«моё желание, мой грех, мой страх — всё это держишь ты в своих руках. не урони меня, не обмани под эту музыку при свете луны…»
***
Когда медсестра заглянула в ординаторскую и оповестила Павлову о том, что Кривицкий просил передать ей приглашение в свой кабинет, Ирина обречённо выдохнула. Сегодня он забьёт последний гвоздь в крышку её гроба. А ей ведь почти удалось переодеться, почти удалось сбежать домой, где завтрашний день обещал выходной и никакого Геннадия Ильича, и никаких невезучих пациентов. Но «почти» не считалось. Почему она не доложила начальству об утреннем происшествии в операционной? А чёрт её знает. Этого начальства — такое незаслуженное наименование у неё всякий раз получалось пусть и безмолвно, но выплёвывать с особым отвращением — так удачно не было в отделении во время сработавшей пожарной сигнализации, что Ирина, не на шутку испугавшаяся, отдала все последующие мысли благополучному исходу внештатной ситуации. Если благополучным исходом, конечно, можно было назвать огромный ожог на бедре пациентки. И к чему было спешить? Не она — так кто-то другой непременно доложил бы Кривицкому о случившемся, не преминув невзначай добавить, что оступилась именно Ирина Алексеевна, что именно под её руками на пациентке вспыхнула пеленка. В этом отделении с недавних пор развелось слишком много докладывателей. А ей нельзя было оступаться. А ему уже доложили. Удивительно, что только под самый финал дурного дня. Ей нельзя было сделать ни шага в сторону ошибки, недоброй случайности, дисциплинарного проступка или, не дай Бог, летального исхода на столе — чего угодно, что отличалось бы от ровной, уверенной, профессиональной работы. Потому что Кривицкий, точно выжидающий невнимательность антилопы лев, ждал её осечки. За этим его и приставило к ней, к её отделению — усадило на её законное место — министерство. Чтобы контролировал, следил, выведывал, способствовал превращению её временного отстранения сначала в забытые прелести жизни рядового хирурга, а затем, чего мелочиться, — в увольнение. Чтобы выводил из себя, раздражал, одним лишь видом поднимал бурлящие волны негодования и презрения, занимал все мысли… Она думала о нём чаще, чем то было позволительно их расположению по разные стороны баррикад. Но, разумеется, только оттого, что яростно хотела выиграть это недостойное, унизительное противостояние. А врагов, как было известно каждой уважающей себя женщине, следовало держать ещё ближе, чем друзей. Конечно, отделение неотложной хирургии остро нуждалось в долго отсутствующем челюстно-лицевом хирурге, и министерство любезно помогло заведующей — временно бывшей заведующей — разрешить эту проблему, за компанию лишив её должности за все накопившиеся заслуги. А их и впрямь ко встрече с Геннадием Ильичом собралось немало: ординаторы совершали самоубийства, пациенты резали друг друга неизвестно где и когда украденными скальпелями, безумные и влиятельные родственники устраивали суды, узнавая, что врачи — не боги, а болезни и травмы порой оказываются сильнее жизни, любви и денег. Ирина не всегда понимала, из какой симпатии судьба посылает ей это сумасшествие, но, видно, в том была высокая участь матери — головой отвечать за своих детей и те недетские игры, в которые они её втягивали. Сегодняшним утром к послужному списку добавился пожар в операционной. То, чего Павлова так боялась и что всеми стараниями пыталась предотвратить, произойдёт совсем скоро — едва она переступит порог кабинета, в котором не имела удовольствия сидеть вот уже несколько месяцев. Он отчитает её, как школьницу: и за невообразимую глупость не сказать ему о происшествии, и за немыслимую суть самого происшествия. Он злорадно, удовлетворённо, бархатно рассмеётся, что всё случилось именно с ней — рассмеётся её поражению. Он будет упиваться её слабостью и невозможностью вступить в спор, отрицать произошедшее, найти, какой тропой увильнуть бы от ответственности. Но глупостью было лишь то, что из всего перечисленного Ирину волновал только бархатный смех. По крайней мере, из всех их недолгих мгновений общения, наполненных не более чем склоками, упрёками и перепалками (разумеется, в рамках уставных взаимоотношений — по-иному ей было просто непозволительно), она оставляла в своих мыслях и впечатлениях именно это — то, как завораживающе, гипнотически