Выше домов

      — Катя, — шипит служебный мобильник, — нас ваш ревностный охранник внизу не пускает.       — Нас? — удивляется Катя. — Так, подождите… — она отнимает телефон от уха. — Кирилл, тут Саша пришёл… Который вернёт мне мою «раскладушку». Говорит, что охранник ему не даёт пройти.       — А он и не даст, — спокойно кивает Кирилл, — потому что он человек специфический. Бывший вояка, для которого любая радиостанция — режимный объект. Даже такая безобидная, как наша. Так, эфир через пять минут. Дай-ка мне трубку… Саша, это Кирилл, коллега Кати. В окно залезть можете?       — Серьёзно? — Сашин возглас слышит даже Катя, и он пугает её больше, чем предложение Кирилла.       — Ну да, — невозмутимо говорит он. — У нас очень удобная пожарная лестница.       Саша просто охреневает от происходящего. Но делать нечего, потому что в это мгновение у него есть лишь одно острое желание: поскорее отдать задолбавший его телефон и забыть об этой истории с многочисленными препятствиями. Он бросает злобный взгляд на охранника и пулей вылетает из здания. Костя, посмеиваясь, устремляется за ним. Несколько секунд они стоят у пожарной лестницы — очень удобной — и тупо смотрят вверх.       — А я ещё цветочки купил! — кипятится Саша.       — И правильно купил, — успокаивает его Костя, — ты ведь уже целый квест прошёл за несколько дней. Осталось финальное испытание. После всего тебя там должна ждать по меньшей мере Наталья Водянова.       — Я тощих не люблю.       — Ну, тогда Моника Белуччи.       Кирилл тем временем высовывается из окна и приветственно машет парням.       — Не ссыте, пацаны, я её много раз испытывал!       — Испытатель, блин, — цедит Саша. — Ладно, я пошёл.       Поручни скользкие от слякоти, грязные и воняют железом. Букет мелких белых розочек Саша держит в зубах, радуясь, что это удерживает его от потока ругательств. Его злобная рожа — иначе не скажешь — со сцепленными зубами и букетом между ними материализуется в окне как раз в тот миг, когда Катя, волнуясь и сбиваясь, начинает эфир.       — Д-доброй ночи, Петербург, — она таращится на Сашу и на мгновение теряет дар речи, — простите мне дрожь в голосе, это волнение перед разговором с вами, первым для меня. Меня зовут Катя Пушкарёва, я начинающий диджей, заменяющий всеми любимую Машу Емельянову, и это передача «Большой город», в которой мы говорим о том, что нам важно. Если вы давно хотели позвонить в наш эфир, сейчас самое время это сделать. А пока вы принимаете решение, давайте послушаем музыку.       Катя ставит песню «Такие девчонки» «Мумий Тролля» — привет Марине. Воспользовавшись паузой, Кирилл со смехом помогает Саше забраться в эфирку. Костя поднимается следом, гораздо шустрее и с лицом намного более приветливым, и первым нарушает молчание:       — Я Костя, новый друг вот этого травоядного.       Саша закатывает глаза и кладёт букет на стол.       — Я, соответственно, Саша.       — О-очень приятно, — бормочет Катя.       Кирилл пожимает их испачканные руки и чрезвычайно радушно предлагает им раздеться, отмыться от грязи и хлопнуть по рюмашке.       — О, ещё и гитара, — комментирует он, когда Костя бережно снимает её с себя. — Только, парни, сидеть придётся очень тихо.       Прежде чем отправиться мыть руки, Саша бросает на Катю несколько внимательных взглядов. Он приятно удивлён тем, что перед ним вовсе не описанный ею очкарик, а привлекательная девушка с большими карими глазами, элегантно и со вкусом одетая. Вернувшись, он первым делом отдаёт ей многострадальный мобильник.       — Спасибо, — с чувством благодарит Катя и сразу проверяет, на месте ли все входящие эсэмэски.       — Не могу сказать «не за что», потому что есть за что. А вообще Костя — ваш главный спаситель.       — Спасибо, — повторяет Катя, с теплотой глядя на Костю, — для меня эта «раскладушка» бесценная.       — Два предложения, — вмешивается Кирилл, — во-первых, давайте все перейдём на «ты», а во-вторых, Катя, у нас есть звонок, включайся.       