за белыми стенами

      Чжун Ли любил наблюдать, как его ученик плавно, академически правильно кладет алебастровые кисти на фортепианные клавиши; как устремляется его взгляд в неизвестные дали — они у каждого музыканта или художника свои — неповторимые и непостижимые для сторонних наблюдателей; как теряется любое выражение с его лица, уступая место безразличию видимому — но экстазу внутреннему.       Зачем ему, самоучке, достигшему такого уровня, помощь преподавателя консерватории — тайна, скрытая за молчаливостью, отстранённым взглядом и сухими однотипными фразами, которыми тот предпочитал общаться.       У него идеально белая, мятая рубашка, узкие джинсы с высокой посадкой и очень просто забранные назад волосы цвета только что выпавшего снега, к которым Чжун Ли едва ли не тянулся, впервые переступив порог его дома. Необычная деталь, сильно выделявшая его из толпы, на которую сам он не обращал внимание толком, но которая манила прикоснуться, словно мифическое золотое руно.       У него оленьи глаза, которые могли бы принадлежать и праведнику, узревшему чудо и уверовавшему мгновенно. У него красивый низкий голос, который немного странно слышать от того, кому ещё нет и двадцати.       Со стороны Нёвиллет — обычный на вид представитель "золотой молодёжи", которого должна бы избаловать жизнь в красивом белёном особняке на краю Парижа. — Я недостаточно хорошо играю.       Сказал он в первую их встречу на немой вопрос Чжун Ли, не привыкшего озвучивать всё, что приходило ему в голову. Коллеги передали ему о стремлении одного богатого сыночка найти себе няньку за вполне себе сносную сумму — не сказать, чтобы у Чжун Ли был настолько широкий послужной список, чтобы воротить нос от вполне себе приятного предложения.       Откуда же он знал, что первое, на что наткнётся его взгляд, будут огромные серо-голубые глаза с едва заметным лиловым отливом, сквозящие ничем.       Зачем ему?       К простым человеческим радостям, которыми тешат себя парни и девушки в его возрасте, Нёвиллет был равнодушен едва ли не совершенно. В огромном двухэтажном особняке, принадлежащим известным музыкантам и деятелям культуры, он казался призраком — не чета ярким родителям и сестре, живущим лишь сценой.       Ему будто всегда было холодно под высокими потолками с лепниной. Он сводил плечи, соскальзывал взглядом с лица Чжун Ли и ходил не прямо — а чуть согнувшись, будто прятал у сердца что-то важное, что хотел сохранить и согреть своим теплом.       У него длинные узловатые пальцы, дыры в глазницах и сквозящий холод в голосе.       Несмотря на некоторую неопытность, торопливость и явные проблемы с пониманием размерностей, играл Нёвиллет так, что слышно было сразу — каждой нотой он соскребает с сердца самое потаённое, почти отчаянное и очень личное. Заглянуть в зазеркалье его души можно было лишь в эти минуты, когда пальцы его гуляли по чёрно-белым клавишам, не более. В остальном он оставался отстранённым и неприступным, как старинная гэльская крепость.       Чжун Ли же смотрел на него поначалу с налётом предубеждения, затем — с интересом, а через полгода — с теплотой и лёгким беспокойством. — Зачем? Не стоило, месье Чжун. Я не голоден.       Кажется, в его голосе впервые промелькнули эмоции, когда он косился на протянутую ему небольшую коробку для ланча, принесённую Чжун Ли на одно из их недавних занятий. Они только поднялись наверх, в мансарду, где обитал под пологой крышей слишком высокий для таких потолков молодой человек. Чжун Ли достал обед, едва снял пальто уже в комнате — раздевался он прямо здесь, так как Нёвиллет не смог толком объяснить, куда в этом доме могла бы временно поместиться верхняя одежда.       Ничто в его глазах подняло голову, принюхиваясь к проблеску осторожной заботы, но тут же снова насупилось и спрятало любопытный нос обратно в мутную серость раскосых глаз.        Он говорил: не стоило.       Но ведь он не ел сутками, пока родители были на гастролях. Чжун Ли не видел ни разу, чтобы на кухне теплилась жизнь. Весь персонал волшебным образом испарялся, стоило хозяевам покинуть большой белый особняк, и лишь сторож открывал единственному посетителю ворота. — У тебя всё в порядке? — они сидели на узкой длинной скамеечке перед электронным фортепиано в мансарде. Рядом горела напольная лампа, склонившая колпак к замершим на только сыгранных аккордах малокровным, почти прозрачным рукам Нёвиллета; на столе за их спинами — два опустошённых контейнера для обедов, которые парень обещал помыть сразу после занятия в качестве благодарности. Теперь они появлялись там стабильно два раза в неделю с приходом Чжун Ли. — Нет, — впервые честно признался Нёвиллет, не отводя взгляда от чужой широкой ладони, лежавшей между ними на синей велюровой обивке.       Он замолчал. Чжун Ли молчал тоже, глядя на него и раздумывая про себя, когда же он будет готов рассказать то, что его терзает.       Они занимались уже полгода — по два, а то и по три раза в неделю — и всё равно, стоило ему подать голос, и Нёвиллет смотрел на него так, будто видел впервые. Он словно жил между двумя мирами, разделёнными толстым аквариумным стеклом, и каждый раз столбенел, стоило изнанке его собственной реальности рассыпаться от чужого тихого голоса или прикосновением к своему плечу.       Впрочем, немного неловко приготовленная домашняя еда сблизила их в той степени, которой хватало на несколько лишних слов, сказанных поверх стандартных диалогов преподавателя и ученика.       Больше в тот день Чжун Ли его ни о чём не спрашивал.       