The beginning of the end.

!Обязательно прочитайте примечание перед главой!

Пока его ненаглядный "осваивался" в новой обстановке, Фёдор тупо смотрел на пятерых борзых. Черная, короткая, грязная шерсть, не подходящая для таких погодных условий, глаза, цвет которых столь темный, что радужка сливается со зрачком. Никакого проблеска ума, осознания, только первобытный голод, жестокость и злоба. Из гавкающих пастей пахло гнилью – вонь стояла ужасная, блевать хотелось – и густая слюна капала с подбородков на дно клетки. Псины умолкли, стоило Фёдору просто поднять руку. Тупой животный взгляд блеснул ужасом, все тут же прикрыли пасти, имея право только жалко рычать перед фигурой жестокого, холодного хозяина. Как бы ни было плохо, кормящую руку ценить надо. Достоевский даже погладил, если б не брезговал: не хочет марать руки. От любования зверюгами отвлекает ясное ощущение присутствия кого-то под боком. – Жизнь ты моя, с ума сошёл? – Обстоятельства дел нервируют, хотя по Осаму не видно. «Кем ты вообще себя возомнил, Фёдор, мать вашу, Достоевский?» – Нападать на слабых и ни в чём не повинных достаточно низко с твоей стороны. Отпусти девушку, – Шаг, ещё один, и он подходит ближе к супругу, укоризненно глядя в фиолетовые глаза. – Хочешь отомстить? Я стою прямо перед тобой. Но Фёдор ведь не мстит – это последний урок, который он преподаст своему ненаглядному. Он ничего не может сделать с Осаму, поскольку тот слишком ценен ему, поэтому нет ничего лучше, если несносному мальчишке показать наглядно последствия его действий. Император ворочает к нему голову, сталкиваясь с прежней проблемой. Он видит его глаза, нос, скулы и губы, но не видит лица целиком, как бы не всматривался. Ледяная ладонь несильно хватает парня за подбородок, ворочает его лицо в сторону, в другую; сопротивления не встречает, Осаму лишь продолжает сверлить его взглядом, скрестив руки на груди. От холодной руки пробегают мурашки, от прикосновений хочется ударить по руке, чтобы не трогали; он не понимает, что супруг творит, но сейчас это отходит на второй план. Большим пальцем брюнет поднимается к скуле, хмурым внимательным взглядом продолжая сопротивление своему недугу. Вот на скулу немного давит, щеку пальцем оттянуть пытается. Все в пустую. Мужчина отпускает своего мужа. – Сядь, – На ощутимый вопрос «Куда?» Достоевский кивает в сторону поваленного дерева. Собаки вновь разрываются громким лаем. Приказ не выполняют, только недоверчиво оглядывают бревно. Молчит, поскольку сделать ничего толком не может; молчит, так как понимает, что слушать не будут; молчит, ибо не знает, что делать. В первые не знает. Какой же... кошмар. Объяснения его ощущений слишком непонятны, слишком сложны для обычного описания, это надо чувствовать, надо быть на его месте. Глаза пустые, без постоянного озорного и хитрого блеска – настоящие. Пока всё, на что второй император способен, это молча наблюдать, словно бездумно, но нет же: в голове Дазай перебирает просто огромное количество вариантов причин такого поведения императора. Как итог, безуспешно. – Привяжите её на-а-а... – Фёдор на секунду задумывается, осматривая деревья. – Вон ту ветку, – Его палец указывает на низенькую сосну – совсем еще юную. Ближайшая ветка находилась где в четырех метрах от земли. – Верёвки должно хватить, – И пока стража всполошилась, а Гончаров принялся исполнять приказ, Фёдор уже сам подтолкнул возлюбленного к бревну. – Давай, садись. У нас самые лучшие места. Но вдруг в мыслях второго правителя что-то щёлкнуло. Что-то совсем очевидное и смешное одновременно, что-то, что принц неосознанно оставлял где-то поодаль от всех остальных ответов. – Ах, погоди... Так ты влюбился? – В этот же момент его силой заставляют сесть. Но постойте! Сейчас есть кое-что важнее. У него больше нет логических объяснений, почему наглое Его Высочество нетронутый ходит, да охраняющийся, как зеница ока. «Только вот когда? Когда я проворонил этот момент? Как и чем зацепил того, кто нарёк меня неблагодарным