Прости, я забыл

      Вторник, он же «ёб-твою-мать,-сегодня-только-вторник» проходит в заботах. Младших в садик отведи, из садика забери, покорми, в квартире прибери, чтобы мать после смены меньше корячилась. А младшая сестрёнка, как назло, ещё и кашлять подозрительно начала. «Не дай боже заболеет, – думает Вахит, – дома совсем ад будет». Пацаны молчат, Вова сборы не назначает. Раны, кажись, зализывают. Да и звали бы помотаться или в футбол там погонять – всё равно не пошел бы. Тело ноет при каждом вздохе, каждом чихе, что делает пребывание Вахита дома ещё более затруднительным. Сделать нужно много, а скорости острая боль в, казалось, каждой мышце тела не способствует. Турбо не заходил. Вахит по этому поводу не волновался. Валера ведь ничего не обещал, да и пресловутым котом Чеширским парень был во всех пониманиях: приходил когда хотел, уходил когда хотел, а в остальное время шатался у себя на уме бог знает где. Да и с таким количеством хлопот по дому Вахита отсутствие друга тревожит в наименьшей ступени. Хотелось бы, конечно, быть рядом, но то братья младшие подерутся, то сёстры куклу бумажную не поделят, то с дивана кто-то упадёт, то к плите полезет… в общем и целом, голова забита абсолютно другим. Да и в гвалте, который стоял в доме Зималетдиновых, когда младшие были не в саду, уловить за хвост и тщательно обдумать хоть какую-то мысль решительно невозможно.       Тишина наступает только после одиннадцати, когда младшие уложены к отбою, кое-как, зато с любовью пожаренная Вахитом картошка уже съедена уставшей после смены матерью, и все домочадцы разбредаются по комнатам. Выключается свет, постепенно смолкают младшие, наступает тишина. Вахит лежит на спине, руки на груди сложив, голову с дивана свесив, смотрит в окно. Небо тёмное еле-еле ловит блики тусклых уличных фонарей, и на тёмном полотне ни облачка. Лишь звёзды далёкими задумчивыми фонариками складываются в созвездия где-то в пустом холодном космосе.       Вахит любит думать про космос. Представлять необъятные небесные тела, огромные летающие корабли, бороздящие пугающие просторы. Сразу вспоминается Юрий Гагарин, про подвиг которого Зима узнал в восемь лет. Тогда мальчик так впечатлился, что ещё долго бегал по квартире, картаво изображая рёв космического корабля, с горящими глазами гордо заявлял, что станет космонавтом, когда вырастет. Отец ещё жив был тогда, с тёплой улыбкой брал сына на плечи, играл с ним в космонавтов. Вахит кружил на плечах отца под потолком и представлял, что он бороздит просторы Космоса, с воодушевлением разглядывал воображаемые звёзды, планеты, метеориты. Именно отец привил Зиме любовь к бесконечной черноте небесного пространства. Сам старший Зималетдинов и во взрослом возрасте не переставал быть мечтателем, что передал и старшему сыну. Мечтательность и любовь к космосу – вот и всё, что осталось Вахиту от отца. И увлечение своё парень не закинул. Даже пару энциклопедий из библиотеки своровал и зачитывался бывало ночами. Из-за этого частенько засыпал на уроках, вследствие чего успеваемость стремительно покатилась к экстремально низкому уровню. А потом появился «Универсам», пацаны, и школа была закинута как рудимент. Но страсть к чтению Зиму так и не покинула, парень как и раньше зачитывался книгами до рассвета и любил помечтать, задумчиво рассматривая звёздное небо. От пацанов это скрывалось как строжайший секрет. Даже Валера не знал. Валера…       Только сейчас, в ночной тишине, Вахит может сосредоточиться на образе этого кучерявого вспыльчивого недоразумения. Лежит, смотрит на звёздное небо, думает, как там Туркин, чем занят, спит ли, почему сегодня не пришел. Может просто не хотел, может с проблемным отцом в очередной раз что-то приключилось, а может со старшими мотаться пошел. В любом случае, в квартире Зималетдиновых, которая теперь, по словам матери Вахита, была его вторым домом, не появился. Зима думает про это, хмурится чуть. Знает, что за друга волноваться по меньшей мере глупо, – пацан он неслабый, за себя постоять может, – но тень задумчивой тревоги всё равно залегает в межбровных складках Зимы. Так и лежит в темноте, рассекаемой лишь тиканьем часов, на небо смотрит, когда в оконное стекло вдруг с глухим свистом врезается что-то, – аж стёкла в рамах трясутся, – рассыпается на белые хлопья, на парапет опадает. Снежок. И сразу на ним ещё один, будто бы кто-то хотел если не внимание Вахита привлечь, то расправиться с несчастным стеклом так точно.        