Он работал в консерватории не первый год, поэтому повидал множество студентов уровня и возраста Нёвиллета. Кому-то музыка была нужна для самореализации, кто-то охотился за сценой, кто-то пошёл по принуждению старшего поколения. И всё же тех, кто ею жил, он на своей памяти мог бы пересчитать по пальцам одной руки. И кажется, нашёл ещё одного. Это он понял, когда попросил Нёвиллета сыграть его любимую композицию. Тот замер, будто слышал такую просьбу впервые, а затем как будто даже робко взглянул на него, опасливо не поворачивая головы: — А если это не классическая музыка? — Я хочу услышать то, что трогает тебя, как музыканта. Шедевры у каждого свои. В этом — главная прелесть музыки. В её разнообразии.       Нёвиллет улыбнулся. Кажется, впервые за всё их знакомство. И при виде этой улыбки что-то в душе Чжун Ли сорвалось с невидимого крючка и рухнуло вниз, утащив за собой ком в горле и прохладу на кончиках пальцев.       В его глазах он снова наблюдал мирно водившее хвостом ничто. Оно не показывало зубы, не смотрело отстранённо и не топорщило шерсть. Более того, последнее время оно явно было радо его видеть.       Нёвиллет играл простую, но красивую мелодию, которую Чжун Ли никогда не слышал. Отыграв несколько тактов на верхних октавах, он переборами спустился вниз, где шла уже основная тема — мягкая, переполненная светлой, тихой грустью. Совсем скоро она разошлась в несколько громких, уверенных аккордов, откуда снова переместилась полностью в басовый ключ. Музыка металась от низких красивых переборов к около торжественным акцентам, а затем резко оборвалась, сорвавшись одинокой триолью на самом верху клавиатуры.       Чжун Ли не шевелился, не желая спугнуть огонь в глазах Нёвиллета, который видел даже в профиль. — Это тема небесного замка из мультфильма Хаяо Миядзаки, — тихо пояснил тот после небольшой паузы.       Он как будто не решался двигаться — сидел с ровной спиной, тревожно сминая уголок рубашки в пальцах. Видимо, ждал приговора или, как минимум — беспристрастного вердикта. — Хочешь, мы посмотрим его? Тебе ведь нравится этот мультфильм?       Нёвиллет моргнул. Даже голову повернул в его сторону от неожиданности. — Вы уверены, что... хотите посмотреть со мной? Я бы мог просто... включить вам оригинал, — в голосе парня сквозили растерянность и недоверие. — Я бы хотел лучше прочувствовать эту музыку. А это сложно сделать вне контекста. Даже классика пишется не с пустого места, Нёвиллет.       Нёвиллет молча смотрел на него, не веря своим ушам, осторожно, словно кролик, высунувший мордочку из норы в раздумьях рядом ли лисица. Чжун Ли уже пожалел, что предложил, но он вдруг снова бледно-бледно улыбнулся и немного наклонил голову, будто готовый в любой момент сделать вид, что и не соглашался вовсе. Всё равно их занятие уже подошло к концу. — Спасибо, Чжун Ли.       Они сидели на полу перед ноутбуком на мягких диванных подушках, прислонившись спинами к кровати. Мультфильм уже закончился, но Нёвиллет не спешил выключать, вглядываясь неподвижно и задумчиво в строчки титров. В голосе его Чжун Ли больше не слышал тупой безысходности, которая давила его каждый раз, как парень открывал рот.       Ничто за его глазами нежилось в холодном свечении монитора — расслабленное и умиротворённое. — Не за что. Я рад, что у тебя поднялось настроение, — Чжун Ли вытянул затёкшие ноги и расправил плечи. Всё тело задеревенело, но Нёвиллет рядом так увлечённо всматривался в экран все эти два с половиной часа, что у него не хватало духу рассеивать атмосферу неловкими попытками сменить позу. — Моя мечта — сыграть эту музыку на рояле внизу, — взгляд Нёвиллета заволокло сырой дрожащей пеленой. Он снова провалился куда-то в себя. Возможно, даже не рассчитывал, что произнесёт это вслух. — У вас есть рояль? — Да, он принадлежал моей матери.       Чжун Ли сделал пометку в своей голове. Он не спешил с выводами, но некоторые свои догадки бережно выделял и ставил первее прочих.       — Почему ты не можешь сыграть на нём?       На лице Нёвиллета не осталось ни единой мягкой мышцы. Он весь подобрался, напрягся.       Ничто снова стало ничем в его глазах.       Чжун Ли молчал, наблюдая за ним. Он бы не признался себе — возраст не позволял — насколько натянулись оголённые, словно провода под напряжением, струны его души под ледяным, снова безучастным взглядом Нёвиллета.       Быстрое движение не укрылось от него. Парень еле заметно дёрнул пальцами мятый край рукава рубашки вниз. За несколько месяцев их занятий Чжун Ли ни разу не видел его в футболке, да и не задумывался об этом. В особняке с белыми стенами всегда холодно, как в погребе. И всё же Чжун Ли подозревал, что дело было не только в окружающей температуре. — Этот инструмент дорог мне. Я хотел... быть достойным его, — хрипло отозвался Нёвиллет, отвернувшись. Куда он смотрел, Чжун Ли так и не понял. Лишь протянул руку и положил её ему на плечо. Нёвиллет не шелохнулся.       Уже прощаясь в дверях, Чжун Ли даже в полумраке прихожей заметил его покрасневшие глаза.              Прошло восемь месяцев с тех пор, как Чжун Ли переступил порог огромного особняка, и несколько недель с тех пор, как они начали почти после каждого занятия смотреть фильмы Миядзаки. Где-то через пару репетиций Нёвиллет отважился сыграть песню Ариэтти — героини ещё одного не столь известного творения японского аниматора. Чжун Ли никогда не стремился надавить на своего подопечного, не желая сломать хрупкое доверие между ними, поэтому любые проявления заботы и внимания, которых так отчаянно не хватало Нёвиллету, оказывал осторожно, с заметными перерывами. И едва тот открылся ему снова, ухватился за возможность, предложив посмотреть и этот мультфильм. Уже через пару встреч такие вечера у них вошли в привычку.       Замкнутый молодой человек с пустотой в глазах вызывал стойкое ощущение сосущей тоски где-то внутри. Чжун Ли почти тридцать один, он хорошо знает себя и мир, в котором живёт. Знает о том, что жизнь бывает не справедлива, но ко всем — по-разному. Нёвиллет мог бы похвастаться всем, что только мог бы пожелать среднестатистический парень его возраста, но нужны ему были явно не все эти материальные блага.       