очутился. Я не ждал помощи. Откуда бы? Арандир сбежал, бросив в лапы гоблинов не только меня, но и своих соратников, бывших в его отряде куда дольше, нежели был я сам. Я видел, какая участь их постигла. Дворфа, знающего скрытый путь проклятые земли, разделали у меня на глазах. Разрубили на куски, нанизали их на вертел, и оставили жариться на костре, буднично, словно тушу барана. Молодого паренька, такого же новичка в отряде, как и я сам, отволокли куда-то вниз. Он был так напуган, что даже не сопротивлялся. По бледному лицу катился пот, а в глазах застыла обреченность жертвенного животного, точно знающего, что смерть уже пришла за ним. Меня же обездвижили волшебной сетью и приволокли сюда. Гадкая старая жрица в вонючих лохмотьях, которой гоблины высказывали всяческое уважение, тыкала меня копьем, оставаясь в безопасности, по ту строну решетки, мерзко хихикала, жмурилась, точно кот на солнце, предвкушая предстоящую расправу. - Хорошее мясо, - прокаркала она, - сочное и свежее. Жаль отдавать такое варгам. - Грика и Пищуху в лоскуты порвал, - пожаловался жрице сопливый гоблёнок, крутившийся около моей клетки. Старуха повела бородавчатым носом, прищурилась, а потом отвесила гоблёнку подзатыльник и прошипела: - Ничего, мы его пообломаем. Сначала одну руку отрежем, негоже варгов за раз перекармливать, потом ногу… - хрипела она, поглядывая на меня, - потом выждем пару дней, чтоб раны загноились и черви в них завелись. Варгам-то, хе-хе, все равно какое мясо жрать, с червями или без… Так и скормим по кусочкам. Сам о смерти молить будет, как черви его живьем жрать начнут, да поздно. А сердце и печенку мне принесите, эльфийской требухой полакомиться. Она ушла, оставив у клетки гоблинят. Мелкие твари радостно вереща кидали в меня острыми камнями. Мне пришлось перевоплотиться в медведя, чтобы густой мех уменьшил боль от каждого попадания. Медвежий рык их не пугал – я был в клетке, так чего же бояться? Так я провел день и ночь, вздрагивая от каждого звука, в ожидании своих палачей, бессильный что-либо сделать. Меня выворачивало от разлитой по подземелью крови и глухого отчаяния. Я не хотел так умирать, - бесславно, глупо, от лап проклятых гоблинов под их хохот и улюлюканье, но надежды спастись у меня не было. А потом я услышал: - Брось камень. Брось, я сказал. Кинешь его в клетку еще раз – руки вырву и заставлю сожрать». Так он и пришел ко мне. Совсем другой дроу, не похожий ни на кого, виденного мной ранее. Я не ждал от него спасения, и все-таки он спас меня. Не ждал помощи, но он помог. Трудно даже представить, с каким удивлением я слушал рассказы Ратха, как мне хотелось сразу поверить ему, но жизненный опыт протестовал против такого доверия. Но шаг за шагом, продвигаясь с ним по Подземью, слушая его, наблюдая за ним, я чувствовал, как моя настороженность тает, словно снег на апрельском солнце, истончается и исчезает, а вместо нее приходит твёрдая уверенность, что он не бросил бы меня, как Арандир. Более того, я понял, что именно от него получу помощь в борьбе с темным проклятием. И не только потому, что наши интересы совпали, хотя, каюсь, тогда я видел в нем лишь инструмент для достижения своей цели, шанс спасти Таниэля. Шанс, которого ждал слишком долго. Когда же он стал для меня чем-то большим? Когда я стал замечать, как он смотрит на меня? Нет. Тогда я списал все на свои воспоминания и разыгравшееся воображение. Хотя его взгляды и были мне приятны, зачем отрицать очевидное. Трудно оставаться спокойным, ловя на себе взгляд этих глаз цвета спелой сливы, в которых так ясно читается «подойди ко мне… обними меня». Его голос произносил совсем иное, рассказывал мне о прошедших событиях, делился какими-то мыслями, планами, а глаза кричали «возьми». Будоража мысли и заставляя так некстати вспоминать Керрина… холодный шелк постели… изящное графитовое тело… белоснежную россыпь волос по плечам. Допустить в свою голову возможность поменять их местами, поддаться желанию. А после того, как Дайнин рассказал нам о себе, и я наконец понял, что его привлекало во мне, эти мысли уже не давали мне покоя. Помню, как уже в палатке, беспокойно ворочаясь с боку на бок, я ругал себя за то, что рука Нэре, а не моя, легла на его плечо, чтобы облегчить боль, что не я первым сделал шаг к нему, а остался сидеть на месте, хотя всей душой сопереживал, приняв его боль как свою. Но какой прок был Дайнину от моего сочувствия на расстоянии? В эту бессонную ночь я представлял себя на месте того наемника. Совершенно очевидно, что Дайнин лгал – себе и нам, - будто предводитель не знал, что задумала безумная сестрица. Должно быть ему было нелегко принимать это решение, и он так и не смог с ним смириться, иначе не пришел бы за Дайнином, не прервал чудовищный ритуал. Что между ними