сукиным сыном? Когда с нарочитого и фальшивого отношения оно переросло в... это? Или за время моего отсутствия во дворце Фёдор успел соскучиться и привязаться? Господи, как же много вопросов...» – Парень абсолютно точно уверен, что он пропустил что-то важное и отвечающее на всё вышенаписанное. К верёвке привязали ботинок дамы, который был стянут предварительно с ее ноги, и уже благодаря ему Иван перекинул верёвку через ветку. Хорошенько связывает концы и кивает подчинённым, чтобы те волокли женщину к нему. Та, само собой, брыкалась, плакала, всхлипывала сквозь тряпку во рту, дрожала в настоящем ужасе. – Вот почему на столь отчаянный шаг пошёл. Горечь невзаимной любви душу ломает, да? Больно, что я не с тобой, а с ней кувыркался? Ивану, очевидно, не по душе вся эта чертовщина, да кто ж его послушает. Пленницу привязывают за запястья к верёвке, после чего за неё же— – Вытащите тряпку изо рта. Пускай покричит, – Вдруг прерывает действо Фёдор, решив, что слишком разговорчивый супруг. Пускай послушает, как звучат его проступки. На самом деле, Достоевского действительно зацепили его слова. Услышать в лоб о своих же чувствах было странно. Ощущалось вульгарно и пошло, что захотелось язык Осаму оторвать, да только правду молвит муженёк. Почти. Достоевскому, по большей части, плевать на интимную близость. Он не стал бы на ней настаивать, за все время даже не заикнулся о ней, так что по сердцу бьёт именно факт измены, а не подмены в постели. Фёдор терпеливо становится позади Дазая, положив ладони на его плечи. Приходиться немного наклониться, бревно уж больно низкое. Зато расположение хорошее, вот уж действительно лучшие места. Не был бы Осаму в таком беспомощном положении, оттолкнул бы Достоевского от себя, с удовольствием отбросив на землю, да не позволяя приближаться более. Но он смотрит прямо, ни на секунду не отводя взгляда, как-будто так и должно быть. Однако, в этом серьёзном лике нет и капли намёка на наслаждение или полное безразличие от происходящего. Девушка ему никто, он и имени ее не знает, но отчего-то сердцу не спокойно, отчего-то чувствует себя ужасно виноватым. Возможно, Фёдор добился своей цели, раз даже неблагородный Осаму ощущает себя так паршиво. Девушке развязали ноги, а затем по верёвке подняли выше, где-то в метре от земли. Ловит на себе взгляд Ивана и мотает в ответ головой, мол, выше. Жестом Гончаров велит потянуть верёвку. А даме наконец повезло увидеть воочию, как выглядят столь страшно лающие звери: в жилах кровь застыла от ужаса, она тут же начала брыкаться прямо в воздухе, чем только сильнее раздраконила псин, что теперь лапами на прутья клетки прыгали, пытаясь высунуться в промежуток. – Откройте клетку, – Император приземляется теперь предплечьями на Дазая: его ладони сцепились на чужой груди, когда подбородок лег на пушистую макушку. При всем желании не встанет. Стража отходит в сторону, клетку открывает Гончаров – второе лицо, которому не суждено умереть от звериной пасти. Борзые тут же сорвались к тушке и тишину леса нарушил истошный женский крик. Псы буквально становились на задние лапы, прыгали, и страшно клацали пастью прямо у самых ног женщины, брызгались слюной от злости, раздражения, дотянуться безумно тяжело, особенно когда добыча ноги поджимает, брыкается и раскачивается, заставляя голодных собак звереть больше. Фёдор созерцал это так внимательно, словно шоу готовилось именно для него, но, что ж... Одна из черных борзых всё-таки вцепилась зубами в щиколотку и повисла на ней, заставляя женщину рвать глотку в громогласных криках боли, от которых шатен на долю секунды резко прикрыл глаза, совсем чуть-чуть отвернувшись, в нежелании смотреть на это. Но вернулся к прежнему положению, пока его крепче сжимают те холодные и изящные руки, чью красоту Дазай подметил почти при первой же встрече, да только обманчиво всё это. Фёдор как-то облегчённо вздохнул и прикрыл глаза, устроившись щекой на макушке Осаму: его тревожная душа наконец нашла покой, так