Его оставляли на недели с деньгами в кармане, но без намёка на обеспокоенность его судьбой.       Нёвиллет не был беспомощным. Чжун Ли наблюдал однажды, как тот готовил им обоим вполне сносный ужин, когда в один из дней не смог уехать вовремя на последнем автобусе до города и остался ночевать в особняке. Нёвиллету было просто всё равно. Чжун Ли подозревал, что не останься он, тот бы не взял в рот ни крохи в тот вечер. Весь мир для него как будто не имел значения. Он просто существовал, окружённый белыми стенами в лепнине, словно призрак — никому неизвестный и ко всему равнодушный.       Чжун Ли не привык задавать вопросы. Не потому, что считал спасение утопающих делом рук самих утопающих. Он просто чувствовал, что в их отношениях это было не нужно. Нужны были ненавязчивые вопросы, тихие беседы — всегда — только о музыке или о погоде — без намёка на личное и сокровенное; лёгкие прикосновения к спине и плечам, позже — к волосам и лицу. Нужны были маленькие коробочки с домашней, ещё тёплой едой, приготовленной прямо перед выходом из дома. Нужны были поцелуи — сначала осторожные — в пропахшие пылью и изморозью волосы — а затем более глубокие и нежные — в уголки рта, в губы, в ямки у основания шеи.       Нёвиллет податливо наклонял голову на бок, давал себя обнимать, касаться, оставлять отметины от зубов на шее и плечах. Он как будто совсем не удивился, когда Чжун Ли впервые подался вперёд к нему, пока они смотрели "Принцессу Мононоке", сидя всё также на полу в мансарде. Словно готов был к этому с того самого момента, как сыграл несколько месяцев назад тему парящего замка и согласился посмотреть с ним мультфильм впервые.       Он опёрся на одну вытянутую руку, поднял вторую и провёл по щеке Чжун Ли тыльной стороной пальцев, будто осмысляя происходящее. Между их лицами оставалось лишь дыхание и еле ощутимое тепло. Нёвиллет не спросил ничего и не сказал ни слова. Лишь посмотрел в глаза, словно стараясь выяснить для себя что-то очень важное; убрал руку от его лица, чтобы затем опустить веки с длинными ресницами, будто давая разрешение.       Прикосновение губ — совсем лёгкое, почти фантомное — Чжун Ли почувствовал как будто даже не сразу. Лишь когда надавил, смял — не грубо, но чувствительно — заставил открыть рот и пустить себя внутрь, понял, что Нёвиллет на самом деле не такой холодный, как белые стены этого дома или морозная дымка в его волосах. Его тонким телом, лебединой шеей и слабыми руками хотелось обладать. Хотелось глупо спрятать от всего мира, но не так, как сделал это он сам, закрывшись в огромном, таком пустом и безжизненном доме. Его хотелось освободить от сковавшей сердце печали, причину которой Чжун Ли так и не смог выяснить.              За окном бушевала капризная непогода, застлавшая и без того тёмное вечернее небо стеной из дождя вперемешку со снегом. Март в Париже просто отвратителен, особенно на первых порах, но им было всё равно на промерзающие отсыревшие углы и истерику тяжёлых капель по окнам.       Нёвиллет в его руках был таким лёгким, что невольно сжималось сердце. Чжун Ли потянул его на себя и заставил оседлать свои бёдра, перекинув одну ногу через них. Опёршись локтями по бокам его головы, Нёвиллет наклонился, позволяя целовать себя — скользнуть полураскрытыми губами по подбородку, к шее — обхватить одну из двух выпирающих косточек и оставить на ней тут же побледневший след от невесомого укуса.       Они всё ещё ничего друг другу не говорили. Хотя этот факт и можно было счесть соблюдением уже давно устоявшейся между ними традиции. Они оба ценили действия превыше слов.       Нёвиллет просто поставил фильм на паузу, вслепую нашарив клавиатуру рукой, опустился на ноги Чжун Ли полностью и, наконец, разорвал поцелуй. — Не уходи. — Не уйду. — Ляжешь со мной сегодня? — Лягу, — подтвердил Чжун Ли, оставив на щеке Нёвиллета лёгкий поцелуй, будто завершающий штрих на сегодняшнем странном дне.       Они легли на не расстеленной кровати, благо, у Нёвиллета она была двуспальная. Чжун Ли обнимал его, прижавшегося к нему прямо в одежде спиной к груди, гладил плечи, расправлял и перекладывал волосы, чтобы те не путались, когда тот уже провалился в сон. Экран ноутбука всё не хотел гаснуть, отбрасывая прохладный свет на пианино возле стены. Жутковатые тени сгущались в крохотной мансарде, почти такой же безликой, как отстранённый нрав её хозяина — стол, стул, пианино. Лишь клетчатый плед, да потрёпанный на вид плюшевый дракон возле подушки были единственными цветными мазками на промозглом бесцветном интерьере.       Сон не шёл очень долго. Чжун Ли по жизни определил себя как стороннего наблюдателя, собиравшего в копилку собственного любопытства чужие судьбы. Он не хотел плотно связываться с ними, но был не против следить из тени, не привлекая к себе внимание. И всё же нарушил собственные принципы, когда протянул Нёвиллету тот первый контейнер с домашней пастой, попросил сыграть любимую песню или спросил, всё ли у него нормально. Но нормально ли всё было с самим Чжун Ли, у которого впервые за столько лет не осталось ни нужных слов, ни сна ни в одном глазу из-за их отсутствия?       Когда Нёвиллет звонит — впервые за их знакомство, Чжун Ли срывается с занятий, едва дождавшись окончания лекции, которую вёл. "Ты мог бы приехать?"       Тяжёлая дверь из чёрного дерева оказывается не заперта, но на звонок, раздавшийся в недрах огромного здания, никто не отозвался. Чжун Ли вошёл, поднялся в мансарду. Нёвиллета не оказалось ни в своей комнате, ни в ванной рядом с ней, ни на кухне. Комнаты, переполненные красивой мебелью и изысканными предметами декора, накрытые то тут, то там плёнкой за ненадобностью мелькали перед глазами, проходя мимо. Чжун Ли остановился напротив той, где по словам Нёвиллета, стоял рояль его матери, но и там его не оказалось.       