он порой смеялся. Как искусно играл интонациями, обсуждая не самые приятные для неё вещи, принося ей не самые хорошие вести, как против воли и одновременно покорно удерживал её рядом с собой этим мистически привлекательным голосом, как осторожно и вдумчиво подбирал слова, в то время как она каждый раз выплёскивала на него всё, что не успевала и обдумать. Последний подобный случай заставил Павлову на миг остановиться в своей войне, оценивая расстановку противников на поле боя. Кривицкий всё ещё был её злейшим врагом, когда позавчера в ординаторской, при всём коллективе, внезапно и вполне осознанно поцеловал ей руку? На планёрке они обсуждали график дежурств в будущем месяце, и Геннадий Ильич — в том не было никаких сомнений — умышленно, по душевной доброте вверил Ирине дату, которую она неоднократно просила оставить свободной. Она стояла, прислонившись спиной к шкафу и сложив на груди руки, когда, не оглядываясь на перешептывающихся коллег, выпалила в лицо начальству всё своё злостное недовольство, а начальство только едва заметно ухмыльнулось и, подойдя ближе, вырвав её ладонь из этого гордого и выражающего пренебрежение сплетения рук, прикоснулось тёплыми губами к самым кончикам пальцев. И, лишь на мгновение подняв исподлобья к ней, лишённой дара речи, свои тёмно-карие, цветом похожие на плавящийся горький шоколад глаза, молча покинуло ординаторскую. Она выскочила следом, взмахнув волосами и хлопнув дверью. Нужно было занять себя работой, отыскать в приёмном какого-нибудь пациента — только бы не вспоминать случившееся минутой ранее. Не вспоминать его едва различимую, но хищную ухмылку. Несколько мучительно долгих и странно волнующих секунд ощущения губ на своей ладони. Удивлённых этой неожиданной сценой взглядов коллег. Не вспоминать своих подкосившихся ног, перехваченного дыхания и забывшего, что нужно биться и гонять застывшую кровь, сердца. Не вспоминать, как тянуще свело живот — чуть ниже, чем можно было бы объяснить тошнотворным приливом отвращения к заведующему. С того дня они не пересекались. Вернее, Ирина всеми силами пыталась не попадаться мужчине на глаза. Но теперь, когда её операция обернулась катастрофой, когда ей не удалось вовремя сбежать домой и отключить телефон, оборвать все связи с внешним миром из-за скверного настроения, это перестало быть возможным. Он ждал её у себя. В ещё недавно её любимых владениях, а теперь — словно в мрачном кабинете директора, где готовилась воспитательная беседа с нерадивой двоечницей. Или отчисление. Будь всё по-другому, если бы сегодня они оперировали вместе? Заступился бы он за неё, объяснял бы каждому возмущённому и охваченному гневом, что подобные ситуации и вправду случаются, что врачи не всегда контролируют и не всегда предугадывают все повороты операции? Едва ли. Ведь ему это было бы только на руку. Он знал бы каждый шаг, каждое действие и, даже не прикладывая усилий, несомненно изобразил бы этот инцидент перед вышестоящими инстанциями виной Ирины. Роковой. Финальной. И ей было на руку, что Кривицкий не стоял с ней в операционной плечом к плечу. В этом месяце они работали вместе лишь дважды, а в предыдущем — бесчисленные количество ничуть не волнующих её операций. В предыдущем месяце она была вынуждена подавлять неприязнь, чтобы не навредить пациенту, а в этом — подавлять странный трепет, приглушать странный интерес к ловким, талантливым и точно знающим своё дело мужским рукам. К счастью, лишь дважды. Но что нашёл её трепет в его обтянутых латексом, окровавленных руках? Пока Павлова твердила себе о крайне отталкивающем, хотя и давно привычном зрелище, внутренний голос заговорщически шептал: «Останови взгляд, засмотрись, представь скрытую под перчатками чистую нежность». Внутренний голос толкал её к неисправимой ошибке. И дело было не в опасении травмировать пациента на столе своей рассеянностью. Хорошо, что он не сделал это снова. Галантно не открыл перед ней двери предоперационной. Не встал позади, почти уткнувшись носом в её волосы, почти заставив почувствовать на шее дыхание, когда она подписывала протокол операции. Не предложил выпить кофе из автомата или, что ещё хуже, чая в своём кабинете. Хорошо, что он оставался противником, конкурентом, её важнейшей целью для устранения с пути. Таким учтивым, подкупающим вежливостью