Прости, я забыл

      Сначала была темнота. Вязкая, мерзкая, пугающая. Главное – тихая. Ни единого звука вокруг, ни одного ощущения. Только боль где-то эфемерная такая, глухая, призрачная. Потом проблески света. Яркие лучи бьют в глаза белыми иголками, слепят, заставляют жмуриться. А дальше – комната. Привычная, родная. Тут Вахит провёл все семнадцать лет своей жизни. Он открывает глаза окончательно, пару секунд отупевше пялится в одну точку, пока его тело постепенно возвращает себе все необходимые для жизни функции: зрение, обоняние, слух. Зимнее солнце кидает зайчики на старый паркет, отблесками прячется на стенах, на застекленных створках книжного шкафа, играется с пожелтевшими листьями чудом живого фикуса на окне. В квартире тихо, не считая тиканья старых часов, – единственное, что осталось от давно почившего деда, – и шума редко проезжающих машин за окном. На часах уже одиннадцать, значит мать на работе, младшие – в саду, и до вечера вся их маленькая бедная квартирка в распоряжении Вахита. Парень потягивается и тут же охает: каждая мышца в теле болит так, будто бы арматурой били. Впрочем, такой вариант тоже допускается. Зима с глухим «ух, блять» переворачивается на бок, смотрит сонно вниз со своего дивана. На полу, на матрасе, укрываясь своей же курткой, спит Турбо. Сопит тихо, веки подрагивают. Вахит смотрит на парня зачарованно, новые раны отмечает: под глазом фингал, скула рассечена, на плече гематома огромная, с кулак размером. Досталось им вчера, судя по всему, неслабо.       Валера, спящий на матрасе в доме Зималетдиновых, уже давно никого не удивлял. Он приходил, когда отец уходил в запои и начинал дебоширить, заваливался вместе с Зимой после особо сокрушительных драк, да и просто иногда оставался у друга погостить. Младшие этого забавного кучерявого парня с улыбкой Чеширского кота любили, да и мать Вахита против не была: Валере она доверяла, да и спокойнее было, когда парни в четыре глаза за детьми дома приглядывали. А Зима только и рад был каждый раз такому стечению обстоятельств. Одно дело – видеться с Турбо в качалке или на сборах в «коробке», изредка зажиматься в подъездах, шарахаясь каждого шороха, или по пару часов сидеть в гостях друг у друга, потому что потом с работы приходят родители. Абсолютно другое дело – ночевать вместе, в отдельной комнате, даже если прямо за стенкой четверо младших Вахита и его мать. Можно лежать в темноте, смотреть друг на друга с широкими улыбками, нежно касаться пальцами свисающей с дивана руки. Можно целоваться под покровом ночи, зажимаясь под куцым пледом на скрипящем диване, шипеть «Валера блять, руку убери, мать же за стенкой», но в итоге всё равно сдаваться, рот рукой по-бабску зажимать, но Валеру не останавливать.       У них вообще в последние несколько месяцев всё шло на удивление хорошо. Настолько, что Вахит начинал задумываться, реально ли всё это. В «Универсаме» всё шло своим чередом, парни в Турбо и Зиме никого, кроме как близких друзей, не видели, – да и те повода усомниться не давали, держали друг от друга дистанцию, – конфликты на фоне признания симпатии друг к другу закончились, и самого Зиму мысли из разряда «не по-пацански это всё» стали посещать всё реже и реже. В общем, между ним и Валерой установилось что-то вроде идиллии, пусть даже неправильной, порочной и запретной.       Вот и сейчас Валера размеренно сопит где-то в районе ножек дивана, уткнувшись носком у воротник своей «кленовой» куртки. Вахит же, уткнувшись сонным взглядом в изувеченное лицо «лучшего друга», пытается восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Вспоминаются «Хадишевские», арматуры, воинственный клич Вовы, который подозрительно быстро потонул в криках других парней, милиция… на этом, как ни пытайся, плёнка обрывается, в памяти всплывает лишь пустота, тёмная такая, затягивающая. Да и не то чтобы это сильно волнует. Тем более не удивляет. Не в первый раз получают так, что костей не соберёшь. Удивительно вообще, что не в больничке проснулся. Для них с Турбо вместе просыпаться дома после драк было редкостью: по закону подлости кто-то из суперов всегда либо отгребал до больничной койки, либо попадал в ментуру.       «Значит не такое уж и поганое это утро» – думает Зима, с трудом вставая с дивана. Ощущение, будто бы под весом парня каждая кость в теле разом хрустнула, – или то всё же был диван, – и боль, разливающаяся по всему телу, заставляет Вахита зажмуриться. Кое-как, кряхтя и матерясь, доползает до кухни, на автопилоте ставит тяжелый чайник на плиту. Свист чайника наверняка разбудит Валеру, – приходит в голову задней мыслью, – но часы уже отбивают половину двенадцатого, в самый раз просыпаться. С тяжелым вздохом опускается на стул, снова морщась от боли, невидящим взглядом пялится в окно. А на улице красота: снежинки, сбившись в крупные хлопья, вьются в воздухе, играются, падая на покрытую белым покрывалом землю; ребятишки во дворе играют: сами себе горку насыпали и скатываются на картонках, смеются так, что через совсем худые оконные рамы слышно. Благодать. Только холод, наверное, собачий. А так да, красиво, Вахит не отрицает. Только в голове совсем не то сейчас. В перебитой голове парня крутятся вспышками детали сна этой ночи, потихоньку проявляются, как фотографии на плёнке, образы. Заснеженная дорога, крики, месиво из тёмных курток сцепившихся между собой пацанов-группировщиков, кровь на снегу… Зима морщится, потирает переносицу. Что-то крутится в голове, режет больно, ранит, пугает. Турбо. Перед глазами стоит образ Валеры, лежащего навзничь на снегу. Взгляд остекленевший, ресницы длинные на ветру подрагивают, а по свитеру старому тёмное пятно расползается. У Вахита крик комом в горле застывает, глаза щипать начинает, кулаки до белых костяшек сжимаются. И становится страшно до паники, боль обезумевшим зверем из грудей рвётся. Падает парень на колени перед другом, кричит, но крика своего не слышит: кругом лишь шум белый, будто оглушили, будто мозг, словно телевизор, отключился и сигнал больше не ловит. Глаза пелена кровавая застилает, во мрак пугающий парня утягивает.       –Ваха? Голос слышится приглушенно, будто бы издалека. Вахит глаза открывает, щурится от яркого света, снова переносицу потирает. Нет крови на снегу, нет пацанов вокруг, только светлая ветхая кухня родной квартиры, хлопья снега за окном и Турбо, опершийся о дверной косяк плечом. Родной такой, заспанный, растрёпанный. Стоит мятый, избитый, в майке-алкоголичке Вахитовой, маленькой ему немного. А главное живой. А значит всё остальное было лишь сном, можно выдыхать.       –Чё пялишься? – хрипло спрашивает Туркин, потирая помятое лицо. Через всю щеку проходит след от складки пледа. Отлежал.       –На псину битую ты похож, вот чё, – язвит Зима. Не хочет Турбо про свой сон говорить, что зря тревожить? А то ещё и на смех подымет, неженка мол, сна испугался.       –Чай будешь?       –Нахуй иди, сам ты псина, – Турбо скрывается за дверью ванной, и оттуда уже бубнит, – буду. Пока из ванной слышится плеск воды, Зима достаёт две наиболее приличного вида кружки, чай заваривает. Одну заварку на двоих, как всегда. «Ну а хуле, не богачи мы» – думает. Роется по шкафчикам, находит пару сушек. Ощущение, будто они ещё Ленина застали, но всё же лучше, чем ничего. Сушки, чай на столе, когда Турбо выходит из ванной.       –Не помогло тебе чёт, – хмыкает Вахит, глядя на друга, а сам отмечает, как на солнце капли воды на лице и шее парня переливаются, как идёт ему, когда жесткие непослушные кудряшки, потемневшие от воды, заглажены назад. Валера лишь цыкает угрожающе на него, на подоконник садится, открывает форточку. Сигареты и спички в кармане спортивок всегда, даже когда спит. Закуривает медленно, лениво, сонно ещё. Очередь цыкать приходит Зиме. Дома курить нельзя, – это святое правило, – но как отказать Валере, как прервать эту картину? Перед ним каждое такое тихое домашнее утро не грозный уличный бандит Турбо, а Валера Туркин, парень, который любит спать до обеда, в тайне от всех собирает вкладыши от жвачек и с огромным удовольствием цацкается с младшими Зималетдиновыми, каждый раз умудряясь принести им то пирожных, то конфет каких-то, даже если у самого ни гроша за душой. И Зима за этого Валеру Туркина готов что угодно отдать, даже если приходится поступиться запретом курения дома. Это ведь не настолько то и важно, правда?       –Любуешься? – растягивается в своей лукавой Чеширской улыбке Валера.       –Да чё тобой любоваться, стр’ашный как смер’ть, – бубнит Вахит, сёрбая понемногу кипяток со вкусом чая. А сам глаз не отводит.       –Как смерррть, – передразнивает Туркин. Ребячится, выспался значит. Зима лишь глаза закатывает. Часом, бывало, и до драк за такое доходило, а сейчас каждая мышца в теле болит так, что лишний раз вздохнуть неохота, не то что драться. А Турбо сигарету докуривает, бычок в окно выбрасывает, форточку закрывает, – а то по ногам уже февральским морозом тянет, – к Вахиту подходит, проводит осторожно пальцами по разбитой скуле друга, ластится.       –Ну ты замур’чи ещё, – хмыкает Зималетдинов, но не отстраняется. Обнимает Валеру, лбом в широкую грудь утыкается. Заплевал бы за такое раньше, «по-бабски» это всё, а сейчас таким правильным кажется, настоящим. Да и заслужили они, кажется. После всех перипетий дворовой жизни, им как никому нужны были эти несколько минут простого тихого счастья, даже если неправильного и «не пацанского». Валера его по лысой голове треплет, и Вахит сам уже замурчать готов, да только перебором это будет.       –Что вчера было то? – спрашивает сипло, когда Турбо нечаянно рукой рану на скуле задевает.       –Не поверишь, Ваха, не помню нихрена, – глухо отвечает Турбо, – Хадишек помню, ментов помню, а что дальше – хуй его знает. Видимо знатно нас поимели. Зима отстраняется, смотрит на парня снизу вверх, синяки и кровоподтеки на лице разглядывает.       –Мда-а, – протягивает задумчиво, – знатно. Сам нихренашеньки не помню. Тьфу ты, – цыкает раздраженно, – дебилизм какой-то. И вдруг смешно становится. Два придурка, ей богу, избитые как псины дворовые, а как, за что – не помнят. И Турбо с ним смеётся. Громко так, заливисто, как только он умеет. И на душе спокойно. Да, отгребли. Да, жизнь у них собачья. Зато вместе. Солнце кухню яркими белыми лучами заливает, смех детишек со двора доносится, а парни стоят, смотрят друг на друга влюбленно, а в глазах искорки весёлые, лукавые скачут.       –Планы на день? – практически мурлычет Турбо.       –Дома отлежусь, в пизду это всё, – Вахит в очередной раз морщится, – а ты?       –Домой пойду, может батя отошел уже, – Турбо кудряшки свои мокрые треплет, глаза отводит. Стыдно про отца-алкоголика говорить, – да и мать твою своим видом пугать не хочется лишний раз. И так на твою морду битую смотрит каждый день.       Зима хмыкает. Мать то и внимания уже не обращает. Да и немудрено: пятеро детей прокормить, в садик-школу собрать – и так задача. Отца-то нет давно уже, а мать горбатится, всё на себе тянет. Дневные смены, ночные смены – дома практически не бывает. Благо старший вырос уже, с младшими может помогать, себя элементарно обеспечивать. А то, что ходит битый, – последнее дело. Вахита сначала такое отношение задевало, а потом привык. Всяко лучше, чем когда мать каждый день из-за тебя плачет. Что-что, а слёзы матери Вахит ненавидел. Она со смерти мужа их пролила достаточно. Зима ещё совсем маленький был, когда загадочная формулировка «несчастный случай на рабочем месте» забрала у него отца. В семье он был старшим, совсем маленькие ещё братья матери помочь не могли, сёстры – тем более. Мать стала всё больше пропадать на заводе, чтобы прокормить семью. На плечи Вахита тяжелым бременем упала забота про четырёх младших. Те времена парень смутно помнил. Помнил, что тяжело было, что слёз матери не выносил, сам плакал иногда, свернувшись калачиком под пледом на скрипучей раскладушке на кухне. А потом пришился. Появился «Универсам», пацаны, жареная на углях картошка, набеги на другие улицы и много драк. К последнему маленький Вахит очень быстро привык: отгребал часто, когда в скорлупе ходил. Пацаны научили добывать себе на пропитание, курить, понятиям обучили. Строгий устрашающий Кощей и справедливый Вова Адидас, на тот момент ещё супер Зимы, заменили отцовскую фигуру, появились друзья помимо толстых книг про приключения. Да и приключения