Пальцы кололо от поднявшейся из низовий живота тревоги, но взгляд совершенно случайно соскользнул вниз по колоннам и высоким панорамным окнам огромного зала на первом этаже. Прямо за ними был разбит ещё не оперившийся после долгой промозглой зимы парк с белыми облезшими от сырости скамейками и отросшими кустами.       Фигура Нёвиллета серела среди серо-зелёных ветвей, словно дрожащее мутное марево. Он стоял неподвижно, подняв лицо к небу, и ловил впалыми щеками капли проливного апрельского дождя. Он вымок насквозь, но Чжун Ли, уже отодвигавший стеклянную дверь и спешно выходящий наружу, не заметил в его теле ожидаемой дрожи.       Дрожал Нёвиллет уже в его объятиях, спрятав лицо в грубоватых складках плаща на плече. Чжун Ли почти сразу поднял его и направился по грязным гравиевым дорожкам к дому — силы в нем было немного, но достаточно, чтобы поднять на руки невероятно лёгкое тело Нёвиллета. Плакал ли он — Чжун Ли не знал. За каплями дождя и внезапно пробившей его дрожью понять это было невозможно, а спрашивать было бы слишком жестоко по отношению к его и без того растоптанной гордости.       Раздеть себя Нёвиллет не позволил — закрылся в ванной, когда Чжун Ли спустил его с рук возле полуоткрытой двери, напоследок задержавшись лишь для того, чтобы коротко, но чувственно обнять и бросить в воздух лёгкое и простое: "Спасибо".       Пока он согревался в душе, Чжун Ли зашёл в его комнату и огляделся. Все было как и всегда — вся мебель на своих местах, даже положение плюшевого голубого дракона на его кровати не изменилось. Вздохнув, он принялся за дело.       Искать пришлось недолго. Сразу после шкафа он перешёл к письменному столу и в последнем выдвижном ящике нашёл стройную шеренгу жёлтых стеклянных баночек с таблетками, несколько блистеров и рецепт.       Вышедший из ванной Нёвиллет застыл в дверном проёме, глядя на изучавшего несколько официального вида бумажек Чжун Ли. — Депрессия? Давно?       Парень отмер, скривился и нетерпеливо боднул головой воздух, в несколько шагов сократил расстояние между ними и вынул пропечатанные листы из его рук. — Неважно. Я лечусь.       Повисла неловкая пауза. Нёвиллет спрятал бумажку, вынул один блистер и не запивая положил в рот небольшую тонкую таблетку. — Одними лекарствами ты не вылечишь её, — Чжун Ли показалось, что его голос прозвучал слишком жестоко. Он протянул руку и прижал Нёвиллета к себе за талию. Влажное тело под прилипшей к коже рубашкой всё ещё била дрожь. От него не отстранились, но и не обняли в ответ. — Ты давно был у врача? — Три месяца назад. — И как часто ты ходишь? — Когда таблетки кончаются.       В воздухе повисла тишина. Кажется, у Чжун Ли получалось многозначительно промолчать, потому что Нёвиллет отстранился от него, подошёл к кровати и лёг на бок. Хотя бы лицом к нему. — Хочешь поговорить? — Чжун Ли сел рядом вполоборота. Взгляд Нёвиллета опустел, ни у бровей, ни возле рта не дрогнула ни одна мышца. Благо, у Чжун Ли было достаточно терпения, чтобы просидеть так несколько минут, пока тот, наконец, не заговорил.       Мать Нёвиллета погибла в автокатастрофе два года назад, едва он успел закончить старшую школу. Родители не были разведены, но жили вместе скорее по привычке. После — беспросветная безнадежность, которую появление в доме новой женщины лишь усугубило. Нёвиллет остался со своим горем один на один. Каким-то чудом сестра вытащила его на прием к психиатру, поняв что ему, как ей, не поможет обычный психолог. И если она смогла справиться с потерей, Нёвиллет утонул в таком простом, но таком коварном диагнозе, с которым так и не смог справиться.       Пока он говорил, Чжун Ли лёг рядом, а когда закончил — положил ладонь ему на щеку. В груди билась жалость, но он не смел показывать и тени её даже во взгляде, знал, что Нёвиллет ему этого не простит. — Мне жаль, что так вышло, Нёвиллет. — Ничего не скажете больше?       Чжун Ли покачал головой и потянулся, чтобы укрыть из обоих. Нёвиллет не сопротивлялся, лишь положил между ними плюшевого синего дракона, свернулся в клубок и спрятал в короткой потасканной шерсти лицо. Всего на мгновение рукава его рубашки закатались, и Чжун Ли хотел ударить себя за накатившее облегчение — шрамов там не было. Но — его передёрнуло — на сколько хватило глаз кожа пестрела совсем свежими лилово-синими кровоподтёками.              Комната, в которой стояло самое драгоценное, что полагалось Нёвиллету по наследству от матери, была непозволительно маленькой для рояля. Сам Нёвиллет подошёл к величественному белоснежному инструменту неуверенно, робко, как будто тот не был просто грудой из лакированных досок, клавиш и струн, а самым настоящим гробом, на который первым когда-то бросил горсть земли. — Вот, — произнёс еле слышно, проведя рукой по закрытой крышке. — Они приглашают настройщика для всех инструментов в доме каждые несколько месяцев. Думаю, его тоже настраивали.       Отца и мачеху по именам он всё также не называл. Они могли быть кем угодно, но только не родными людьми. — Сыграй на нём, — Чжун Ли не двигался, глядя на выпирающие косточками даже из-под рубашки плечи. — Я... — Нёвиллет...       Нёвиллет обернулся к нему. В глазах его снова засела угрожающая серость, но стоило его взгляду устремиться на Чжун Ли, и она вмиг стала не столь кромешной. Как если бы внезапный солнечный луч пронзил тяжёлые, изрыгавшие снег и дождь кучевые облака, висевшие над крышей — над их первым поцелуем — неделю назад. — Как твой преподаватель, могу с уверенностью сказать, что ты более чем просто достоин сыграть на нём. Тебе это нужно, Нёвиллет.       