Катя торопливо надевает наушники и уходит в работу, отвлекаясь от нелепости ситуации и чувства вины перед этими двумя парнями, которые ради неё лезли по опасной пожарной лестнице на третий этаж. Какая-то милая Антонина Петровна шестидесяти пяти лет делится бедой: внук-подросток связался с плохой компанией, а родителям всё равно. Всего Катя успевает поговорить с шестью слушателями; все остальные обращаются с любовными проблемами, кроме девушки, тоскующей по лучшей подруге. Кирилл с гостями опрокидывают по три маленьких рюмки коньяка, закусывая дольками лимона, и совершенно не хмелеют. Катя смотрит на троицу с умилением, хотя видит их плохо — в эфирке по её просьбе полумрак, в котором ей проще преодолевать стеснение перед аудиторией. В финале часа во время рекламной паузы Кирилл подходит к её столу и заговорщически произносит, обдавая коньячным духом:       — Сегодня дадим живую музыку. Костян мне успел шепнуть, что хорошо играет и поёт.       Когда реклама заканчивается, Катя обращается к слушателям:       — Спасибо, что не переключились. А сейчас у нас для вас небольшой подарок — импровизация от нашего друга, оказавшегося на радиостанции с гитарой. Впервые в эфире «Питер ФМ» — акустика.       Катя уступает своё место Косте. Когда он садится за стол, на его лицо падает свет тусклой лампы, и Катя впервые замечает его красоту, в которой нет ни капли надменности или рисовки. Вид у него серьёзный и сосредоточенный. Кате хочется и дальше на него смотреть, но она понимает, что может его сбить или смутить, и отходит к окну. За ним всё так же падают хлопья снега, и оттого кажется, что даже фонари не нужны — мрачный город вдруг стал удивительно светлым и чистым.       — Спроси Неву, — начинает Костя, — ты знаешь, я давно живу. Уйти — куда? Туда, где время не вода. С собой возьми, и я возьму с собой тебя. Мне объясни, что слишком мало декабря. Нам…       Катя эту песню знает и любит. Костя поёт идеально: без всякой манерности, с чувством — то ли поёт, то ли говорит, и попадает в атмосферу тихой снежной ночи безукоризненно, словно был рождён для этого момента, чтобы подарить его себе и всем, кому посчастливилось делить одно с ним пространство. Катя улыбается и отворачивается от белого плена за окном, встречается взглядом с Сашей. Ей вдруг хочется разгадать эти тёмные непроницаемые глаза, узнать, что скрывается за их успокаивающей темнотой.       — Нева-нева-нева-неважно, ни боли, ни жажды. Крылатым умирает каждый, рождая дожди… — подпевает она. — Нева-нева-нева-неважно, ни боли, ни жажды. Умрёт и наш мираж вчерашний однажды, дожди льют. Бьют в стекло. Люблю светло…       Осязая крохотный камешек на груди, она молится о том, чтобы Андрей её услышал. И чтобы ему стало чуть легче.       Андрею ночь кажется бесконечной, словно он застрял в безвременье в городе, который никогда не любил, а теперь и вовсе ненавидел. Мысль о том, что нужно было остаться в Москве, разъедает изнутри. Если бы он не приехал сюда и не встретился с Катей, то мог бы продолжать ждать и надеяться, обманывая себя зыбкой иллюзией: она одумается, она вернётся, она ушла не совсем, ей просто нужна пауза. Так врут себе люди, чьи близкие пропали без вести и не дали с собой проститься, навсегда оставшись в памяти живыми. Когда-то он злился на неё за привычку исчезать бесследно, потому что искать её и не находить было настоящей мукой; так ему казалось до этого утра. Теперь он знает, что упасть в бездну боли и полной беспомощности ему лишь предстояло. Что делать дальше? Жизнь без Кати лишена для него всякого смысла. Он сам никогда не верил, что так бывает. Оказывается, бывает. Он пустая оболочка в дорогом костюме, не больше.       Он орёт в питерскую ночь из распахнутого настежь окна. Воздух неправдоподобно холодный для позднего апреля, всё тошнотворно белое от снега. Андрею не холодно, хоть из одежды на нём только гостиничный халат. Виски греет; греет и сжигает Катин голос, льющийся из динамика радиоприёмника. Когда речь заходит про любовь, Катя уверенно решает чужие проблемы. А что будет, если он позвонит? Если выскажет ей всё, от чего сердце в груди ходит ходуном?       