появились. Настоящие, интересные. А потом пришился Валера Туркин. Кучерявые волосы, небесные глаза-льдинки, улыбка Чеширского кота и пыльный нрав. Поначалу его даже его же возраст побаивался. Больно он агрессивный был. В драку лез к месту и не к месту, дерзил частно, но и получал столько же. И Вахит пропал. Ненавидел себя, корил, как и раньше плакал под покровом ночи на кухне, в тайне от матери и старших даже сигаретные кружки-ожоги на руках оставлял, выпаливал из себя эту гадость, это «пидорство». И иногда казалось, что побеждал. А потом снова видел эти пронзительные глаза, эту широкую улыбку, и всё возвращалось. И Вахит тонул в этом порочном замкнутом круге, но ничего поделать с собой не мог. Не знал тогда еще, что и Валера пропал. Мгновенно, беспощадно, с первой же встречи. Так и росли вместе, чувства утаивая, бок о бок, в каждой драке, в каждой больнице, на каждом сборе – всегда вместе. Суперами вместе стали, и тогда их совсем не разлучить стало. Младшие их воспринимали как неразрывную единицу. Неразрывной единицей они и были. А потом один случай свёл их окончательно. Такой пьяный постыдный случай, о котором теперь вспоминали со смехом и неловко покрасневшими ушами. С тех времён Валера стал всё чаще появляться под окнами Вахита. Познакомился с его матерью, стал любимчиком младших. Сидел у него дома часами, книги рассматривал, иногда оставался на ночь, иногда зажимал прямо в подъездах, в подворотнях, – где угодно, только бы никто не заметил, никто не разгадал их маленький постыдный секрет. Иногда спорили, иногда ссорились так, что доходило до драк, вечно поддевали и подкалывали друг друга. Делили сигареты, перемячи, купленные на последние деньги, иногда даже одежду. И обоих всё устраивало. Особенно когда Вахит под покровом ночи зацеловывал разбитые им же губы Турбо. Особенно когда Турбо целовал Вахита в разбитую им же скулу. Вот такая у них была любовь: жестокая, пацанская, очень неправильная, но горячо желанная. И про неё они никогда не говорили, гордо довольствуясь тем, что есть.       Вахит меланхолично смотрит, как Турбо застёгивает на себе кофту, глазами выискивая раскиданные по комнате носки.       –Может ещё останешься? Мать только через два часа пр’идёт, – спрашивает, и сам не знает, что за этим таится: желание ещё побыть с Валерой или нежелание отпускать его к отцу-алкоголику. Зима единственный, кто знает, что тот Валеру бьёт. Турбо по-пьяне перед лучшим другом проговорился. Но при пацанах стоически молчал. Да и у тех подозрений не появлялось: новые синяки на теле группировщика не удивляли никого.       –Да не, пойду уже, – Валера всё таки справляется с поиском носков, не совсем прилично подмечая, что один из них давно уже пора бы зашить, подходит к Вахиту, целует мягко, ненавязчиво, чуть склонив голову в силы разницы в росте.       –Ну как знаешь, – тот плечами пожимает, делает вид, что не зацепило. Целует в ответ, приобнимая. И вскоре отпускает, в коридор за парнем проходит, смотрит, как тот кроссовки, отжатые у какого-то студента в Москве, надевает.       –Завтра придёшь?       –Приду. Один хер сборов не будет, пока наши раны заливают. Турбо натягивает куртку, шапку свою с козырьком, и вот наступает момент прощания. Момент, который Вахит не любит больше всего, хоть и видятся каждый день. Не признаётся даже себе, но иногда мечтает о том, чтобы больше не расставаться. Чтобы дом у них был один, и можно было не прятаться, не ютиться по подворотням, подъездам, комнатам за закрытыми дверьми. Не шарахаться каждого шороха, не считать часы до прихода матери с работы, не прощаться, стоя в полутёмной прихожей. Просто быть всё время рядом и знать, что это навсегда. Но возможно ли это в Советском Союзе, возможно ли это двум парням? Конечно же нет. И они оба знают, что обречены. Их участь – прощаться в полутёмной прихожей.       –Ну давай тогда, до завтр’а, – руку протягивает. Турбо руку пожимает, держит чуть дольше чем положено, пальцем по тыльной стороне ладони проводит.       –До завтррра, – улыбается лукаво, подмигивает и в подъезд вылетает пулей, пока подсрачника смачного не отгрёб.       А Вахит лишь улыбается.