Чжун Ли поднял руку и осторожно положил ладонь на его бледную щёку; огладил острую скулу большим пальцем, задев упавшую на неё белую прядку, провёл чуть ниже, к шее. Собственная кисть ему казалась настолько же тяжёлой, как и инструмент сбоку от них, когда чужие глаза прощупывали его лицо сантиметр за сантиметром, будто выискивая несуществующую ложь. Да, Нёвиллет умел смотреть так, что невольно вспоминались все затаённые за душой грехи. — Сначала вы.       Чжун Ли посмотрел на него с немым вопросом, но без удивления — удивляться он почти разучился, и давно. Нёвиллет выглядел решительно. — Что мне сыграть? — спросил он вместо лишнего подтверждения. — На ваш выбор.       Это было сложно. Чжун Ли понимал, насколько этот момент может быть определяющим для самого Нёвиллета, поэтому когда опустился на длинную скамеечку, замер, положив руки на бёдра.              Решение сыграть "Примаверу" Людовико Энауди он принял как-то сразу. Вариантов было много, но первый пришедший в голову оказался, наверное, самым верным. Композиция была очень длинной. Почти семь с половиной минут завораживающих переборов, таких характерных для стиля Энауди, но выкинь хоть один такт — и магия рассыплется, словно хрустальная люстра, сброшенная на пол. Но они ведь и не спешили.       На улице все ещё было пасмурно, голо и сыро, как и вчера, когда Чжун Ли нашел Нёвиллета стоящем под дождем в парке. Позднее утро заглядывало в окна робкой серостью, но в этой комнате, где источником света был лишь тот, что падал из соседнего зала с панорамными окнами, его явно не хватало. И все же это была та самая весна, которую вкладывал композитор в свою музыку — задумчивая и меланхоличная, но обязательно обещавшая стать широкой, светлой и тёплой, бурно расцветающей и журчащей чистыми ручьями.       Нёвиллет стоял спиной к нему всё то время, пока Чжун Ли играл и обернулся только когда тот снял руки с рояля. — Не брезгуете популярной музыкой? — Она уже почти что стала классикой, — Чжун Ли поднялся и подошёл к нему. Осторожно коснулся волос, провел по ним до самой талии и убрал руку. — Твоя очередь.              Нёвиллет искоса глянул на поднятый клап и ряды чёрно-белые клавиш. Он выглядел равнодушным, но Чжун Ли научился различать оттенки безразличия на его лице. Сейчас на нем был почти страх. Несмотря на это, Нёвиллет опустился на скамеечку и положил руки на клавиатуру. Его прозрачно-голубые глаза остеклянели, покрылись с обратной стороны ледяной коркой и застыли, прикованные к ещё не сыгранным аккордам. Нёвиллет смотрел снова куда-то, на то, что мог видеть лишь он один.       Чжун Ли отвернулся. Ему казалось, что своим взглядом он осквернял что-то очень личное. Будто подслушивал разговор с покойником.       Гигантский инструмент звучал громко, впечатляюще величественно. Чжун Ли запрокинул голову назад и закрыл глаза, вслушиваясь в отзвуки чужой мечты, свидетелем исполнения которой он стал. Он почти не сомневался в выборе Нёвиллета, но был несказанно рад, что сейчас под сводами холодного пустого дома звучал именно "Замок" Джо Хисаиши. В правильных руках и в нужных обстоятельствах эта композиция могла вырвать сердце с корнем, омыть порубленные, сгнившие отростки, а затем посадить обратно в плодородную нежную почву за рёбрами, чтобы оно и дальше цвело и билось, толкая кровь по венам, заставляя жить.       Яркое форте будто выбило остатки кислорода из лёгких Чжун Ли. Музыка звучала на острие опасной грани. Тонкое стекло и горный хрусталь — она разбилась о дрогнувшее сердце, а затем бережливо подхватила глубокой низкой мелодией у самого пола — в мягкие ладони; будто насмехалась над поблёскивающей пылью, в которую превратила и себя и глупую горячую мышцу за рёбрами.       Он обернулся, не заботясь более о приличиях.       Нёвиллет играл, глядя прямо перед собой, не на клавиатуру, не на пюпитр, ни на сложенную крышку рояля. Он смотрел вперёд, а по щекам его текли слёзы — тихие, без всхлипов и придыхания, без рыданий — они не кривили его лицо, лишь блестели в скудном свете холодного апрельского утра.       Ни единой ошибки. Он всегда старался играть ее идеально, Чжун Ли в свое время лишь немного направил его. То, что звучало под его пальцами не было просто музыкой. Он словно играл на струнах своей души.       Когда он закончил, спрятал лицо в ладонях и сидел так, не шевелясь. Сколько времени прошло — Чжун Ли не знал, но понимал, что не в праве сейчас нарушать тишину, подходить и касаться его.       В воздухе висела опустошающая тишина. Она опадала хлопьями, словно пепел вокруг взорвавшегося вулкана. Когда Нёвиллет отнял руки от лица, оно было заплаканным, глаза — красными, ладони — мокрыми. Но выражение колоссального облегчения на нём сбросило с души Чжун Ли огромный камень. Ещё немного и покажется, что он смог бы ходить по облакам, настолько невесомым было его собственное тело. Он даже не мог представить себе, каково в этот момент было самому Нёвиллету, душу которого распирало это чистое, щемящее чувство.       Он чувствовал, что не в праве сейчас ломать повисшую в маленькой комнате абсолютную тишину. Когда на него подняли взгляд, Чжун Ли улыбнулся, стараясь не передать лицом всего, что чувствовал внутри — не хотел перегружать и без того переполненный эмоциональный фон Нёвиллета ещё и своими переживаниями. Прежде, чем он успел что-то сказать или сделать, парень поднялся и сделал к нему два поспешных шага. — Я люблю тебя, — скорее почувствовал его шёпот на своем лице, чем услышал Чжун Ли перед тем, как Нёвиллет прижался мокрым солёным поцелуем к его губам.       