Bloodweave

Он не понимал Астариона. Вернее, не понимал, почему тот так к нему относится. Да, прошлое плута болезненно. Да, вообще непонятно, как такое можно пережить и остаться собой. И…действительно, он сочувствует. Вернее, сочувствовал бы, если… Если бы сам Астарион позволял. Кто-нибудь, привыкший не церемониться и рубить фразы с плеча, наверняка добавил, «если бы не был таким ублюдком», но… точно не Гейл. Он привык к мудрому языку книг, к заумным речам старых волшебников, к возвышенным диалогам с Мистрой, в конце концов. В его личном моральном кодексе считалось непозволительным грубить другому. Однако…тот факт, с какой легкостью бледноликий соратник грубил ему, заставлял Гейла пробуждать внутри себя что-то неведомое. Зверя. Пугающего, грубого. Знающего лишь прямой физический контакт. Плюющего словами жесткими, хлесткими как мокрые безлистые ветки. Действующего на голых инстинктах, не задумываясь о последствиях. Корм для Зверя — ком из всего невыраженного, невысказанного — накапливался постепенно, сжирая волшебника не хуже карситской Сферы, с той лишь разницей, что это был вирус, порожденный не извне, а изнутри. И...он не знал, что с этим всем делать. Сказать? Нет, исключено. Он же…исполнен манер и благородства. Всегда учтив и доброжелателен. Такой добрый. Такой хороший. Поделиться с кем-то из лагеря? Тоже невозможно. У остальных и так неприятностей предостаточно. Не считая общей угрозы цереморфоза, у каждого свои личные драмы, которые следует разрешить. Поэтому… нет, Гейл даже особо не рефлексировал на эту тему, это был вопрос закрытый. Кому нужны его проблемы? Тем временем ком внутри разрастался. Невозможность выразить то, что хочется из-за самим собой воздвигнутых рамок приличия душила. Доводила до исступления. Но Гейл держался. Улыбался привычно, старался как раньше расплываться плетением беседы на всех и вся, заглушая внутренний шум. Вызывался сам готовить, чтобы как можно меньше быть наедине с собой. Ночами засиживался допоздна за книгами, не особо даже вдумываясь, что читает. Незаметно для себя он стал оттягивать привычный срок поглощения артефактов, чтобы усмирить голод Сферы внутри. Приступы боли и физического исступления, приходящие взамен, изнуряли, но вместе с тем приносили странное душевное искупление. Все это время узел молчания, в который как в силок, набивались эмоции и невысказанные слова, пульсировал, набирая силу. Подпитывал Зверя. И Гейлу хотелось думать, что он в силах предотвратить момент, когда тот вырвется наружу.

***

Этой ночью Мистра снова говорила с ним. Вернее, не она сама — образ Её, высеченный на обратной стороне век, одновременно далекий и близкий. Лик из света, который он запомнил наизусть, до каждой черты. Её всегда было мало. Частенько во время переходов их отряда по новым уголкам Фаэруна, волшебник смотрел по сторонам и в уме сами возникали темы для диалога с Ней. «Как ты думаешь, способны ли гоблины на настоящую магию?» «Возможно ли получить очищение у гитьянки?» «Может ли Шар быть милостивой к своим последователям? И что вообще есть милость, у каждого ли одинаково её понятие?» И многие, многие другие. Он сбился со счета. В своих мыслях Гейл постоянно разговаривал с Мистрой. Каждый раз находил новые темы для диалога. Каждый раз казалось, что он высказался недостаточно. Даже когда Она покинула его физически, всегда оставалась с ним. В мыслях, в сердце. Черт, да само его состояние было болезненным напоминанием. Что ж, так или иначе, он получил по заслугам. Этой ночью Мистра снилась ему такая, как раньше, ещё до того как его ненужные амбиции разрушили всю магическую силу их связи. Неожиданно добрая и ласковая. Смеющаяся его шуткам, порой неловким и вычурным, кивающая головой на пространные истории. Блистательная Леди Тайн, открывающая секреты Плетения наивному юному дураку, которым он тогда был… Грезилось, как их тела сливаются в едином ритме. Как из этой связи рождается нечто большее чем просто физическая близость — единение душ. Соприкосновение в единое целое — нечто высокое, за гранью человеческого… Слияние высших сфер. Любовь в конечном её проявлении. Меняющая самую твою суть, перекраивающая заново. Морфоз Высшего Чувства. По крайней мере, так ему казалось раньше. Разрывать магию этой связи чертовски больно, а жить дальше — очень странно. Наверное, если в ближайшем будущем выпадет шанс и ему предложат пожертвовать собой ради спасения мира, он согласится с радостью. Лишь бы не ощущать собственную оторванность от Плетения и той, что затмевала своей значимостью горизонт. Что ж, такова кара за амбициозность… Она больше никогда не заговорит с ним. Никогда не обернется. Сон прерывается резко, оставляя после себя горькое послевкусие ранее светлого прошлого. Гейл просыпается, потревоженный