Горькотравие

Гриф пришёл к нему ночью. Залез как кошка на кровать, в ноги, и внимательным колким взглядом долго смотрел на тонкие черты лица напротив. Стах не спал, приятная истома прошлась по телу, когда другое — такое одновременно далёкое и родное, прижалось тяжестью разлуки к коленям и почти что проурчало. — Не сплю, — опережает вопрос Рубин. — Меня ждёшь? — лукавую улыбку не видно, но она чувствуется. От Грифа пахнет железом и каким-то сухим лечебным растением, что отдаёт по весне свою нежность, а осенью наливается скорбью и солнцем, уже отдавая соки. Нет, это не твирь или савьюр, что-то менее значительное, но здесь каждая веточка и листочек живут по одному условному закону мироздания-бытия, потому и ведут себя одинаково. Вот и Станислав с Григорием ведут себя точно также одинаково — смотрят друг на друга осторожно, будто присматриваются к чему-то доселе невиданному. Однако на губах у каждого играет улыбка. — Что за вонь от тебя исходит? — первый прекращает громкое молчание Рубин и резко сев оказывается с Грифом почти нос в нос. Теперь замечает — зоркие глаза врача быстро привыкают к темноте, что весь рот покрыт чем-то тёмным, как у злой ведьмы или Шабнак-адыр, что, в сущности, одно и тоже. По запаху понимает, что это. — Твоя или чья-то? — вопрос без толики упрёка, немного хитрый, и таит в себе будущие насмешки, что отзовутся нежным шёпотом в ухо ночами или шутливым криком куда-то вслед утром. — Обе! — Гриф оскабливается, показывая во всей красе своё личное маленькое произведение искусства. Рубин аккуратно засовывает пальцы между зубными рядами, слегка надавливая на твердую поверхность клыков и резцов, заставляя открыть рот шире. Гриф молча высовывает язык, облегчая для себя двусмысленную позу, и морально, и физически. Стах ощупывает полость рта и не видит ничего беспокоящего — даже все зубы на месте. Вынимая руки, он хитро смотрит на Грифа и затем облизывает попеременно каждый палец, делая всё нарочито медленно и томно. Филин следит немигающим взглядом и слегка сглатывает, будто что-то обдумывая. Несколько мгновений спустя Стах протягивает ладонь к рыжему лицу и пальцы, всё еще таящие остатки чьей-то крови касаются тонких губ. Гриф приоткрывает рот снова, чтобы впустить туда нечто развратное второй раз за вечер. Его рот не проходной двор, но святилище для некоторых непотребных таинств, о которых его банде незачем знать. — Неважно чья это кровь — но с тобой она становится вкуснее, — Рубин говорит это туманным голосом, будто ему всё равно, но в глазах такая похоть, которая даже такого прожжённого плута как Гриф заставляет смутиться. — Не боишься заражения? — сквозь слюни и кожу говорит рыжая ухмылка напротив, — ведь я не знаю, что было у того мордоворота, которому я порвал уши. — Плевать, — пальцы уверенно давят на язык будто играют на нём известную им сонату, — у меня достаточно ингредиентов чтобы приготовить антидот любой силы — и на тебя, и на меня, — с этими словами рука хирургически выверенным движением изымается из рта и оглаживает слегка небритую медную щёку, — Достаточно, — взгляд серо-голубых глаз углубляет свой цвет, — иди сюда. Гриф, почти утробно урча и щерясь, залезает на колени к Рубину, и нетерпеливо вжимаясь, накрывает сухие обветренные губы своими. Стах прижимает к себе крепко, прощупывает все рёбра и кости позвонков, легко и изучающее ведёт по талии, словно делает пальпации. Профессиональную деформацию ведь никуда не деть. Губы Григория на вкус горько-острые — словно он жевал целый день травинки и запивал вечером густой настоянной венозной кровью, которая словно патока струится теперь по обои ртам, делая момент поцелуя еще более интимным. Теперь их тайну знают трое — добавился тот несчастный бедолага с порванным ухом, который вероятно сидит где-то в кабаке и сумрачно пьёт твирин, думая, как отомстить рыжей фурии в обличии крысиной ухмылки, тяжёлого ядовитого взгляда и стремительной заточки. Сейчас это не важно, важно только то, что тело на коленях так трепетно жмётся и судорожно вздыхает, пахнет одурманивающе и греет так нежно. Эта постель была холодной уже целую неделю, но теперь не будет. Теперь Стах не отпустит, потому что эти горькие сладострастные травы в виде острого как бритва рыжеволосого мужчины нужно держать как можно ближе к себе. Желательно у самого сердца.

***

Стах передаёт бутылку вина в цепкие пальцы и тут же слышит жаждущий влаги глоток, а после шуршание тела о тело — вытирание губ от алкогольной истомы и крови. — Знаешь, — Гриф начинает как будто из далека, вздыхая без своей вечной гримасы и хитрецы. Я сегодня встретил Катерину на улице. Она была сама не своя. Говорит, что пепел и кости скоро восстанут и обратятся против живых, забирая к себе. Понятия не имею что она несёт. Она хоть и дура дурой, но хозяйка всё-таки, пусть и такая, что даже меня жуть берет, — Григорий смотрит серьёзно, беря руки Стаха в свои, — пожалуйста, если что-то случится — береги себя. Я-то с моими молодцами из любой дыры выберусь, а вот ты совсем один. На самом деле ты так одинок, Стах. Я знаю, что не могу дать тебе ничего такого, что могла бы дать любая женщина вокруг. — Тш-ш-ш, — рука вырывается из плотного кольца и слегка сжимает веснушчатое предплечье, — ты для меня всё. Ты и Лара, ближе вас никого. Но Лара, сам понимаешь. мне как сестра, а ты… Ты для меня как микстура от кашля из горьких трав, для человека, у которого вечно бронхит. — Такая же надоедливая и мерзкая? — Гриф слегка поднимает уголок рта, но взгляд ширится нежностью с каждым мгновением всё больше. — Такая же жизненно необходимая, — с этим словами пальцы пробегают от предплечья к лицу и закладывают непослушную прядь цвета гречишного мёда за ухо. Снаружи поднимается солнце. Солнце, влекущее что-то неизведанное, страшное и опустошающее. Три тени выходят из-за горбатой спины Собора: одна стелется к Многограннику, другая мчится тяжёлым вихрем к бойням, третья растворяется воздушным маревом с пылью на кладбище. Каждая оставляет за собой запах мяса и смерти. Но для двоих в маленьком доме на окраине это пока не важно. Важно то, что можно тянуться рукой к друг другу и ощущать под ладонью трепетное сердце, маленькой птичкой отстукивающее свой ритм. Можно быть собой. Можно быть живым.