Чжун Ли не дал ему вести. Он прижал его к себе за талию, сильно надавил языком на губы, проникая внутрь и пробуя его слёзы на вкус. Нёвиллет обмяк в его объятиях мгновенно. Он позволил поднять себя и посадить на крышку рояля, не разрывая поцелуя. В каждом его движении сквозило почти лихорадочное перевозбуждение — он гладил волосы Чжун Ли, спину, плечи, шею; дышал заполошно, будто проснулся от долгого, болезненного сна — словно до этого бесконечной долгой ночью метался в горячке, во сне на краю сознания, понимая, что погибает долго и мучительно.       Чжун Ли казалось, что что-то закостеневшее в его душе исходит трещинами. Видя, как отчаянно за него цепляется Нёвиллет, он подумал, что ещё никогда не испытывал к кому-то настолько обжигающей нежности.       Белоснежные волосы разметались по зеркальной лакированной поверхности, когда Чжун Ли надавил на узкие плечи, раскладывая его под собой прямо на рояле. Они разорвали поцелуй только для того, чтобы взглянуть на порозовевшие лица напротив и услышать сбитое дыхание друг друга. Нёвиллет обхватил его за поясницу ногами, скрестил за спиной и надавил, прижимая к себе. Чжун Ли опирался на вытянутые руки по бокам от его предплечий, глядя в глаза и отказываясь верить в жадный огонь, плясавший за мёрзлыми радужками. Узкая ладонь взметнулась с гладкого дерева и легла на наглухо застёгнутый воротник строгой преподавательской рубашки. — Нёвиллет...       Тот замотал головой, елозя путанными сбитыми волосами по белому роялю. — Я хочу, Ли... Пожалуйста.       И что-то было в этом голосе такое, что истончало все моральные устои, ломало правила и въедалось под кожу. Что-то почти болезненное, пронзительное и жуткое. Как последний плач о помощи потерпевшего кораблекрушение, взывавшего уже не к людям, а к самим небесам.       Чжун Ли не был достоин этой мольбы. Он был не самым лучшим человеком, и понимал это. Но именно здесь, именно с этим почти-что-мальчиком с оленьими глазами и синяками под кипенными манжетами он чувствовал, как разворотили его грудную клетку, достали сердце и показали ему самому, что оно всё ещё бьётся, а не замерло — равнодушное и пустое.       Нёвиллета хотелось спрятать от всего мира. Сильнее, чем когда бы то ни было. Хотелось его раздеть и присвоить. А затем стереть с щёк остатки слёз и, наконец, увидеть самую красивую в мире улыбку.       Смазка нашлась в самом дальнем и забытом на года кармане наплечной сумки Чжун Ли. Ожидаемо — невскрытая. Одному богу известно, сколько лет было и этой сумке и этому карману, возможно, она даже прогулялась с ним на те два-три свидания, на которые он ходил в обозримом прошлом. Вот и пригодилось и то, и другое, и третье, когда он уже позабыл и о кармане, и о смазке, и о возможных отношениях с кем-то. Иронично.       Нёвиллет дал себя раздеть, но с одним условием. — Не смотри на мои руки, — сказал тихо. Будто снова застыли вечные снега в его глазах.       Чжун Ли расстёгивал ему рубашку, пока тот зеркально повторял его действие, мимолётно скользя по уже оголённой коже прохладными ловкими пальцами. Они изучали друг друга. Касались. Целовали. Когда прижались друг к другу так, впервые без одежды, кожа к коже — Чжун Ли снова подумал, как Нёвиллет лёгок и тонок настолько, что ни за что бы сам не позволил ему покинуть этот огромный дом с тяжёлыми белыми стенами. Первый же ветерок подхватил бы его и унёс. Туда, возможно, где он был бы, наконец, счастлив. Кто знает.       Но пока отпускать его не хотелось. Пока хотелось им дышать. Утирать ему слёзы. Вкладывать в мертвецки бледные худощавые пальцы новые партитуры. Видеть блики солнечной улыбки на его лице. Давать ему исследовать своё лицо, положив подушечки больших пальцев на нижнюю губу — он забирался кончиками в рот Чжун Ли, оглаживал ровными ногтями его зубы, ловил прикосновения языка, пока остальная ладонь гладила щёки, скулы, край шеи.       Чжун Ли притянул его к себе, ощущая твёрдые прохладные соски на своей груди. Он мог бы пересчитать рёбра на его боках и услышать — почувствовать — биение его сердца в провалах между седьмым и восьмым грудными. И от этого волоски у основания шеи вставали дыбом сильнее, чем от "Зимы" Вивальди, сыгранной симфоническим оркестром в полном составе.       Их близость была не о страсти. Она была о почти отчаянии, о прикосновениях, о жаре тел, о чём-то слишком сокровенным, чтобы назвать это вслух. О доверии, быть может. Нёвиллет ему определённо себя доверял, когда позволял опрокинуть на белый холодный лак и дерево, целовать вдоль ключиц, скользить руками по обнажённым бёдрам к паху; проводить горячими пальцами по складкам кожи, собирая предэякулят и размазывая по всей длине, а затем и по животу, по узкой полоске белых волосков от пупка к лобку, по собственным тонким бескровным губам. Лизал пальцы Чжун Ли он тоже замечательно — покорно, не отрывая взгляда от пылающих светло-карих глаз напротив, будто налитых ещё незастывшей в янтарь яркой смолой.       Иней в переплетении его волос и на дне его глаз таял, растопленный нежностью чужого взгляда, заботой рук и тихим придыханием, с которым он встретил тепло тела Чжун Ли — его руки на своих ягодицах и бёдрах, разводившие их широко и всё-таки пошло, подхватившие под коленями, чтобы было удобнее держаться на краю величавого музыкального инструмента.       Кощунством ли было то, что они делали здесь и сейчас? Едва ли. Чжун Ли отчётливо понял для себя, что музыка есть чувства, и сейчас они играли безумно красивую мелодию вдвоём — в четыре руки, два сбитых дыхания и один тихий стон — он вырвался из пересохших губ Нёвиллета, когда тот выгнулся, сминая вцепившуюся в лак кожу и ударяясь позвонками о безжалостную поверхность, стоило скользкому от смазки и слюны пальцу Чжун Ли проникнуть в него сразу на всю длину.       