чьей-то цепкой рукой. Дремлющий ещё организм бодрит острый запах железа. Нарушитель его покоя усмехается. Бледные пряди в лунном свете кажутся кинжально-острыми, как и эмалево-белые клыки. — Я, конечно, многое могу понять… но, знаешь, звуки из твоего шатра такие дивные в своей глубине, что заснуть невозможно. Не может быть, он храпел? Однако… Гейл интуитивно ловит чужую ложь. От потревожившего сон тянет ярким запахом крови, ещё свежим. На рубахе слабый земляной отпечаток, который, судя по паре складок, старательно пытались оттереть. В волосах затерялась пара травинок. Астарион явно не был в восстанавливающем трансе, по всем признакам скорее вернулся с охоты. Радостный, с горящими глазами, вот только… зачем этот фарс? — Что тебе нужно? Тот тонко смеется, запрокидывая голову. Каждое движение белокурый плут умеет делать необыкновенно притягательным, интригующим. Довольно опасное сочетание, учитывая его бритвенно-язвительный характер. — Вот это у тебя вопросы. Давай лучше начну я, попробую угадать причины дивного храпа: так замечтался о своей богине, что потерял всякую сдержанность? Привычный укол словесным кинжалом. Гейл садится на постели, все ещё не понимая, зачем вообще кому-то вроде Астариона сдалось его будить. Лагерь, кажется, спокоен… Что-то явно идет не так. Эльф оглядывается по сторонам, не скрывая брезгливости. Поднимается, оглядываясь на выход из палатки. — Впрочем …я не подписывался тут сидеть. Проветрись тоже, пойдет на пользу. По крайней мере, точно будешь тише, чем в спящем состоянии. Гейл застывает, глядя вслед скрывшейся в лунном свете фигуре. Это такое своеобразное… приглашение? Волшебник выходит вслед за ним, все ещё не до конца понимая происходящее. Он будто зависает в пограничном состоянии между реальностью и фантазией, поэтому легко подчиняется чужой воле. Погода и правда великолепна. Луна светит непривычно ярко, светло, воздух достаточно прохладный, чтобы взбодриться, но и довольно теплый, чтобы не замерзнуть. Астарион стоит рядом, отвлечённо-придирчиво оглядывая собственную руку. На первый взгляд кажется, ему абсолютно всё равно, кто составит ему компанию и составит ли. Но только на первый взгляд. Это чертовски выматывает. Вся эта встреча — странная попытка непонятно чего, равнодушные реакции… Черт, да он просто хотел поспать и застрять в любимых грёзах хотя бы ненадолго, отстраниться от непонятной и — признаться честно — пугающей сейчас реальности. Он абсолютно не готов подыгрывать в этой странной игре. Поэтому Гейл вздыхает, встает на расстоянии нескольких шагов, чтоб поймать горящий рубиновым взгляд. Скрещивает на груди руки, говорит напрямую. — Давай отставим все попытки витиеватой светской беседы. Зачем на самом деле ты меня разбудил, если вернулся с охоты? Эльф снова смеется, хрустально-соблазнительно. Но успевший немного его изучить Гейл замечает натянутость. — С чего ты взял? Полусонное состояние поощряет на вольность: волшебник подается вперед, протягивает руку, невесомо почти касается пальцами серебристых кудрей. Показывает пару тонких травяных стеблей на раскрытой ладони. Астарион вдруг замирает на секунду. В лунном свете его лицо кажется непривычно печальным, словно ночь срывает с него маску саркастичного плута. — Так, просто… Но кажется лишь на мгновение. Он чуть наклоняет голову, снова деланно смеется. Показавшиеся клыки кажутся ещё острее. — Просто воздух сегодня удивительно свеж, лунный свет побуждает на неожиданные предприятия…. Ты ведь любишь все это романтичное дерьмо, верно? Он хмыкает, прищуривается хитро. И вдруг снова становится серьезным. — Впрочем, я заговариваюсь. Наверное, от недосыпа или всего того, что на нас свалилось… Удивительно. Кажется, первый раз за все время Астарион говорит честно и открыто. И этот момент кажется Гейлу таким непривычным, таким трогательным, что хочется его продлить. Будто магия, только на другом уровне. Не трепещущая на кончиках пальцев, но сближающая души. Наверное поэтому волшебник вдруг выдает неожиданно для самого себя: — Знаешь, нет ничего страшного в умении чувствовать. Треск. Неправильная формула. Словесное заклинание проваливается. Астарион дергается, меняется на глазах. Гейл будто физически чувствует, как воздух становится холоднее. — Очень забавная привычка кидать нравоучения даже в ночи. Ты по-другому вообще не умеешь разговаривать? Издержка профессии? Или твоя способность общаться сближает тебя только с книгами? Волшебник затихает. Момент портится совсем. Ткань Близости рвется, оставляя болезненное послевкусие. Гейл почти физически ощущает, как внутри снова просыпается Зверь. Он сжимает руку в кулак, до боли впиваясь ногтями в мякоть ладони. Он не сорвется. Он должен сдержать себя. Плут смотрит мельком мажет по