Выпить достаточно, чтобы решиться на звонок, он не успевает — час «Большого города» заканчивается пением какого-то мужика под гитару. Андрею слышится Катин голос. Непонятно, поёт ли она на самом деле, или его наконец-то накрыло опьянение.       «Мы не давали обещания не разводить мосты…»       Кажется, она и вправду тихонько подпевает. Андрей не знает, что с этим делать. Что делать с собой. Его никто не учил, как правильно страдать. Да он и не страдал никогда — вечный двигатель, источник бесконечной энергии с детства, всегда весёлый, заводной и полный жизненной силы. Отец сухой как ветка и такой же несгибаемый, противостоящий всем жизненным трудностям с упрямством, до которого Андрею далеко; разумеется, он плакал при сыне лишь однажды — на похоронах любимого друга. Андрей смотрел тогда на отца и вдруг отчётливо понял, что вот он, окончательный финал его детства — папа дал слабину.       Песня заканчивается, и наступает ужасная тишина. Андрея прошибает озноб такой силы, что лёд громко бьётся о стенки стакана. Тёмные мысли клюют мозг как вороны, идеи рождаются одна за другой, одна другой приятнее и страшнее. Стопы мёрзнут так, словно он стоял в сугробе; Андрей с трудом добредает до кровати, падает в неё, оставляя окно открытым, и проваливается в забытьё.       После звонка Кати Малиновский несколько раз набирает Андрея и не получает ничего, кроме длинных гудков. Тревога появляется сразу; Рома созванивается с приятелем из РЖД, узнаёт, что Жданов купил билет до Питера, и летит вслед за ним ночным рейсом. Где он может остановиться, Рома прекрасно знает, но чтобы пробиться в лучший люкс «Астории» в шестом часу утра, приходится попотеть: включить обаяние, позаигрывать с барышнями на ресепшен, рассказать, сколько раз он здесь останавливался, поведать историю трогательной мужской дружбы и, наконец, раскошелиться — тысячные купюры всегда работают безотказно.       — Аптечку захватите с собой, пожалуйста, — просит он сотрудницу отеля, вызвавшуюся проводить его до номера.       Кажется, она пугается и невольно думает обо всём, что могут означать эти слова — например, что их ожидает хладный труп, а с ним скорая, менты и прочие неприятности, грозящие надолго отпугнуть зажиточных постояльцев.       — Всё нормально, — говорит Рома то ли ей, то ли себе, пока они поднимаются по лестнице. Девушка с весенним именем «Марта» на бейджике нервно кивает, а у него зубы ноют и кишки живут своей жизнью.       — Живой, — выдыхает Малиновский, оказавшись у кровати, на которой распластан полуголый и, судя по всему, жутко замёрзший Андрей. — Аптечку всё-таки оставьте.       Марта испаряется, и Рома остаётся один на один с картиной, наводящей на него самую настоящую жуть; такое гнетущее, необъяснимое ощущение, от которого шевелится каждый волос, приходило к нему только в кошмарах. Но делать нечего — нужно спасать ситуацию. Первым делом Рома закрывает окно, едва из него не выпав — не замечает лужу и поскальзывается. Судя по слякоти на улице, ночью шёл снег, а это, видимо, его следы. Малиновский даже не чертыхается — не катапультировался, и ладно.       Лоб у Андрея горяченный, а ноги ледяные. Рома скорее укрывает его одеялом и несколько минут всматривается в лицо лучшего друга, понимая, что никогда не видел его таким. Из него ушла жизнь, ушла кровь, и если бы не громкое прерывистое дыхание Андрея, Рома уже здорово испугался бы.       — Жданчик-Жданчик… — сокрушённо бормочет Малиновский и шурует в аптечке.       Пять минут спустя навороченный электронный градусник показывает 39,7.       — Твою мать… Жданов! Жданов, вставай! Приходи в себя, идиот!       Слабое шевеление. Рома отвешивает ему пощёчины, всё более и более весомые. На пятой Андрей разлепляет глаза, смотрит на него совершенно бессмысленно, ничего не осознавая, пока Малиновский с нечеловеческой скоростью растворяет в стакане воды две увесистые шипучие таблетки парацетамола.       — Пей давай, — приговаривает он и едва ли не силой вливает в Андрея всё содержимое стакана. К счастью, друг слишком слаб, чтобы сопротивляться.       Напившись, Андрей снова отрубается, и Рома наконец-то выдыхает. Наверное, всё образуется. Ну то есть как всё… Совсем не всё. Пушкарёва не вернётся, это понятно. Рома уже видел Жданова без неё, и это было зрелище не для слабонервных. Но то была стадия буйного протеста — живущий в Андрее подросток искал внимания и жалости, еженощно расквашивая своё лицо в очередной драке. А сейчас… Сейчас творится бог весть что. Нет в этом Андрее ни жажды жизни, ни хотя бы понимания, зачем ему жить. Грёбаная любовь, из-за отсутствия которой все так ему сочувствуют… Рома перетаскивает роскошное мягкое кресло поближе к кровати и проваливается в беспокойную дрёму. Снится ему то, что он всеми силами старается забыть — и, кажется, наяву у него почти получилось.       Москва, 1991 год. Тощий, одетый как провинциальный идиот Ромка Малиновский приехал покорять столицу, в воздухе которой в одинаковой степени разлиты свобода и затхлость, богатство и нищета; вот-вот рухнет огромная империя. Он посреди большого города — самый настоящий муравей, такой же маленький и такой же трудолюбивый. И, конечно, вертлявый и обаятельный.       Эта сумма факторов помогла ему чудом поступить в МГИМО — и наступила новая жизнь, непонятная и странная гораздо более, чем сама Москва. Потому что МГИМО — территория папенькиных сынков и дочек, у которых всё самое заметное и модное, заграничные тачки и вечеринки до утра в просторных квартирах на Тверской, Котельнической набережной и в прочих престижных точках. А тут он — в перештопанных штанах, цыганской рубахе и старых кроссовках, живущий у тётушки в Тушино.       На очередной тусовке после посвята на Рому обратил внимание Андрей Жданов, ещё до поступления объявленный всеми звездой курса. Это был вечер, которые случаются раз, ну, может, два раза в жизни любого человека — вечер, изменивший жизнь навсегда, поменявший её траекторию; такие потом вспоминаешь со смесью трепета и ужаса — что было бы, если бы этого не случилось? И сам себе отвечаешь: да ничего не было бы. Тебя сегодняшнего не было бы.       С этого вечера началась их дружба, прямо как в детском саду — просто раз, и готово. Не разлей вода. Андрей ему покровительствовал, а Ромке не жало, он не гордый. Позволял над собой подтрунивать, стоически сносил надменные взгляды дорогих красавиц, вьющихся вокруг Жданова. Тот постепенно делал из него человека: отдал ему несколько классных костюмов и американские кеды, на день рождения подарил приличные часы, не обращая внимания на Ромкины протесты, познакомил с родителями, с Воропаевыми. Ромке казалось, что он попал в сказочный мир, получил от судьбы какой-то аванс, который потом придётся выплачивать. Позже он поймёт, что плата — это сама дружба с Андреем, верная, настоящая, но иногда мучительная и стирающая его собственную личность. Быть лучшим другом Андрея Жданова — значит отказаться от своей жизни. Работать и нянькой, и водителем, и сводней, и адвокатом, и защитником, и уборщиком. Терпеть его капризы и выбрыки, привыкнуть к крику как к норме жизни, отвозить его бухого домой или убирать последствия очередной гулянки, невзначай рекламировать его знакомым девчонкам, если какая-то вдруг не поддавалась его чарам, отмазывать перед строгим отцом, драться за него, врать Кире Воропаевой, что её кумир Андрей Жданов не спит каждую ночь с новой… Список бесконечный. Рома всё принимал как данность. И стал весомее благодаря положению придворного шута, эдакого Шико при Генрихе III, но заметнее от этого не стал. Наоборот, стёрся до приложения к Андрею, до фона, приятного, удобного и совершенно ничего из себя не представляющего.       