хорошо ему за последний месяц не было, ну прямо услада для всей сущности Достоевского. "Объятия" становятся крепче, вторую ножку тоже оприходовали, а Федя... Федя погружен глубоко в свои мысли. – Знаешь, а ведь у тебя больше нет людей, которые могли бы любить тебя столь... трепетно. Только я, – Вдруг хрипло шепчет мужчина, почти душа своего возлюбленного. Его безмятежность просто никак не вязалась с жестокостью обстоятельств, вселяя только бо‌льшее неспокойствие. "Ты с ума его свести хочешь или проучить?" Шёпот как копьём пронзает, застав врасплох. От очевидности сказанного хочется засмеяться, что при других обстоятельствах обязательно бы случилось. Осаму кладёт свою руку поверх чужой, сжимая: просто чтобы проверить, насколько крепко в него вцепились. Ах да... Сейчас мы говорим не только про хватку. – О, не сомневайся, я же люблю тебя не меньше, – Слегка дёргает руку Достоевского, пытаясь выпутаться из удушающих объятий, да только отпускать его категорически отказывались. Хватка на ладонях будто вытаскивает из пузыря покоя и умиротворения, Фёдор приподнимает голову с макушки, смерив безразличным взглядом псов, рвущих ноги девушки. На снегу уже собрались пятна крови, собаки кусками отгрызают плоть, и император диву даётся, почему ж несчастная сознание еще не потеряла. На долю секунды он переводит взгляд на Ивана, сорзерцающего безумие своего императора, и с горечью понимает, что пытка будет долгой. Подходит, чтобы приспустить веревку – упростил псам задачу. Осаму поднимает голову к брюнету. – Настолько, что предпочту изменить тебе с человеком, которого знаю без году неделя. Твой любимый тебя даже всерьёз не воспринимает, – Может, если бы была возможность встретиться где-нибудь в другой реальности, всё не пошло наперекосяк. А Достоевский в это время будто и не слышал Дазая. Пренебрежительное отношение слишком демонстративное, когда на деле у Феди сердце сжималось от острых слов. Не так больно, как от измены, конечно. – Как забавно ты думаешь, что это что-то поменяет, – Ему к чёрту не сдалась любовь Фёдора, он никогда не будет любим. Хотя бы потому что сердце бывшего принца не ведает, что есть любовь и трепет. Брюнет опускает голову, взглянув на своего благоверного и улыбается ему, слишком уж приторно и сладко. Единственным, кто здесь сошёл с ума, по всей видимости, был Достоевский. – Не переживай, Ангел мой, – Одну руку он всё-таки отстегнул, но только чтобы заправить прядь каштановых волос за красное от холода ушко. – Мне достаточно твоего существования, – Мужчина и сам понимал, как наивно было бы желать взаимности от этого человека после всего, что он сделал. Фёдор бы убивался по этому поводу, но рациональная часть всё ещё имела свои законные права на это тело и мысли, напоминая, в честь чего была заварена вся каша. Брюнет был вынужден найти утешение в одном только присутствии Осаму. – Что-ж, тогда молись, чтобы я снова не сбежал. «Чтобы снова не сбежал? Ха-ха. Будто ему кто-то позволит.» – Если ранее Фёдор терпел характер своего ненаглядного, то теперь он будет контролировать каждый его вдох. Дазай встречается взглядом с девушкой, чьи глаза наполнены ужасом, слезами и отчаянными попытками попросить о помощи. Увы, он здесь бессилен, о чем ненадолго говорят его сожалеющие очи. Крик за криком, а каждый последующий служит злобным напоминанием о том, что было, есть и будет. – Да отпусти ты меня, мать твою.   