нему взглядом и вдруг останавливается, рассматривает уже внимательнее. Мгновенное удивление на бледном лице обезоруживает. Впрочем, оно так же быстро меняется, будто восстанавливаются расколотые кусочки маски. Он смеется. В глазах мелькает любопытство, смешанное с привычной уже издевкой. Издевкой, давно набившей чертову оскомину. — Вот уж не знал, что великий Волшебник из Глубоководья способен на такие низменные эмоции, как ярость. Гейл смятен. Он смят, совсем как пальцы в его кулаке. Ладонь сжимается ещё сильнее. Ногти оставляют красные отметины. А Астарион, кажется, только распаляется, чувствуя, что потянул за нужную ему нить. — Что, неожиданно испытывать такие подобное? Как удивительно, я даже не думал, что тебя могут разозлить такие безобидные слова. Или слепая покорность Богине затуманивает сознание? Гейл молчит. Ещё немного — и сквозь пальцы потечет алым, впитается в почву. — Знаешь, может, зря ты её так превозносишь. Может, твоя Мистра такая же, как и все богини, обычная любительница играть своими последователями, словно пешками, лживая и гнилая, как и все… — Пошел ты, — цедит Гейл, уже не отдавая себе отчёта. Зверь, долго сдерживаемый, вырывается наружу. Он не находит себе другого применения, как вцепиться в ненавистные плечи, заткнуть вонючий рот отродья. Животная часть действует на голых инстинктах, не задумывается о последствиях. Поэтому заткнуть чужой рот своим собственным кажется сейчас очень логичным предприятием. Не ожидающий такого поворота Астарион замирает в его руках, но Гейл только крепче сжимает. Врезается в уголки чужих губ, болезненно впечатывается пальцами в кожу, подсознательно желая оставить отметины. Чтобы заживали медленно. Чтобы вообще больше не возникало желания плеваться ядом слов. Со всей яростью Гейл доказывает ему, что давно пора было уже заткнуться. Своё надо держать внутри. Он сам же ведь как-то справляется. Или…вернее уже сказать, не справляется? Астариона как будто срывает. Будто он тоже поддается инстинктивному, воле импульса. Он хмыкает в поцелуй. Одна рука топит мягкость одежд волшебника своим холодом. Вторая — вцепляется в длинные русые пряди, оттягивает назад. Гейл шумно выдыхает. Усиливает давление на обманчиво хрупкие плечи эльфа, будто желая того раздавить. Будь он в рассудке, наверняка было бы стыдно от подобного безумия. Но Зверь, живущий сейчас за него, отвечает ликованием. Однако…что-то меняется. То, что происходит между ними, не совсем похоже на гнев. Лучше сказать... совсем не похоже. Щеки начинают гореть. Сердце ускоряется. Тонкие губы отродья перехватывают инициативу. Язык ловко проходится по кромке зубов, мажет по его собственному, заставляя вздрогнуть. Гейл отвечает, неловко, но с упоением. Мотает головой, чтобы скинуть с затылка чужую руку. Астарион только коротко выдыхает, будто снова хмыкает. Крепче вплетается пальцами в волосы, оттягивая до боли. Углубляет поцелуй, задает свой ритм. Увлекшись, чуть касается клыками языка. Эти касания отрезвляют, возвращают Гейла самому себе. Нет. Волшебник инстинктивно отшатывается, чтобы предотвратить соприкосновение его крови с другим. Умопомрачение стихает. С ним накатывает осознание. Он сорвался. Хотел раздавить, разрушить другого, просто чтобы не чувствовать… Все нормы морали в его голове сейчас терпят крах. Просыпаются стыд и отвращение к самому себе. Он ведет головой и чужая рука вдруг легко разнимает хватку: Астарион тоже переменил настрой, будто уловил происходящее. Только вот ему скорее любопытно: что же будет дальше? Гейл отстраняется ещё больше, убирает руки. Делает шаг назад. Одна из его ладоней оставила на светлой рубашке красный след. Будто физический отпечаток стыда. Пространство замирает. Время тянется, как смола. Те несколько мгновений, когда они смотрят друг на друга, кажутся бесконечно долгими. Гейл понимает: похоже, его все еще не отпустило. Былые остатки гнева побуждают поставить точку, высказаться наконец. Он смотрит прямо в бледное лицо с застывшей защитной усмешкой и концентрирует в себе контролируемую уже ярость. Выпускает её словами, взвешенными, холодными: — Знаешь, есть вещи, которые невозможно стерпеть. Но ты это, похоже, разучился чувствовать. Когда Гейл после своей реплики быстро ретируется прочь, оставляя Астариона одного, то уже не видит, как маска издевательской хладнокровности ломается окончательно. Астарион остается один с двойственным чувством смятения и предвкушения. Впервые за долгое время он чувствует себя сбитым с толку и, как бы это ни раздражало, сейчас ему это ощущение нравится. С ухмылкой, эльф оттирает уголок губы, усмехаясь в пустоту. Что ж, идея найти себе компанию для ночной прогулки была... безрассудной, но отнюдь не такой скучной, как казалось раньше. То ли ещё будет…