и манерами, тонким умом и обаянием, руками мастера и загадочными, тёмно-ореховыми глазами, вкрадчивым голосом и деланной строгостью… но противником. И что противозаконного скрывалось в том, что её противник был единственным, кто который вечер подряд, сам о том не догадываясь, доставлял ей ни с чем не сравнимое удовольствие? Только её руками. Только оставаясь в её помыслах. Ничего… Наверное. Ведь оттого Ирина ненавидела его ещё ярче, ещё яростнее. Через какие-то считанные минуты она войдёт в его кабинет, и он скажет ей, что лимит ошибок и проступков исчерпан. Что она свободна — не столько в скорый выходный, сколько вообще больше не садиться в начальническое кресло. Но отчего-то не эти слова неизбежности ощущались тревогой. Тревогой была перспектива остаться с ним один на один. Тревога была возбуждающей. Договорившись со своей совестью, что обо всём последующем она пожалеет завтра — или не пожалеет вовсе, ведь никто ничего не узнает, — Ирина задвинула в тёмные уголки души здравомыслие и все те приличия, из-за которых она считала себя женщиной больше мудрой, чем безрассудной, а оттого и на собственном опыте повидавшей всякое, и отдала выбор ещё большей остроте ощущений. Задвинула в уголки такие же тёмные, как и кружево, что под незамысловатым движением рук сползло по ногам к полу. И какова была бы картина, зайди кто-то в ординаторскую!.. Но Павлова точно знала, кто отправился домой, кто ушёл в буфет, кто был в палатах, а кто боролся за жизни в операционных, а потому лишь одёрнула вниз серое платье, накинула халат и, спрятав бельё в сумку, отставив её обратно в свой шкафчик, вышла в холл. К нему. «В общем-то, неплохо. Нежарко, свободно и… Какая дурость! Просто забудь, представь, что ничего не сделала», — собственные мысли мало помогали ей оправдаться, а убитая совесть давно и окончательно замолкла. Осталась в тишине где-то там — на дне сумки, между кошельком и помадами. Кривицкий пригласил её войти, казалось, ещё до того, как неуверенная ладонь легла на дверную ручку. Узнал по тени, по силуэту? Больше некого было ждать? Какие странные в своей скромности вопросы крутились в голове, когда под юбкой было так… свободно. — Мой рабочий день закончился почти час назад, и ваша удача, что я ещё не ушла. Звали? Самым магическим образом уверенность проявлялась, как только она оказывалась за чертой этого кабинета. В кабинете, который непременно вернётся в её власть. — Звал. И в этом ваша удача, — Геннадий поднял взгляд из-за ноутбука к ней, вставшей напротив, и, опустив его крышку, сложил в замок руки на металлической поверхности. — Здесь могли бы сидеть представители министерства и родственники вашей пациентки. С иском в суд. Но это всего лишь я. «Всего лишь ты…» — Ирина вскинула брови и, качнув головой, молчаливо соглашаясь с этим преимуществом, опустилась в кресло для посетителей, закидывая ногу на ногу. Хорошо, что платье почти достаёт до колен. Хорошо, что их с Кривицким разделяет стол. Просто хорошо… — Не время для ваших едких ухмылок, — он продолжал резко, отрывисто, даже жестко — так, как подобает истинному руководителю. Так, как позабыла она, когда неизвестно в какой момент стала защищать каждого своего подчинённого, искать оправдание каждому их неразумному выпаду. — Потрудитесь объяснить: почему я последним узнаю всё, что происходит в моём отделении? — Как быстро оно стало вашим, — Павлова, к несчастью всех, кому когда-либо доводилось с ней работать, была из тех женщин, кому наслаждение, приравниваемое к сексуальному, приносили разве что подобные словесные дуэли. Широко распахнутые глаза и подрагивающие губы. Невозможность оппонента подобрать ответные слова. Его агония поражения и её очередной маленький триумф. — Вы… Вы невозможная женщина! — Кривицкий взмахнул руками, ударил по крышке ноутбука и сдался так быстро, что она раздосадованно прикусила нижнюю губу. Кошке не нужна смерть своей жертвы — нужна долгая, до пресыщенности и приятного изнеможения игра. Первый комплимент? Какой интересный и специфический. Скрыв явное удовольствие на лице, сомнительно замаскировав его холодным спокойствием, Павлова довольно поёрзала в кресле и сильнее сжала ноги. Хорошо, что додумалась надеть поверх платья халат. Иначе повернуться спиной и уйти было бы крайне проблематично… Его «комплимент», его решительный, сейчас