Bloodweave

Восторженность. Слепая, щенячья преданность. Не что иное, как просто раболепство. Возможно, это и привлекло Мистру в Гейле - его умопомрачительная, дурацкая способность восхищаться чужой личностью, до потери пульса, до желания жизнь положить. Астарион этого не понимал. Мягко говоря. Нет, правда. Что хорошего в том, что кто-то восхищенно лезет к тебе в нутро? Радостно копается в кишках прошлого, и, по локоть в грязи, достает оттуда самые омерзительные воспоминания, умиляется и - прости его боги Фаэруна - мажет ненужной жалостью. Какой в этом, черт возьми, смысл? Астарион сам не хотел встречаться с прошлым, забыть, подобно своему отражению в зеркале. Почему некоторым так интересно пробираться в душу? И беспрестанно болтать о себе всем и вся. Или это попытка восполнить собственную ущербность, обретенную после поглощения магии Карсуса? Как-то он Гейлу так и сказал, слово в слово. Мягкая улыбка волшебника дернулась тогда кривой линией, по лицу прошла судорога. Больно? Плевать. Вернее, может и не плевать, но… так лучше. По душе, - тому гнилому, огрызку, что от нее остался, - растеклось патокой. Радость чужого горя. Сладко-гадкая, будто перепрелое вино в дешевой таверне, куда он наведывался порой ночью, за новой жертвой Казадору. Пойло из рода тех, что он предпочел бы вообще не пить, но оно помогало временно забыть всё дерьмо, которое он жрал эти годы. Да, он назвал Гейла дефектным. Как позволял колкие комментарии в сторону любого, кто не соответствовал его высоким требованиям адекватности. Сам виноват, что такой ранимый и чувствительный. Надо уже давно отбросить книжные представления о морали и добре и посмотреть жизни в мерзкое лицо. Но… почему облегчения от этого всплеска не пришло? Совесть, к которой Астарион давно перестал прислушиваться, считая вредной и ненужной для выживания в том аду, в котором варился, привычно молчала. Это было другое. Казалось, царившая внутри него Пустота вдруг заговорила. Эта самая Пустота отвратительно скалилась, щеря чернильные зубы. Смотрела мелкими-мелкими щелками тусклых глаз, отвратительная в своей насмешливости. Уродливая глубинная рыба, создание с самого дна подсознания. Она знала ответ, единственная из всех. То самое, что он сам предпочел бы не знать. «Тебе неприятен этот волшебник, да? Считаешь себя лучше, сильнее, верно? Но хочешь расскажу, в чем настоящая проблема? Ты завидуешь. В глубине души - вернее, того, что от нее осталось, - хочешь быть таким, как он. Открытым любви, любимым и любящим. Хочешь, но боишься. Да-а, бои-и-ишься. Ты просто слабак. Трус, боящийся боли». И тут же из зияющей гнилостно-черной хмари вылезает до отвращения знакомый силуэт. Черт. Возьми. «Наивный мальчишка, - скрипит сознание голосом Казадора, - Ты не достаточно хорошо усвоил мои уроки? Чувства - удел слабых и безвольных. Сильный тот, кто возвышается над этим бредом для городских барышень и наивных деревенщин». Астарион помнит его уроки. Помнит настолько хорошо, что предпочел забыть хотя бы половину. Он все это знает. Чувства делают слабее. Чувства приносят боль… Но почему тогда Гейл, этот придурошный волшебник, который даже портал нормально создать не в состоянии, постоянно к ним тянется? Почему тоскует по своей богине, которая использует его как удобный ресурс, пешку для божественно-политических игр? Нет, так Астарион не хочет чувствовать. И когда видит в глазах этого соратника поневоле лихорадочный блеск щенячьей преданности, тут же норовит его погасить. Ворохом кинжальных слов, оскорбительной усмешкой. Всем своим любимым арсеналом. Из раза в раз он бросает в сторону Гейла колкости, не замечая, как они же его к нему привязывают. Раз за разом, между ними будто образуется тонкая, но жесткая нить - порождение боли и непонимания. Да и не нить даже. Леска, разрезающая души. Разрушительная, нежизнеспособная. Одиночества не лишающая, а погружающая в него наоборот с головой, в осознание собственной неспособности к близости. Кровавое Плетение. Одно на двоих. Ведь Астарион никогда не признается, что хочет видеть в этих ненавистных глазах не отражение его Богини, а…свое собственное. Даже самому себе. Только Пустота привычно щерится. Она знает…