было на самом деле, спрашивал я себя. Потому что невозможно было быть с ним рядом, главенствовать над ним, и не взять себе. Но разорви меня демоны, мне было совершено на это наплевать. Тогда я желал его до болезненных судорог, но не любил. Еще не любил. Так, когда же? «Я думал, что проснулся раньше всех в лагере. После истории, что Дайнин нам поведал, никто долго не мог уснуть. Мы все переживали её по-разному, но равнодушным не остался никто, в этом я могу поклясться. Сон сморил нас уже на границе рассвета, но уснуть я так и не смог. Поэтому, едва солнце взошло из-за горизонта, уже был на ногах, полагая, что стану единственным, кто проснулся. Костер еще тлел, а лежанка Дайнина оказалась пуста. Я тогда подумал, что он, должно быть, ушел в палатку волшебника, и почувствовал горечь от этой мысли. Пришлось говорить себе, что в этом нет ничего удивительного и у меня всё равно нет на него никаких прав и пора выбросить из головы несбыточные надежды. Неподалёку от нашей стоянки протекал ручей, впадающий в небольшую запруду, широкий и полноводный, и я направился к воде, чтобы умыться и прогнать мучительные мысли. Я увидел его в запруде, стоящим по колено в воде. Рассветные лучи скользили по коже, подсвечивая упругие мышцы, гуляя вдоль позвоночника, сочными каплями стекая по телу. Небеленое полотно белья липло к ногам, открывая глазам доселе сокрытое. Он стоял ко мне спиной, не замечая моего присутствия и я замер, не в силах сдвинуться с места. Его волосы, обычно собранные в узел на затылке, теперь падали на спину, и я увидел, как он собрал их в горсть, а затем одним быстрым движением срезал почти у самого основания. Я не видел его лица, смотрел только как безжалостно он расправляется со своими белоснежными прядями. По дням своего пленения, я знал, что длинные волосы были привилегией аристократии, знаком благородного происхождения дроу, и то, что он решил избавиться от них, потрясло меня. Одним прыжком я очутился рядом с ним в воде, быстро перехватил руку с занесенным кинжалом. - Что ты делаешь? Он безвольно опустил руки, как-то странно обмяк, будто разом лишился сил. А потом произнес, избегая смотреть мне в лицо: - Я должен был сделать это давно… но… Джарлакс не настаивал, а я… не смог. Наверное, мне нужно было время, привыкнуть к мысли, что я больше не Дайнин До’Урден, и не имею права их носить. Я не нашел, что ему сказать. Без своих роскошных волос он походил на мальчика, обиженного и несчастного. Еще до конца не понимая зачем я это делаю, я обнял его, прижал к себе, гладил по голове, толи баюкая, толи утешая. И как не странно, угадал его состояние, потому что он тут же ответил – обхватил за пояс, спрятал лицо на моей груди, и замер, всем своим существом впитывая прикосновения к его волосам, кажется даже не дыша. Я кожей ощущал влагу на его лице, холодный кончик носа, теплое дыхание, сорвавшееся с губ. Кажется, я даже закрыл глаза, желая стоять так вечно, ощущать его в своих руках, чувствовать свою нужность ему. Ведь я был необходим ему в эти минуты, возможно больше, чем кто-либо, иначе он искал бы утешения в объятиях Астариона, в этом я был уверен. Он первым разорвал нашу недолгую близость. Глубоко вздохнул, выдохнул, а потом опустил руки и сделал шаг назад. - Спасибо, Хальсин, - сказал он мне тогда. Я знал, что не хочу его отпускать, но вынужден был смириться. – Прости, но я должен попросить тебя о помощи. Не мог бы ты сделать их ровнее? Я ничего не ответил, просто забрал у него кинжал, и принялся исполнять не самую привычную для меня работу – срезать неровные пряди, придавая волосам хоть какую-то форму. Не скажу, что у меня это хорошо получилось – вовсе нет, но Дайнин не жаловался. Эти несколько драгоценных для меня минут стали чем-то интимным, глубоко личным, и мне казалось, связывали нас прочными нитями, невидимыми, но неразрывными. Хотя потом я и уговаривал себя, что ничего особенного не произошло, и не стоит придавать им такого значения. Впрочем, напрасно, потому что сердце уже тогда сказало свое вещее «да», а я знал, что сердце никогда не ошибается. Гейла мы заметили не сразу, вернее, вообще не заметили, пока не услышали удивленный возглас: - Зачем ты это сделал, Дай? - Это мое прошлое. Так было нужно. - Но зачем? – по лицу Гейла было видно, что он ничего не понимает, недоумевая, зачем было портить свою красоту из-за каких-то воспоминаний. – Теперь ты похож на несмышлёного подмастерья. Одним словом, мне не нравится. А я тогда подумал, что Дайнин был прекрасен в любом обличии…». Я говорил себе, что всего лишь жалею его, хочу помочь и поддержать, но первые лучики совсем другого чувства, большого и слепящего, как солнце, пронзили мою душу именно тогда, в безымянной запруде. А прочно поселились в моей душе, когда он вернул мне Таниэля.