напряжённый и оттого ещё более выразительный голос, его взгляд в самую бездну её души наверняка уже оставили влажный след на ткани. Мысль о том, что мимика могла бы продать пронзительным глазам Кривицкого все её секреты, ещё больше распалила Ирину. Нужно было и вправду поговорить о рабочих моментах, пока какие-то причинно-следственные связи ещё складывались в голове. — Что произошло? Я слушаю. Я хочу услышать это от вас. Операция была вашей. Павлова нехотя поэтапно пересказала заведующему всё, чем была наполнена первая половина дня. Они ведь всё сделали правильно. Они отреагировали оперативно и слаженно. Они уже пообещали пострадавшей косметическую операцию. А её муж уже пообещал им громкие разбирательства, если только Ирина не… — Надеюсь, вы не додумались заплатить шантажисту? Павлова замерла, на мгновение возвращаясь в ординаторскую, где на дне сумки — там, около её покоящейся совести — лежал пустой кошелёк. Это и впрямь конец. — Нет. Нет, конечно. Кривицкий удовлетворённо кивнул. И будто бы всем мирным видом выражал, что не собирался её топить, торжествующе наблюдая за последним вздохом. Или это уже было иллюзией её помутившегося рассудка? Когда пауза затянулась, а Геннадию отчего-то не хотелось отпускать женщину, он поднялся, выходя из-за стола и включая чайник. Ирина торопливо села ровнее, возвращая гордую осанку из позы неуместной, забывшей субординацию расслабленности. Торопливее хотелось только расслабиться без лишних глаз — снять скопившееся напряжение парой чувственных касаний и послать к чёрту весь сегодняшний день, всех его персонажей и участников — кроме того, кто назвал её «невозможной». Но невозможным был он: когда впервые не помогал, а мешал, удерживая в кабинете скучными, опротивевшими разговорами, лишая её желание скорой разрядки шанса стать реальностью. — Хотите чая? — он достал из ящика небольшой поднос с разными пакетиками, вдумчиво перебирая их. — Например… Мелисса, мята, ромашка и клубника. Хотите? Чтобы успокоиться. — Я спокойна, — отрезала Павлова и сложила руки на груди. Как тогда — позавчера в ординаторской. Геннадий так же ловко, как и орудовал скальпелем, расправился с заварником, ссыпав в него выбранный сбор, не дожидаясь ответа о вкусовых предпочтениях собеседницы. — Непохоже. — Что в-вы имеете в виду? — сбивчиво проговорила Ирина, упустив момент, когда он покинул общество заваривающегося чая и неожиданно оказался рядом. Внушительно нависая над её взволнованной таким близким присутствием фигурой. Она слегка откинула голову и подняла на него бегающие глаза: было неудобно, было ниже собственного достоинства смотреть на него вот так — снизу вверх, словно утверждая себя мелкой сошкой. Но Кривицкому тоже было неудобно. Неудобно держать взгляд на уровне её глаз, не давая ему соскользнуть ниже — к тому, что все месяцы их знакомства пряталось под всеми застёгнутыми пуговицами халата, а сейчас искушающе выглядывало в обрамлении декольте её симпатичного серого платья… Он нервно сглотнул слюну и всё-таки удержался на её не менее красивых, горящих драгоценными самоцветами глазах, настороженно рассматривающих его из-под светлой чёлки и длинных, пушистых ресниц: — Вы каждую секунду ждёте от меня засады, ловушки, удара. Вы каждое слово воспринимаете в штыки и с ходу готовы парировать, атаковать, словно считаете, кто кого больше и больнее уколет. Только вас никто не колет, а вы почему-то думаете, будто ведёте войну против целого мира, будто каждый окружающий — враг или предатель… Каким-то уму непостижимым образом, интуицией или умением читать людей, как открытую книгу, Геннадий, то на доли секунды замолкая, то усмехаясь своим же словам, то уводя глаза к закрытым жалюзи за рабочим столом, рассказывал Ирине её же историю, пока она бледнела и покрывалась тенью сожаления. То ли оттого, что действительно была несправедлива, то ли оттого, что неосторожно впустила в хрупкость души незванного гостя. — Кто вас так обидел, что вы всякий раз ждёте подвоха? Она приоткрыла губы, хватая недостающий воздух, пытаясь унять колотящееся сердце. Перед глазами кинолентой пронеслась вся жизнь, будто бы полная радостными и светлыми мгновениями, но отчего-то тусклая, обесцвеченная, пустая. Злые, подлые мужчины. Неудавшиеся друзья-изменники и клеветники. Чужие родные. Ответить было нечего. И