Зима. Уютное кафе, где намного теплее, чем на улице города, где все стало снежным, почти до идеала белым и холодным, обледенелым. Но этот холод освежал: стоило выйти из своей норки, покинуть квартиру, спуститься из подъезда и вдохнуть прохладного воздуха, как все тревожащее, все пугающее и неизведанное исчезало, больше ничего не пугало, а даже наоборот — тянуло к себе.
Быть может, готов ли ты к новым приключениям?
Нет, не сегодня. На этот раз совершенно другие планы. Шаг за шагом щеки, нос и лоб (в принципе все лицо) мерзло, обретало красноватый цвет, словно обжёгся; руки без перчаток спрятаны в карманах не столь теплой куртки, в спину дул ветер, а сверху, прямо на непокрытую ничем голову падали большими хлопьями снежинки: они витали сначала вокруг, приземлялись на волосы и таяли на них, или же оставались целыми, как бы украшая. Хотя, радости от такого весьма необычного украшения не становилось больше.
Стало лучше, когда забрался в автобус и сразу же занял себе место у окошка, разглядывая из него все, что находилось извне. Люди шли поспешно, снег все так же падал, ветер также дул, а магазины, торговые центры, забегаловки и многоэтажные дома плыли мимо. Точнее, это ты плывешь мимо них. Автобус тормозит, раскрываются двери и впускают холод; мурашки вмиг побежали по телу, пробравшись за ворот синей куртки.
Стало лучше, когда вышел из автобуса на нужной остановке и спустя лишь пару шагов оказался на пороге маленькой булочной, постукивая ногами о пол, чтобы стряхнуть с зимних кроссовок снег, махнул головой и провел ладонью по макушке, чувствуя рукой, насколько сильно покрыты волосы снегом, а ведь шел пару секунд от остановки.
Да уж.
Стало намного лучше, когда прошел вглубь и заметил сбоку шевеление, кудрявую голову, улыбающееся лицо и руку, что машет.
— Дима, — Александр так весело улыбается, а после делает глоток из своего бумажного стаканчика с каким-то горячим напитком, судя по пару, исходящего от него. — я здесь.
— Вижу, — Комаров становится у совсем маленького столика близко, присаживается на стул, расстегивая куртку. Под ней оказался белоснежный, вязанный свитер с высоким горлом, — трудно здесь не сориентироваться. — и горлышко он поправляет, слегка оттягивая под подбородком. Вспотел.
— Ты прав.
Молчание. Оно слишком внезапно повисло, точнее даже, нависло над мужчинами огромной тучей, закрывая солнце, лучи, которые заставляли Сашку улыбаться, но стоило пакостному, темному облаку закрыть последний свет, как улыбка пропала. Или этой тучей оказался сам Дмитрий? В чем дело? Почему он молчит? Молчит, попивая напиток. Они молчали, но между их единоличной тишиной треском пробивался сербающий звук. Дмитриев прямо облизывается. И, судя по оставшимся капелькам на губах мужчины, это горячий шоколад. Язык высовывается, облизывает губы и скрывается снова, что-то ища кончиком под губой, ибо виден бугорок чуть выше подбородка. Дима слишком зациклился.
Перестань пялиться. Да какая разница, пялюсь или нет?
Ты всегда всех так разглядываешь? Нет, не всегда и не всех. Только Сашку.
Ну, это все поменяло, чувак.
— Может, чай хочешь? — Саша спросил.
Черт, черт, черт. Он говорит.
Вау, да что ты? Не в этом смысле. Он заговорил первым, это слишком прорезало слух Димы, что он вздрогнул; ему пришлось задержать дыхание, заостриться на сказанном, хорошенько обдумать, на секунду прикрыть глаза, выдавить из себя улыбку и отрицательно махнуть головой.
Это был самый простой вопрос. Да похуй.
Он даже был готов заплатить за тебя. Похуй.
