Наше тлеющее лето

Ты − мое возвращение домой. Когда я рядом с тобой, и мы вместе, нет более ничего, чего я бы хотел.

      Феликс — это хаотичная россыпь веснушек, жёлтая дырявая толстовка, белые кеды от «конверс» и бальзам со вкусом персика. Это широкая улыбка до боли в щеках, сбитые коленки и пластыри с цветами, обветренные и искусанные губы, серёжка в левом ухе и взъерошенные ветром волосы, падающие на глаза, кои блестят обсидиановым мёдом и, кажется, что почти светятся даже в полутьме этих коротких летних ночей. Это объятия со спины и трепетные касания кончиками пальцев, долгий и внимательно-любопытный взгляд, который ощущается фантомными мурашками на шее.       Феликс — это порывистый ветер, ломающий ветви многовековых дубов, обжигающее до боли и слезшей кожи солнце и глубокий, бескрайне далёкий океан. Это смех, звенящий в пронзительной тишине летнего полудня; это слёзы, дорожки от которых линуют абрикосовые щёки и пропитывают рукава; это еле различимый трепетный шёпот на ухо; это лёгкий, почти незаметный поцелуй в висок, крепкое сплетение рук и дрожащие пальцы.       Феликс — это нежно-голубые васильки за ухом, велосипед с поломанной подножкой; это шарф, повязанный на шею в самый тёплый день мая; это опаляющее дыхание после бега по лесной дорожке; это счастье в каждой крупинке быстротечного времени.       Феликс — это кислород для Хёнджина, кусочек его души, склеивающий воедино все развалившиеся части; это недостающий и потерявшийся давным-давно пазл. Это причина улыбки во все тридцать два, его жизнь, его самое ценное сокровище, которое нужно прятать в самом укромном месте его потрёпанного сердца.       Хёнджин всегда смотрит на него как бы мельком, и каждый раз смеет постыдно задыхаться от недостатка кислорода, когда их коленки соприкасаются, смеет трепетно перебирать блондинистые пряди, размётанные по лицу, смеет сцеловывать вишнёвую карамель с приоткрытых губ и гладить по спине, нежно обнимая.       Он не верит своему счастью в лице Ликса, поэтому всегда цепляется за жёлтую толстовку, за кончики пальцев, за шоппер с котами. Будто если не дотронется, не сожмёт в руке, то тот тут же исчезнет, раствориться, как русалочка превратится в морскую пену на рассвете и потеряется под натиском волн и времени, будто и не было вовсе.       И Джинни же боится этого до дрожи в коленях, до белых пятен перед глазами и красных полумесяцев от ногтей на ладони. А всё от того, что без самопровозглашённого солнца жить не сможет.       Не сможет больше как раньше ездить на их велосипеде, слушать ту ванильную меланхолию, которую Ликс зовёт музыкой, засушивать васильки с ромашками в толстых книгах, надевать конверсы и кутаться в тот розовый плед с зайцами. Да и, в конце концов, дышать он тоже не сможет, от удушающего чувства одиночества и града из крупных слёз.       Поэтому он живёт каждым мигом: ловит солнечные зайчики, плетёт венки из одуванчиков и рисует профиль Ликса на каждой свободной странице тетради. Хёнджин старается не думать, только чувствовать.       Чувствовать и слышать трепет их сердец, когда сидят почти кожа о кожу, заразительный смех, от которого болит живот, включать на повторе песни Гарри Стайлза и радоваться одной куртке на двоих во время дождя.       Он живёт моментами этого лета: упоенно фотографирует всё, что попадается на глаза и трепетно вклеивает засушенные цветы и колоски в тетрадь, рядом с рисунком улыбающегося Феликса и бесконечной чередой слов «люблю», «люблю», «люблю». Он дышит полной грудью и впитывает чужие поцелуи на задворки сознания, чтобы увековечить навсегда те самые священные места.       Хёнджин любит Феликса, и этим всё сказано.