нечего было делать, кроме как в очередной раз надеть привычную маску стервы и бросить теперь уже точно лишний, но единственно возможный упрёк: — Как основательно вы осели в моём кабинете, — собрав остатки ещё державшегося самообладания, Павлова встала на ослабевшие ноги. Проигнорировала его тираду. Осталась для него невозможной и неисправимой. — Даже чайную коллекцию собрали… Нужно было уходить. Нужно было убираться, забывая о своих пламенных фантазиях и вожделеющих безумствах, обернувшихся беседой куда хуже, чем если бы Кривицкий сообщил ей об отстранении насовсем. А Геннадий лишь шумно выдохнул, опустил голову и встал напротив, напрочь преграждая ей дорогу, лишая единственного пути отступления. — Что ты за женщина такая? Я не могу тебя разгадать… Когда он рывком вернул голову в прежнее положение, сталкиваясь с её ошеломлённым взглядом, между ними не было ничего, кроме ничтожных сантиметров расстояния и облака её терпких, пряных, путающих мысли духов. Она бы точно упала — от охватившего страха, от вернувшегося вслед за резким переходом на «ты» тянущего ощущения внизу живота, от того, что он собирался сделать, — если бы крепкая рука Кривицкого не обвила талию, таким же рывком не прижала к телу и не впечатала в край стола. — Что т-ты… Что вы дел… Если бы его губы не заставили её замолчать отчаянным поцелуем, она бы так и возражала ему какой-то дерзкой бессмыслицей. Как упоительно он целовался… С каким рвением, с каким пылом она отвечала его настойчивым губам! Как совсем не совестно было раствориться в этом буйном пламени, где пеплом обернулись осторожность, нерешительность, опасливое сомнение и неприязнь противоборствующих сторон. Никто не спрашивал разрешения. Никто не давал согласия. Они одинаково хотели отдаться безумному порыву — пожалеть разве что о том, что путь к этому моменту был долгим, извилистым и пролегающим по краю пропасти. Павлова неохотно распахнула глаза, когда перестала чувствовать в тесной близости успевшее полюбиться тепло. Кривицкий, остановившийся у двери, щёлкнул замком, и она приложила пальцы к пылающим губам, и не думая шелохнуться, смиренно ожидая его возвращения, его идеи по стремительному развитию событий. Вскоре он обернулся, и даже воротник рубашки, не стянутый последней пуговицей, показался ему удушающим — такая манящая картина украшала его сумрачный, предвечерний кабинет. Ирина стояла спиной к столу, скрестив ноги и найдя в нём временную поддержку, и держала руки на тяжело вздымающейся груди. Право, эта искусительница с алым румянцем на щеках была полной противоположностью той валькирии, что он знал до сегодняшнего дня… Но держали его сердце в своей власти они одинаково. И почти не оставалось сомнений, что бесповоротно. Не желая томить и томиться, Геннадий в два шага вновь оказался рядом и не сдержал улыбки, когда аккуратно взял её за подбородок, самым бесстыдным движением большого пальца стирая за контуром приоткрытых губ следы помады, которую сам и смазал. Как завораживающе Ирина откликалась на его прикосновения… Как почти задохнулась, когда другая его рука легла на её ногу, медленно продвигаясь выше, поднимая подол платья. О том, что на ней не было её чёрного кружева, Павлова не вспоминала, пока мужская ладонь не подобралась совсем близко, не провела по влажным, почти истекающим складкам, вырывая из горла первый хриплый стон. С молниеносно пробудившейся робостью она смотрела в его глаза, отмечая, как в этом потрясении — в этой несостоявшейся встрече с препятствием в виде белья — они вмиг сделались совсем тёмными из-за расширившихся, будто бы занявших всё пространство радужки, зрачков, и не находила никакого оправдания. Даже для себя. — Какая… предусмотрительность, — заключил Кривицкий над её ухом, когда заправил за него прядь волос и тыльной стороной ладони огладил открывшуюся щёку. «Пусть хотя бы подумает, что я тоже из тех дурочек, которые считают, будто бы это полезно… — Ирина молилась, параллельно отмечая, каким безрассудным, каким богохульным был предмет её молитв. — Пожалуйста, пусть привезут массовую травму и позовут всех, выломают эту дверь из-за нехватки хирургов… Пусть начнётся ядерная война! Пусть… пусть он ни за что не убирает руку!» — Я… Это не… Вы не так… — она всё ещё хотела подобрать какой-то внятный ответ, не понимая, почему до сих