Внутри — горячо и сухо, узко до того, что сразу понятно — Нёвиллет в таком положении впервые. Он не попросил быть с ним нежным, как не спросил и обо всём остальном, включая предыдущий возможный опыт.       Нёвиллет ему себя доверял. Он чуть ли не ногтями впивался в рояль, пока покорно, с очередным стоном принимал в себя и второй и третий палец, лишь глаза его расширялись, да дышал прерывисто, на грани с хрипами. Чжун Ли сцеловывал с его губ и то и другое, растягивал медленно, но уверенно, не давая даже здесь задать свой темп. Он трахал хлюпающими пальцами с отсыревшей кожей его девственную задницу, бережно гладил плечи, глотал первые ритмичные стоны, видел аврору за закатившимися белками его глаз.       Да, Нёвиллет определённо ему себя доверял.       Даже когда чувствовал в себе головку его члена — не вздрогнул, не взглянул вниз опасливо — лишь вскинул бёдра трепетно, с удручающей готовностью, и протянул руки навстречу до того доверчиво и безвозмездно, что ноги подкашивались и не оставалось в голове ни одной здравой мысли.       Чжун Ли лёг на него, впечатывая острые лопатки в гладкий твёрдый холод под ним, протаскивая скользкий член внутрь жаркой тесной глубины и синхронно утягивая Нёвиллета в поцелуй. Он хотел отвлечь от неприятной тянущей боли, подарить ощущение причастности к процессу, как обещание позаботиться, и не только в этот раз, но и во все последующие. Не потому, что был должен, а потому, что хотел быть рядом.       И да, Чжун Ли совершенно определённо хотел трахать его до звона струн под тонкими лакированными стенками рояля. До изогнутой спины и содранного о стоны голоса. До хлюпанья между бёдрами и под яйцами. До мешанины их семени на его узком впалом животе. До мокрых следов на волосах, белых тяжёлых капель на лице и слёз невероятного облегчения на щеках. Он бы осквернил его, запятнал, пометил, а затем целовал — заплаканного и разбитого, возвращая к жизни своей любовью и самыми бережными в мире прикосновениями к ноющей пояснице и усталым плечам.       Он бы размазал сперму Нёвиллета по изгибам и впадинам его атрофированных мышц и выпирающих костей, а затем сцеловал грубые отпечатки своих пальцев; отнёс и уложил в тёплую ванну. Вымыл голову. Втёр охлаждающую мазь против синяков в его запястья и плечи. Обнял на ночь и прижал к себе, будто не существовало вокруг них бездушного белого замка с немыми апатичными стенами.       Чжун Ли бы присвоил его. Потому что на самом деле был собственником, настолько же ревниво оберегающим своё, как и древний дракон, хранящий свои сокровища в тёмной сырой пещере. Он просто забыл об этом — что был им когда-то, пока не вторгся за золото и белую лепнину; пока не коснулся острых позвонков на чужой хрупкой шее, волн белоснежных волос и полураскрытых податливых губ.       А пока Нёвиллет стонал под ним, срывая голос и вонзая тупые ногти в его спину; позволяя осквернять, выбивать по кирпичику из себя так тщательно построенное самообладание. Он задыхался, распираемый изнутри, растерзанный, уничтоженный в прах. Он мокро и жадно елозил на члене Чжун Ли, неумело ведя бёдрами навстречу; прижимая к себе ногами что есть мочи — только бы усилить трение о свой член, изнывающий между их телами. Он жаждал разрядки, но от него безжалостно отстранялись там, где он желал прикосновений больше всего.       Нёвиллет плакал. А Чжун Ли трахал его быстро и сбивчиво, держась на остатках самообладания, чтобы не разогнуться, развести его ноги коленями чуть ли не до плеч и отыметь прямо так — грязно и пошло, впиваясь пальцами в бёдра до синих следов. Потому что заплаканное лицо, худые коленки и оленьи глаза разворотили осиное гнездо в душе флегматичного и любопытного до чужих судеб преподавателя консерватории. Уважаемого человека, на секундочку, чей член сейчас находился внутри растраханной до красноты дырки, из которой он при каждом толчке выдавливал густые прозрачные капли и громкие частые хлюпанья.       Он просунул руку между ними на пике, когда казалось, что остатки дневного света меркнут перед глазами от подступившего оргазма, и понял, со странным мутным удовольствием, что Нёвиллет уже испачкал себя. Несмотря на это, он был снова твёрд, и снова льнул к его горячей руке, желая трения. Чжун Ли не сдерживал себя больше. Он обхватил член Нёвиллета и припал к его губам — толкнулся в рот властно, горячо, пока последний, финальный раз качнул бёдрами, погружаясь в него до основания. И да, в их первый раз он кончит внутрь, потому что точно знает по затаённым в недрах расплавленных глаз огням — Нёвиллет хочет этого. Он спустит внутрь, затопив спермой всё мелкое пространство его нетронутой дырочки, замарает нежные стенки и проедется крупной головкой по сладко дрожащей от собственного оргазма изнанке его живота.       Нёвиллету хватает несколько рваных движений по члену, чтобы со вскриком кончить снова, пачкая на этот раз их обоих, а затем сжаться в комок и спрятать пылающее лицо в изгибах его шеи.       Чжун Ли привалился к нему, не прекращая целовать и гладить чистой рукой его волосы, его лицо, его плечи. Он трогал его веки, стирал слёзы, шептал в бледные, почти синюшные от сети видимых венок ушные раковины ласковые слова, и лишь поймав себя на мысли, что никогда подобного не делал, удивился вылезшим как подснежники по весне сантиментам из-под собственного непоколебимого флегматизма.       И да, обнимая вымытого и разморенного Нёвиллета перед сном, Чжун Ли точно знал, что заберёт его из равнодушного белого замка — дотянется сквозь прогнившие стены, покрытые фальшивой праздничной облицовкой, и заберёт с собой. Заберёт домой — в свою тесную двухкомнатную квартиру, которой им даже так будет много. Туда, где Нёвиллет больше не будет ненужным призраком, и где его точно не будут хватать за предплечья до синяков под кожей, твердя прийти в себя и требуя, наконец, думать не только о себе. Где его не будут за эти самые руки тащить в ванную и пихать под ледяную воду.       