— Похоже, снегопад будет долго, — мужчина поставил от себя в сторонку бумажный стаканчик. Видно, что пуст, когда Димка обратил на него внимание, — соседи назначили меня расчистить снег у подъезда завтра. — после из кармана рядом со стаканчиком опускается смартфон и связка ключей с милым брелоком синей машинки.
— Я тоже чистил сегодня утром. — продолжить как то разговор пытается Дима как угодно, но он же нихера не чистил.
Дома жопу грел.
— На площадке дети построили небольшую горку, — Сашка уже переключился на совершенно другое, говорит о какой-то горке перед своим многоэтажным домом и смотрит в сторонку, туда, где располагалось единственное, огромное окно, — они даже в такой снег катаются, — постукивает как-то нервно пальцами по поверхности деревянного стола, — на санках, лыжах и ледянках, на ватрушках. — переводит свои очи на Комарова.
А он вообще не слушает. Слушаю, я прекрасно слушаю, мать твою, как его не слушать? Он голосом убаюкивает, несет какую-то херь о горке, детях, санках, Ире, подъезде и соседях, но даже эта каша несвязанных мыслей вслух и попытка завязать разговор так успокаивает, так влечет, что хочется растаять, как все последние снежинки на моей башке.
— Классно. — Дмитрий наконец отвечает, кивая и пожимая плечами. Теперь и его глаза направлены на Александра.
— Не хочешь покататься?
— Но мы ведь не дети.
Да. Они оба давно не дети, а взрослые мужчины, которые сейчас снова замолчали в смятении и просто смотрели друг на друга, пытаясь почти совершенно не моргать. И каждый думал о своем, каждый хотел сказать бы что-то первым, только вот не решался. В последнее время это происходит часто, слишком часто: их общение уже не ощущается таким, как ранее, когда они были лет так на пять или десять моложе.
— Ты помнишь, как мы познакомились? — Дмитриев спрашивает столь неуверенно, что от голоса его притихшего захотелось обнять себя руками, как бы укрыться от внезапного порыва ветра.
— Конечно, — и Димка сложил руки на груди, кашлянув разок. Перекинул ногу на ногу, приподнял голову и посмотрел на стену справа от себя. Картина, что висела совсем близко, рукой подать, почему-то сейчас усилила это всплывающее, давнее воспоминание. На картине снежные горы. — я помню. Я был на экспедиции Эльбрус. Пять часов утра. Тридцать градусов мороза. Сумасшедший ветер. Высота пять тысяч метров. Еле дышу, еле ползу, а мимо меня несется задних ходом мальчишка в обгон. С камерой в руках.
Димка улыбнулся. Помнит он потом, как впервые лично пожал руку Александру, как предложил ему работать вместе и оказаться в Индии. Сашка тогда без задних мыслей согласился. Согласился не смотря на то, что был совсем школьником.
Сколько ему было? Восемнадцать? Меньше. Шестнадцать или семнадцать лет.
Да уж, маловат он для тебя. Казался таким, но сейчас мы не дети, сейчас мы взрослые мужчины, мы вместе через многое прошли, мы оба женились, завели семьи и обвили, скажем так, свои гнезда.
Каждый день теперь чистить снег на улице, пока не растает. Бедняги. Да даже не в этом дело. Чего то ведь все равно не хватает.
— Я звонил тебе каждый день. — видно, что Дмитриев тоже улыбается, вспоминая те года.
— А потом отдал все свои сбережения на поездку в Индию, потому что нам задерживали финансирование с ней.
— Я был нетерпелив.
— Ты остался до сих пор таким.
И вот уж теперь неизвестно: был ли в этом каком либо подтекст? Вряд-ли. Но взгляды прикованы опять друг к другу, губы поджаты, а брови слегка приподняты. Достаточно нечитаемое выражение лица, да? Удивлены ли они? Задумались? Или просто хотят посмотреть друг на друга подольше. Ладно, пусть уж молчат себе.