Раздаётся негромкий хруст, а затем долгий-долгий крик, вынуждая императора поднять глаза: под девицей уже собралась большая лужа крови, из пяти собак одна выбилась, грызя на снегу... что-то. Поизучав тушу пленницы, Фёдор хмыкнул: стопу борзая оттяпала, да так, что кровь как из ведра льётся, пока его собратья пытаются отгрызть кусок помягче, повкуснее, жирнее; бёдра истерзаны в мясо. Осаму глубоко вздохнул и полностью расслабился, наваливаясь на Достоевского. Тот только приулыбнулся, когда тело в объятиях закончило своё сопротивление, просто откинувшись на нём. Ясно, что не от большого доверия, ясно, что просто сдался. Смотреть за этой картиной уже утомительно, просто потому что эмоции давно приелись, оставляя за собой одно безразличие. Уже не отводит глаза при надрывных криках, пускай это было единожды, только голову наклонил; со стороны кажется, что он даже этим наслаждается, вместе с Фёдором созерцая за безобразием. Он уверен, что дама раз пятьсот пожалела, что встретила Дазая и пошла за ним, толком не зная, кто перед ней и кто за ним стоит. Однако кто ж знал, что император с катушек слетел совсем. Крики умолкли, чавканье на фоне стало громче и перешло на передний план, чередуясь рычанием в промежутках, когда собаки просто висели на конечностях, держась пастью за плоть и кости. Кажется даже, что теперь луо утратило свои былые краски. Никакой гримасы ужаса, боли, сожалений, никаких брыканий, только полное смирение со случившимся. Тем не менее, картина всё ещё навевала тихий ужас, заставляя от молчания жертвы волосы на затылке шевелиться. Но Дазай уже смотрит сквозь, глубоко задумавшись: как же сосуществовать-то теперь с этим... Достоевским. Масштабы трагедии кардинально отличаются от всех предыдущих ссор, и ему трудно представить, что же будет дальше. Снова помолчат день второй и забудут? Ох, нет. Не в этот раз. Видеться теперь они будут только когда время подойдёт ко сну. Раз Фёдору достаточно одно его существование, значит необязательно с ним пересекаться. – Как же ты любишь меня, если так мучаешь, м? – Слишком утрировано, поскольку в случае с шатеном это очень непросто. Конечно, увиденное не радует, но и не ужасает. Разве что неприятный осадок на душе. – А вдруг в петлю любимый полезет, одержимый нашёлся, пф, – Обе руки хватаются за бледные удерживающие его и резко откидывают от себя; встаёт, демонстративно отряхнувшись от аморфного ощущения прикосновений императора, словно от грязи. Фёдор от неожиданности даже отступил назад, держа ладони поднятыми. Немного потерял бдительность, от того слегка удивился, но только на долю секунды. Его глаза со скрытой в них опасностью сщурились. Он бросил взгляд на собак и тушу девушки. – Развяжите. Пускай... доедают, – Само слово было таким унизительным, обесценивающим жизнь другого человека. Хотя что для Фёдора ценность жизни, когда он готов идти на жертвы ради бессмертия. Но что-то мерзкое всё-таки скребётся под его рёбрами. – Изволишь продолжить созерцать, или вернёмся во дворец? – Глаза даже не смотрят на того, к кому обращаются: если посмотрит, то точно что-то случится, Федя всей своей душой чует. Случится не с ним, нет, случится с Осаму, и допускать этого всё равно не хочется, даже после всего, что произошло. Дазай, как и Фёдор, также не смотрит на него: зачем-то залип на кровавое и, возможно для кого-то отвратительное, зрелище. Сейчас он ни о чём не думал, ничего не испытывал при виде этого, хочется только тяжело вздохнуть и уйти. Не сбежать, нет. Просто уйти. Будем честны, такое ожидать от супруга стоило, особенно когда бывший принц на мозги капает, головной болью отдаёт своим непростым характером и нервы расшатывает. Тем не менее, страха перед милым не было и нет; Дазай лишь согласился с мыслью, что тот просто сумасшедший. Осаму бросает на императора взгляд и молча садится на коня – от нежелания болтать с ним или от шока недавних событий, думайте сами – сразу трогаясь. Брюнет не должен сильно отстать, ибо идёт медленно. Дазаю сказочно повезло, что духом сильный, иначе давно бы опустил руки и устал от этой борьбы с Достоевским. Жил бы тихо и мирно, смирившись со своей непростой судьбой, которая издевалась над ним. Но не дождетесь. Не сказать, что у парня есть план, как прибить Фёдора, но желание определённо имеется. Однако, пока оно остаётся на чёрный день, когда супруг пробьёт двойное дно, и он уверен, что это случится. Получается мир? Нет, всего лишь затишье перед бурей: темна ночь перед рассветом. «Дорогой Феденька слишком недооценивает меня.» – Но это даже на руку. Чем меньше бдительности, тем лучше.