Именно поэтому он так удивился, когда в ноябре на него обратила внимание невероятно красивая однокурсница по имени Малгожата, полька по происхождению. Он влюбился в неё ещё в сентябре, на том самом посвяте. Она тогда исполняла какую-то балладу на родном языке, подыгрывала себе на гитаре и курила между строчками. Голос у неё был низкий и хриплый, волосы густыми и почти серебряными в свете прожекторов, и Рома пропал; потому его и не заботило то, что другие девушки до поры до времени воротили от него нос — главное, что Она не относилась к нему отрицательно.       Она не относилась к нему никак, пока они не разговорились после квартирника у Воропаевых, где Малгожата в очередной раз блистала талантами. Рома при ней робел, был вежливым до изысканности и напряжённым как струна; наверное, ей это не понравилось, и после нескольких встреч, за которые они даже не поцеловались, Ромка узнал от Андрея, что тот переспал с Малгосей.       — Прикинь, — смеялся Андрей, — все считали её холодной и неприступной, а на самом деле к ним всем нужен один подход. Просто быть вот таким мудаком, как я, и не трепетать, глядя на них коровьими глазами. Пришёл, увидел, победил!       С этими словами он взлохматил шевелюру лучшего друга и погнался по институтским коридорам за очередной юбкой. Ромка остался сидеть на подоконнике совершенно разбитый. Это был ещё один момент икс, определивший его дальнейшую жизнь — именно тогда он понял, что гораздо проще надеть маску обольстителя без глубоких чувств, чем получать вот такие удары. Надо было просто стать Андреем Ждановым.       И он стал, причём незаметно для себя. Потом всех захватили политические события, родилась новая страна, ветер свободы вскружил всем головы, и жизнь понеслась дикая, быстрая, не оставляющая времени и места для рефлексий. Ромка окончательно влился в московский бомонд, благодаря Жданову-старшему улетел на летнюю стажировку в Бостон и вернулся оттуда совершенно новым человеком.       Но сейчас в кресле у кровати лучшего друга спит не этот новый человек, а тот паренёк семнадцати лет, что приехал в Москву с широко распахнутыми глазами и мгновенно попал на орбиту планеты по имени Андрей Жданов. Орбиту, с которой ему уже не сойти — таковы законы природы.       После эфира Кирилл прощается со всей компанией и уезжает домой, где его ждёт жена, а Катя приглашает Костю и Сашу к себе, невольно представляя реакцию отца на то, что дочурка собирается коротать ночь с двумя незнакомыми мужчинами. Рядом с ними ей удивительно комфортно, и лишь волнение за Андрея и гнетущее ощущение в солнечном сплетении омрачают это знакомство. В метро Саша внимательно за ней наблюдает, но ничего не говорит. Кажется, он вообще не любитель тратить слова понапрасну.       Дома Катя достаёт закуски и заваривает крепчайший чай, располагающий к долгим разговорам — папина школа. Костя ей помогает, превращая обычные бытовые хлопоты едва ли не в клоунаду, и этим напоминает ей незабвенного Федю Короткова. Саша прохаживается по просторной квартире с трёхметровыми потолками, а когда возвращается в гостиную к уже накрытому столу, говорит:       — Вполне приличный доходный дом авторства Юргенса второй половины девятнадцатого века.       — Как ты узнал? — удивляется Катя.       — Профессиональный взгляд архитектора. А ты ничего не знаешь о доме, в котором живёшь?       — Я здесь не живу, приехала из Москвы отдохнуть в одиночестве.       — А тут мы, — ухмыляется Костя, — и всё твоё одиночество коту под хвост.       — Я совсем не против. Ребята, вы ешьте, а я отойду позвонить.       Плотно закрыв дверь в свою спальню, Катя набирает номер Димки.       — Вспомнила обо мне, наконец, — ворчит он вместо приветствия.       — Да я мобильник посеяла, и вот мы с ним воссоединились. Я тебя не разбудила?       — Не-а. Мы сегодня репетировали до изнеможения, я только что домой приплёлся. Кстати, Зорькин наш твои эфиры записывает, поймал станцию и всё сохранил для истории, так что я обязательно послушаю.       — Спасибо, мне приятно… — рассеянно благодарит Катя. — Слушай… — она нервничает, но очень надеется на друга. — Скажи, я правильно поступила или нет?       — Разумеется, не зная, о чём ты спрашиваешь?       — Разумеется.       — По голосу твоему понятно, что ты хочешь услышать. Так что правильно, конечно. А о чём речь?       — Дим, я… Короче, мы с Андреем расстались. Окончательно.       — Вы? — хмыкает друг. — Зная тебя, это ты с ним рассталась. И потом, разве вы не решили всё ещё в Москве?       — Я из Москвы, по сути, просто сбежала. А он… Он приехал сюда и меня нашёл. Если честно, я даже не спросила, как… Объяснил, что с Кирой у него ничего нет, что про свадьбу Малиновский наплёл журналистам…       — Ты ему веришь?       — Верю, но… Для меня это ничего не меняет.       — Объяснимо. Он тебе напоминает о прошлом, о твоих ошибках, о вине, которую ты для себя придумала…       — Я ничего не придумывала.       — Ворона, послушай! В смерти Валерия Сергеевича никто не виноват. Вот вообще никто. Ни ты, ни Жданов твой, которого я, может, и рад был бы обвинить во всех грехах, ни даже ваша дурацкая компания. Ну, не веришь мне — сходи к психологу. Правда, я тебе это всё говорю бесплатно, а психолог возьмёт не меньше трёх тыщ… — Дима зевает и устало добавляет: — Короче, чему суждено быть — того не миновать. Если ты его не отпустила на сто процентов, боюсь, он к тебе ещё вернётся. Не так, так эдак. Это я тебе говорю как актёр, а все хорошие актёры — знатоки человеческих душ. Я ж хороший актёр?       — Замечательный.       — Мне надо было это услышать после сегодняшней репы.       — Что, режиссёр опять тиранит?       — Ага. Давай на этом моя психологическая помощь закончится? А то я так задолбался, хочу лечь и отрубиться.       — Извини. Ты хоть не голодный там?       — Нет, у гримёрши Олеси сегодня день рождения был, она всем еды раздала, так что смерть от истощения мне не грозит. Ничего, — сам себя подбадривает Димка, — ещё придёт мой звёздный час, и не один, а с большими деньгами.       — Обязательно придёт. Дим, я так рада, что мы тогда столкнулись в палатке на Горбушке.       — И я, — снова зевая, почти шепчет Дима. — Всё, я сваливаюсь. Снов!       — И тебе.       Катя испытывает мимолётный порыв позвонить Кольке, преданно записывающему её эфиры, но в последнее время их разделяет невидимая стена: Зорькин продолжает работать в «Зималетто», и любой разговор с ним неизбежно сводится к обсуждению дел компании. Нет, от него она хочет отдохнуть.       В гостиной в её отсутствие успел сложиться свой уютный микроклимат: Костя задумчиво перебирает струны потрёпанной гитары, а Саша дремлет под этот приятный аккомпанемент. Усевшись между ними, Катя интересуется:       — А почему именно тебе я обязана спасением мобильника?       Костя оказывается талантливым рассказчиком, и Катя смеётся, когда он в красках описывает запыхавшегося Сашу с пакетом сдобы в руках и их переклички между водой и сушей. Ей почти удаётся отвлечься от мыслей об Андрее, но Костя переходит к материям более серьёзным, и лёгкость момента исчезает.       — Саня мне поведал, что ты рассталась с парнем. Кто кого бросил?       У Кати нет ощущения, что он влезает не в своё дело, и, поколебавшись долю секунды, она отвечает:       — Я.       — Так я и думал. У тебя на лбу крупными буквами написано: «Я сволочь».       — Ну спасибо, — усмехается Катя.       — Всегда пожалуйста. Советую присмотреться к этому гражданину, — кивает Костя на мирно посапывающего Сашу. — Он тоже недавно расстался с дамой сердца. Прямо сейчас вы ни к чему не готовы, но перспективу я вижу, а у меня в роду было штуки полторы колдуна.       — Глупости это всё, Костя. Даже если у тебя в роду был один колдун и ещё три четверти.       — Катя, тебя сама судьба свела с красивым неглупым мужиком. Неидеальным, конечно, но… Вместе мы его воспитаем!       — Воспитаете вы меня, как же, — бурчит Саша и потягивается.       Катя, вопреки своим протестам, к нему всё-таки присматривается. Ну да, красивый. И когда потягивается, напоминает кота. Вредного и обаятельного. Это не то шумное, мгновенно засасывающее в воронку обаяние, которым обладает Андрей. У Кати есть подозрение, что Саша своего добивается не нахрапом, а тихонько и хитренько. Полная противоположность Андрея.