Последняя поездка была не столь лучшей, как они могли бы себе представить. Она была интересной сначала, продолжалась интригующе, окончилась бурей эмоций и незабываемыми впечатлениями. Для обоих. И каждый воспринял это по своему.
Вот именно после этого они слишком часто молчали, редко встречались, не созванивались и поставили паузу, возвысили черным по белому ярое «Нет!» своей работе, потому что теперь бы это было бессилием. Бессилием вновь оказаться друг к другу так до неприличия близко.
***
Япония. Гостиничный номер, что был довольно необычным, но современным, удобным. Все было здесь нужным, все было аккуратно расставлено по полочкам - от разных книг на шкафу и вплоть до декоративны цветов, маленьких, на тумбе у входа-выхода -, но вся аккуратность исчезла, когда в номер ввалились двое мужчин. И Дмитрий, и Александр изрядно устали, изрядно выпили и сейчас, держась друг за друга, стали коситься вбок, к той самой тумбе для обуви, тапочек и прочих побрекушек. Цветы тут же полетели на пол. Хорошо, что горшки не разбились, глиняная земля не высыпалась, а искусственные цветы не особо помялись.
Не помялись бы, если бы ты своей лапой косой на нее не наступил. Закройся.
— Димка, — Сашка говорил вяло, но громко, хватаясь руками за куртку Дмитрия и пытаясь прижаться к нему плотнее, дабы не упасть. — мне плохо.
— Погоди, Саш...
А Димка, блядь, в ахуе. Неудобно как-то вышло: Александр ранее шел спереди, Дмитрий смотрел ему прямо в спину и пытался даже своим пьяным умишком предугадать, куда на этот раз станет падать его друг; вот они уже в номере, и Саша оказался лишь пару секунд назад лицом к нему, плотно прижатым и стоявшим на полусогнутых ногах, очень низко, держался крепко руками за куртку Комарова, дабы не свалиться на пол (хотя его зад и так уже касался пола), а сам Комаров подался вперед и облокотился руками на край тумбы, опустив голову и смотря на внизу-висящего Дмитриева. Держаться и самому тяжело, когда такая туша тебя вниз тянет, согласитесь?
Только не говори, что ты тогда не хотел вот так на нем полежать, когда пизданулся. Я сказал тебе: закройся.
— Ай, — Сашка недовольно воскликнул, когда тело Димы упало прямо на него, и теперь они оба лежали кое как у тумбы, упираясь ногами в закрытую совершенно рядом с ними дверь, а лбами встретившись при падении ведущего. — меня сейчас вырвет, Дим. Слезь с меня.
— Погоди Саш...
Сползая вниз, телеведущий теперь точно лежал подбородком на плече Сашки, прижимался грудью к его груди, животом к животу, пахом к паху, согнутые ноги то и дело ползали в разные стороны, в попытка оттолкнуть друг друга, но вот руки вели себя совершенно иначе: оператор укладывает их на плечи ведущему, а ведущий укладывает их оператору за спину, на лопатки, после ниже, к пояснице. И теперь лежат неподвижно.
— Дима, нам надо... — не сразу заканчивает мысль мужчина, икнув сначала, задержав дыхание и зажмурившись, а после на выдохе продолжил. — ...встать. Мне правда очень плохо.
— Погоди, Саш...
Голова Комарова приподнимается, щекой ударяясь о щеку Александра, несильно, но ощутимо. Сашка морщится недовольно, и это видит Дима, когда его мутные глаза уставились на лицо напротив, даже чутка выше себя: брови оператора сведены к переносице, губы поджаты, нос весь сморщился, его кончик дергался, ноздри раздувались из за сильного, глубоко и частого дыхания.
Интересно, если бы ты еще дольше полежал так, он бы реально на тебя все содержимое себя выблевал? Иди нахер.
А потом оба медленно приходили в себя. Потом один сидел на краю кровати и смотрел, как второй, скатываясь половиной тела с края к полу, где сейчас стояло небольшое ведерко, бутылки газированной и обычной воды 0.5 и бумажные полотенца.