пор обращала к нему своё «вы». Вообще не понимая, что собиралась сказать и нуждался ли он, польщённый и лукаво улыбающийся, в её объяснениях. — Не так понял? — Геннадий сформулировал за неё и, наклонившись ещё ближе, рассмеялся тем самым смехом, о котором Ирина грезила ночами. Который заставлял её забывать свои принципы и устои, свою совесть и гордость, своё имя. — Нет… Да… То есть… — Значит, ещё не поздно остановиться? — с тихой досадой спросил Кривицкий и начертил кончиками пальцев, всё ещё находящихся под платьем, пару окружностей, чтобы красноречивым ответом для него стал её новый несдержанный стон. «Поздно. Слишком поздно», — и не успела подумать Павлова, а только отрицательно закачала головой, когда один его палец легко скользнул внутрь. Она покачнулась, но вовремя ухватилась за то единственное, что было под руками, — за его плечи. Но он снова прижал её к себе, не позволяя упасть, а в ней, ускоряясь, вынуждая до боли закусывать губы, только бы не потревожить покой больницы, двигались уже два пальца. Повторить всё то, что Ирина не раз испытывала в тишине собственной спальни вместе с воспоминаниями о его голосе и фантазиями о его руках, не составило труда. Только ярче, чувственнее, острее, приятнее. Только, наконец, его руками. Такими, какими она их и представляла; такими, какими она и видела их в операционной — руками мастера, готового своим талантом бросить вызов Богу… Пара умелых, глубоких, задевающих нужные точки движений довели её до пика, всё же обрекая обосновавшийся в этих стенах покой пойти рябью от вскриков удовольствия, пусть и спрятанных в его смятом халате. Эти спасительные объятия длились ещё несколько минут. Павлова не спешила приходить в себя, боясь пошевелиться — не знала, существовало ли какое-то средство от стыда, неизменно и по пятам следующего за удовольствием, — а Кривицкому просто нравилось держать эту непокорную женщину в своих руках. Непокорную, но покорённую. Он расслабил руки, разомкнул объятия и, когда её затуманенный взгляд прояснился, поднёс ко рту расставленные пальцы. «Нет… Он не сделает этого…» — Ирина нахмурилась, когда ощутила новый прилив то ли уже странного для обстоятельств, в которых они оказались, смущения, то ли взволнованного возбуждения. А Геннадий сделал именно то, о чём она подумала. Жадно провёл языком вдоль среднего пальца, не забыв довольно ухмыльнуться, чтобы Ирина зарделась ещё сильнее. — Лучше, чем моя мелисса, — констатировал он, когда обернулся к оставшемуся без внимания чаю и отошёл к своему креслу. — А в следующий раз, Ирина Алексеевна, всё-таки оставьте бельё на положенном месте. С его дальнейшей участью я разберусь сам. «В следующий раз... Разберусь сам...» У неё не нашлось ответа. Кажется, момент, чтобы уйти, наконец, наступил окончательно. Уйти, чтобы крепко обдумать, как прожить тот выходной, тот целый день, что без мелькания Геннадия Ильича перед глазами представлялся высшим блаженством, а теперь… Теперь грозился стать адовой мукой. — А… Как быть с моей пациенткой? — где-то у самой двери Павлова неловко вспомнила, с какой целью приходила сюда изначально. Вспомнила, какие дела объединяли их соперничеством, не рождали и мысли об… общении более тесном, чем редкие операции, пересечения в ординаторской и взаимные укоры. Кривицкий мягко улыбнулся и кивнул разумному вопросу. — Я всё улажу. Когда Ирина вышла в холл, тихо прикрыв за собой дверь, и сделала несколько шагов, опасливо осматриваясь по сторонам, за спиной раздался шорох. Она повернулась: он выглядывал из кабинета, намереваясь оставить ей напоследок ещё какую-нибудь мысль. — Что-то не так? — к ней уже возвратился тот привычный, ровный и почти всегда серьёзный голос. — На следующей неделе нас будут ждать в министерстве. Тебя восстановят. А я, если заведующая этим отделением позволит… — он окинул пустой коридор взглядом и вернулся к нервно теребящей карманы халата изнутри женщине. — Я останусь здесь челюстно-лицевым хирургом. Павлова, на лице которой повисло нечитаемое выражение, задумчиво молчала. Но спустя несколько секунд, обнажив белые зубы, впервые улыбнулась ему так широко и искренне, что этого света хватило бы на всё их погрузившееся в полутьму вечера отделение. И Кривицкий понял, что ничего и никогда не станет для неё дороже и радостнее её должности. Но он попробует.