Там руки эти будут лишь целовать.       Знал, что вместе они справятся со страшным диагнозом и всепоглощающей тоской на дне кристальных глаз. Он раздумывал, гладя тонкие плечи и влажные волосы, как обучит его всему необходимому и поможет поступить в музыкальное училище, а затем — в консерваторию. Либо туда, куда он захочет сам. Отныне Нёвиллет сможет самостоятельно смотреть в будущее и выбирать свою судьбу.       Чжун Ли точно знал, что будет рядом. И если Нёвиллет захочет — он ответит ему тем же.       Чего точно не знал Чжун Ли, когда обнимал и прижимался тёплым, переполненным любовью поцелуем к губам Нёвиллета на прощание, так это того, что этот человек в одиночку вернётся с гастролей раньше положенного, в тот самый день, когда он уедет из белого особняка лишь на сутки — подготовить всё к появлению в крошечной уютной квартире нового жителя.       Что за тихие слова об уходе из дома Нёвиллет снова будет раздет догола и толкнут под ледяную воду. Потому что там его место.       Что тонкие воспоминания о словах любви утонут в иных — воняющих дорогим алкоголем, потом и желчью словах о собственной сопливости и никчёмности.       Что слова эти размажут по сердцу суровую правду: да, это действительно так.       И в ту ночь он действительно был виноват. И никому нет дела до того, что это была лишь случайность. Весь мир живёт фактами.       Его место за холодными безжизненными стенами — и это тоже факт. Потому что виновен — и это факт тоже.       Ублюдок.       Убийца.       Это из-за него она села за руль в непогоду, чтобы увести их обоих прочь из равнодушного белого замка на краю Парижа. От бесконечной ругани, алкоголя и сомнительных встреч.       Ты сломал нашу семью.       Ты убил свою мать.       Сказанное один на один, под молчаливыми сводами. Трусливо, быть может. Под допингом от алкоголя и бьющих в подкорки эмоций ведь говорят и не такое, верно?       Говорят. Много, сбивчиво, долго. Брызгая слюной, исходя ненавистью и горечью бессилья. Слова хуже телесных наказаний. Они имеют привычку залезать в голову и оставаться на изнанке сознания, в тёмном углу, куда нет-нет, да взглянешь. Они приходят во сне и наяву. Они глубокой ночью поднимают с кровати под фантомный визг автомобильных тормозов. Они говорят и говорят, пока не въедаются в кожу. Они убивают изнутри.       И да, как бы сильно Нёвиллет не доверял любви, слова на поверку оказались сильнее её. Он думал об этом, пока смотрел в панорамные окна во всю стену после того, как умерло под сводами потолков гулкое эхо захлопнувшейся двери.       Он никогда не выйдет отсюда, потому что в тот день мог успокоить её. Убедить, что всё будет в порядке, и им не обязательно прямо сейчас ехать в аэропорт. Он должен был ей помешать, понимать — ведь уже не ребёнок — что садиться за руль в штормовое предупреждение на узкой ненадёжной дороге — опасно.       И он должен был сесть на переднее сиденье. И должен был погибнуть вместе с ней — вместо неё.       Сдохнуть, как последняя блохастая псина в подворотне за свой непомерный эгоизм.       Он думал о том, что это не закончится. Голоса в голове кричали громче "Замка", звучащего отчаянием под его пальцами посреди холодного пустого дома. Он играл из последних сил, стараясь воскресить в памяти тёплые карие глаза, ласковые руки и тихий надёжный голос.       Нёвиллет честно пытался вспомнить эти искорки облегчения. Он не мог назвать это счастьем, ведь точно помнил, как оно должно ощущаться. В первую очередь — как отсутствие пустоты и как надежда на то, что завтра будет лучше.       Но завтра лучше не будет.       Чжун Ли отвернётся от него, когда поймёт, что Нёвиллет действительно эгоист. Это лишь вопрос времени. Дело не в диагнозах и таблетках, и он действительно просто сопливый червяк, думающий только о себе. И между названиями "болезнь" и "совесть", внутренний голос всё же выбирает второе. Потому что это действительно так. И он не достоин оправданий в виде расписок, печатей и больничных карт.       Последнее крещендо замирает под его пальцами, дрожа. У него нет сил толкнуть свои руки играть дальше. Дальше — торжественная мажорная последовательность, на которую у него нет сил.       Убийца должен в должной мере раскаяться.       Руки падают с клавиатуры.       Всё верно. Наверное, ему должно было стать немного лучше, чтобы понять, чего он достоин на самом деле. Как лишнее наказание. Как ещё один путь к искуплению.       Нёвиллет отводит взор от клавиш и смотрит на свои едва дрожащие пальцы. Видит бог, он не хочет этого.       Он хочет тёплых улыбок, счастливого смеха и спокойствия на душе. Хочет просыпаться каждый день без мыслей о неисправимом — о том, что уже сделал или о том, что сделать хотел — и засыпать без них же. В чужих ли надёжных объятиях или без, но он хотел бы, наверное, жить, не оглядываясь.       Вот только так не будет. Потому что убийцам не полагается счастья.       Любопытное апрельское солнце впервые за две недели заглядывает под холодные белые своды. Оно играет задумчивыми, бледными бликами на плёнках и простынях на столах и креслах; цепляется за трещины на побелённых стенах и плесень на слежавшихся по углам широкого панорамного окна портьерах. Где-то в саду робко подаёт голос первая осмелевшая после непогоды птица, а вместе с ней поднимает нежный бутон так и не замерзший насмерть, одичавший от недостатка заботы садовника тюльпан.       Он лежит навзничь на холодном и гладком и смотрит туда из маленькой тёмной комнаты, соединённой двойными дверьми с морем пыли, духоты и света. И ему действительно жаль портить красным белый зеркальный лак, роняя в ещё тёплую лужу немеющую бесчувственную ладонь.