— Легче?
— Легче, — Сашка кивает и сплевывает в ведро, хватая одной рукой бутылку газированной воды, открывает и делает большие глотки, почти не отрываясь от горлышка. Капельки потекли по устам, у края губ, и Дима смотрел, как они стекали вниз, к шее, и было это довольно, в какой-то степени, интимным. Диме так казалось, — легче, — парень откидывает пустую бутылку на пол и откидывается обратно на постель, на большие и мягкие подушки, укрывается плотнее одеялом по грудь и тянется рукой к Комарову. — иди сюда.
— Саш.
— Пожалуйста.
Дмитрий подсел ближе. Пригнулся и приобнял Сашку дружески, поглаживая большим пальцем его по плечу и чувствуя, как его дыхание учащается. Оно было горячим, обжигало мочку уха, щекотало висок. Мурашки забегали вдоль позвоночника от самого загривка, а следом за беготней по спине проследовали длинные пальцы Сашки, поглаживали, спускались ниже и подцепили край футболки Комарова, укладывая свою горячую ладонь на поясницу.
— Саш.
— Дим, поцелуй меня. Это последний раз.
***
— Я изменился, — Саша кивает, как бы подтверждая свои же слова. Его глаза метнулись в сторону, и теперь уже тут можно подловить обман, — и я хочу попросить у тебя прощения, — его пальцы продолжают постукивать. — ты знаешь, о чем я.
— Мы это обсуждали, — Дима стал вставать с места. Ни к чему ему сейчас эти лишние мысли, он и так слишком часто думал об этом, думал о этой невозможности, — я тебе уже все сказал по этому поводу. И ты мне тоже, — застегнул куртку. — мне пора.
—
Погоди, Дим...
Александр было встал с места, но вот, увы, догонять он не стал. Дмитрий удалялся быстрым шагом в сторону дверцы, на выход из столь теплой булочной, что сначала и покидать ее не хотелось. Манил запах свежей выпечки, манило тепло и манил сам Сашка, который стоял у столика и смотрел вслед, смотрел так потерянно, со слегка дрожащими руками и ногами — таким жалким он казался сейчас, будто он выброшенный на мороз щенок. Но Комаров даже не обернулся. Он решил перенять роль выброшенного на мороз щенка: выскакивает из пекарни и поспешно шагает по улице. Снег продолжал падать. Ветер задул сильнее. Добраться бы до дома. Забыть бы это все сейчас: сегодняшнюю встречу, их недолгий разговор и долгое молчание, забыть бы о том, что Дима чувствовал тогда, как ебучая школьница, пока он смотрел на Санька, что сербал горячий шоколад и облизывал губы.
***
— Дима, все в порядке? — обеспокоенная супруга слышит, как входная дверь громко хлопнула и, кажется отскочила, потому что хлопает дважды. Постукивание подошвы по полу, а после быстрые шаги. Мимо кухни проносится Дмитрий, залетая в ванную комнату. — Дим? — девушка проследовала за ним, встав у двери, прислушиваясь к любым звукам.
— Уйди, — отвечает сначала тихо Комаров. Расстёгивает куртку, упирается руками на край белоснежной раковины и обессиленно опускает голову вниз, — Саш, уйди! — уже кричит он когда та приоткрыла дверь.
Все ли проверяют, в порядке ли человек в сортире? Она просто беспокоилась.
Да что ты? А почему ты тогда на нее накричал? Я не хотел.
Он не хотел, правда, честное слово. Но вот чего именно: он не хотел долго задерживаться в той пекарне? Или он не хотел возвращаться сюда, к своей любимой жене, к их семейному очагу? Только вот, теперь то Комаров согрет, пусть и не под одеялом, а ладонями на прохладной раковине. А Александру еще предстоит померзнуть. Померзнуть по дороге домой, а потом в постели с той, кого на самом деле, оказывается, не любишь.