Вахит, шепотом ругая кидавшего на чем свет стоит, выбирается из-под пледа, шлёпает босыми ногами по паркету к окну, пока это чёртово хулиганство мать не разбудило. Выглядывает – и с пухлых губ срывается нервный смешок. Под окном стоит Турбо. Куртка нараспашку, шапка-петушок забавно топорщится на жёстких кудрях, – не так красиво, зато уши лучше греет, – а на раскрасневшимся от мороза лице широченная улыбка, практически от уха до уха. Вахит быстро открывает окно, вываливается наружу практически по пояс. Февральский холод тут же начинает кусать оголённые плечи, и у парня на секунду перехватывает дыхание. –Ты дебил? – шипит Зима на Турбо, ёжась на холоде, – Чё ты кидаешься? А если бы мать р’азбудил?       А тот в ответ улыбается, кажется, ещё шире. Знает ведь, что Зималетдинов паясничает со своим недовольством. На самом же деле Туркину он рад практически всегда.       –Ваха! – звучный голос звенит в стёклах, эхом несётся по сонным ночным дворам, и Вахит под этим напором сжимается, хмурится.       –Чё ты кр’ичишь блять? – шипит парень уже яростней, рукой на друга машет, – мать р’азбудишь, п’ридур’ок!       –Погнали на трубы, – практически перебивает его Валера. Правда, уже действительно на три тона тише. Не хватало ещё от Вахита отгрести.       Ходить «на трубы» было их главным развлечением раньше, в молодые годы хождения в скорлупе. Там в тайне от старших курили, делили купленные на последние деньги перемячи, иногда мутузили друг друга ради тренировки, – а иногда и просто так, – болтали о жизни и делились секретами. На трубах они впервые попробовали алкоголь. На трубах Турбо признался Вахиту.       С повышением по возрасту времени стало значительно меньше, соответственно сократились и хождения на трубы. Разве что с пацанами в особо удачные вечера собирались картошку на углях жарить да анекдоты травить, но это было не то.       –Сдур’ел? Какие бля тр’убы? – громким шепотом возмущается Вахит, – У меня все спят, как я блять выйду?       Турбо в ответ лишь молчит, заговорщицки вытаскивая из-под куртки набор из чего-то, что в ночной темноте подозрительно напоминает булку батона и две банки пива. Ваха глаза закатывает, мол знает Турбо, чем подкупать. Вообще, пить им не положено. Только со старшими и в особых случаях. «Пацаны должны быть на спорте» и всё такое, да и нечего скорлупе пример херовый подавать. Но трубы, любимый Валера и хоть немного времени наедине, пусть и на морозе, составляют очень даже недурной «особый случай».       –Подожди, щас, – Вахит отходит от окна, немного растерянно оглядывает комнату в потёмках. Чёртов Турбо с его чёртовыми спонтанными идеями. Но Зима соврёт, если скажет, что ему не нравится. Наспех натягивает отцовский спортивный костюм, выуживает из-под дивана рваные носки. Старые кроссовки, абсолютно не божеского вида куртка, которую Вахит когда-то «одолжил» в качалке, – всё было кое-как запихано под диваном на случай внезапных ночных отлучек из дома. Вообще в последний год такие случались всё реже и реже, но на случай таких внезапных ночных приключений с Валерой парень должен быть готов всегда. И сейчас, хаотичными движениями ноги засовываясь в кроссовок, Вахит запихивал подушку и домашнюю одежду под плед, формируя этим какой-никакой человеческий силуэт. А дальше схема была совсем простой: натянуть куртку, испачканную маслом, открыть окно, максимально бесшумно выбраться на парапет, а дальше – прикрыть за собой окно и на дерево. Второй этаж, спускаться там было совсем ничего. Благо прямо возле окон простиралась толстая ветка, которая и до сих пор тощего пацана выдерживала. Турбо всегда смеялся с таких махинаций, мол «взгляд кошки, грация картошки», за что потом получал кроссовком под зад или, в зимнее время, снежком за шиворот. И сегодня парень тоже не сдерживает смешка, но получает на этот раз только колючий взгляд Зимы.       –Чего не спится? – спрашивает буднично, будто бы не сбегал из дома через окно пару секунд назад.        –Да вот погода хорошая, решил прогуляться, – так же обыденно пожимает плечами Турбо.      И, не сговариваясь и не переглядываясь, дружно шагают на «своё» место.       –На тр’убы?       –На трубы.       Ночь стоит удивительная. На небе ни облачка, на улице ни души, ни звука, только снег похрустывает умиротворяюще под ногами. Мороз щиплет лицо, забирается под куртку, но тело греет юношеское сердце. Зима раньше не верил во всю эту романтичную чепуху, а сейчас понял. Даже если их романтика это полбуханки батона, две бутылки пива и заснеженные трубы в ебенях. Не важно ведь, как, когда и где. Важно с кем. И сейчас Вахит понимает это лучше всего.       На «их» месте Турбо незамысловатыми махинациями разжигает костёр, вытаскивает из-под куртки батон и две бутылки пива.       –Откуда? – Зима изгибает светлую бровь.       –У бати позаимствовал, – пожимает плечами Валера, – настроение было такое.       Садятся на запорошенное снегом бревно, молча открывают пиво, чокаются без тоста, делают по большому глотку. Сидят нахохлившись, как большие воробьи, плечами жмутся друг к другу, греются, поглядывают друг на друга исподтишка, но тут же взгляд отводят, хотя таить друг от друга давно уже нечего.       –Снова батя пьёт? – Тихо спрашивает Вахит. Знает, что если у друга и случается настолько паршивое настроение, что рука за алкоголем тянется, то преимущественно из-за отца. Мог бы уже и не спрашивать. Он-то за всё время, проведённое вместе, Валеру насквозь видеть начал. Даже когда улыбка от уха до уха, а в серо-голубых льдистых глазах тяжелая горечь залегла. Особенно тогда.       Валера кивает хмуро. Не любит он про отца говорить, уязвимым себя чувствует. Но Вахиту когда-то рассказал, что отец у него – бывший военный, демобилизованный из Афгана в первые же годы из-за контузии. Остался без дела, кое-как устроился на завод и почти сразу же тяжело запил. А мать, и до этого серая безвольная женщина с пустыми глазами, с началом запоев мужа совсем превратилась в безжизненную тень. «Расскажешь кому-то – убью» – пригрозил тогда Валера другу. Но Вахит так никому никогда и не сказал.        –Можешь у меня сегодня пер’еночевать, – предлагает Зималетдинов, поднимая глаза на друга. И если бы Турбо посмотрел на него в ответ, то заметил бы, как серая тень сожаления залегла в глазах пацана. Но Турбо глаз не поднимает, смотрит как зачарованный на огонь, монотонно и бессмысленно палкой прозябшую древесину ворочает.       –Да не, домой пойду. За отцом присмотреть надо, чтобы без херни было.        Вахит только плотнее к парню плечом прижимается. Не хочет его отпускать, защитить хочет, хоть и понимает, что не может. Да и не нужно Турбо это. Такой он, этот Туркин, всё на себе будет до последнего тянуть, никогда не примет ни помощи, ни поддержки, хотя сам готов в лепёшку для «своих» расшибиться при надобности.       Снова сидят молча, пиво из холодных бутылок потягивают, потом руки у костра греют. Турбо по-прежнему на огонь смотрит, а Зима – на звёзды. Думает, какие же они с другом всё таки разные и насколько всё же одинаковые. Вспыльчивый весёлый Турбо, который бьёт за семерых и за своих стоит несокрушимой скалой, и Вахит, задумчивый глубокомысленный Вахит, у которого книги и звёзды, у которого четверо младших и ещё больше проблем в жизни. Вахит, который мечтал стать космонавтом. Диаметрально противоположные, но до ужасающего близкие. Два «мотальщика», два пацана, два «Универсамовских супера». Отличающиеся и одинаковые одновременно. Временами живут как кошка с собакой, но глубоко в душе любят, каждый по-своему.       –Как думаешь, что будет, если пацаны про нас узнают? – будто улавливая мысли Зимы, глухо спрашивает Турбо.       –Заплюют.       –Как пить дать. Практически синхронно вздыхают. Вахит соврёт себе, если скажет, что не задавался тем же вопросом и раньше. Он думает про это с самого начала, с момента, когда понял, что пацаны ему куда интереснее, чем девчонки. Когда появился этот Туркин, безбожно красивый и настолько же безжалостно жестокий. Когда оказалось, что у них всё взаимно. С самого начала знал, что нужно остановиться. Но не смог.       –Значит не узнают, – бормочет будто бы обнадёживающе. Не признаётся, что его собственные слова ни на хер не успокаивают.       –Значит не узнают, – улыбается краем губ Валера, и сложно по лицу сказать, верит ли. Задубевшие от мороза пальцы Вахита наощупь находят пальцы Валеры, переплетаются, держатся крепко, не желая отпускать. Парни переводят взгляд друг на друга, встречаются глазами, и Зима замечает, как же красиво играют со светлыми радужками Валеры отблески костра. Туркин только сейчас замечает, что друг выбрался из дома без шапки, и кончики ушей Зималетдинова уже ярко алые от мороза.       –На вот, не мёрзни, – парень снимает с себя шапку и натягивает на Вахита по самые брови. Смотрит с секунду, оценивающим взглядом обводит, а потом заходится в громком заразном смехе, – ну и видок у тебя, ей богу! Голова – два уха.       А Зима смотрит на него, взглядом проводит по раскрасневшимся от мороза и пива щекам, по мятым от шапки кудряшкам, по скулам битым, и понимает, что влюблён до чёртиков. Так, что крышу сносит. И пофиг уже, что подумают пацаны.       –Ты закр’оешься когда-нибудь, а? – бубнит беззлобно, беспардонно пронзительно смотря прямо в глаза Валере и, прежде чем тот успеет передразнить его картавость, впивается в обветренные губы парня своими, не менее искалеченными. И Турбо отвечает мгновенно, будто бы только этого и ждал. Поцелуй быстрый, горячий, практически отчаянный, со вкусом мороза и крови. Целуются, забыв про окружающий мир, не могут друг другом насытиться, смакуют каждую секунду этого редкого момента уединения. И всё равно, что костёр уже догорает, всё равно, что тело уже будто бы ледяной коркой покрылось от мороза, – ничего не важно сейчас, кроме этого поцелуя. И Вахиту хочется в этом моменте раствориться, остаться навсегда, жить и дышать только этими секундами. Кажется, что весь мир вокруг замер, остановился, и нет больше ничего, кроме обветренных губ на его губах, привкуса крови во рту и тяжелого дыхания Турбо. И время для них действительно останавливается. До момента, пока Вахит не чувствует за шиворотом что-то холодное и мокрое. Отстраняется резко, хватается за воротник, пытаясь снег оттуда вытряхнуть.       –Тур’бо, сука! – ругается под громкий, по-ребяческому звонкий смех друга, довольного тем, что шалость удалась.       –Ну ты щас отгр’ебёшь! И Вахит кидается на Турбо с кулаками, валит в снег, а у самого весёлые искорки в глазах мечутся. Валяются по снегу, мутузятся, бьют друг друга не в полную силу, но ощутимо: пацаны как-никак. Зима за землю руками цепляется, пытается побольше снега в ладони набрать и под свитер Турбо засунуть, а тот задачу не облегчает, елозит Вахита по снегу, смеётся весело. Вахит накидывается снова, беря реванш, снова Турбо на спину переворачивает, набирает полную горсть снега, да в лицо Валере пихает. Туркин медлит на секунду от неожиданности, но быстро приходит в себя и с силой спихивает Ваху в ближайший сугроб. Лежат на снегу разгорячённые, от снега мокрые. На этот раз в детском восторге смеётся уже Вахит, смотря, как Турбо от снега отплёвывается, который теперь не только во рту, но и в ноздрях, на длинных ресницах и в окончательно спутанном кучерявом гнезде на голове. Видели бы эту картину пацаны! Турбо как может от снега вычищается, пыхтит недовольно. И у Зимы рука сама тянется снежинки из кудрявых волос прибрать, да только Валера руку его мгновенно перехватывает, как бы ещё друг не напакостил.       –Да дай пр’ибер’у блин, – бубнит Зималетдинов, руку из крепкой хватки высвобождая, и всё таки стряхивает снег с кучеряшек. Осторожно так, трепетно, практически нежно. Вахит никогда в жизни в этом не признается, но по кудряшкам Валеры он с ума сходит. Кроме «кленовой» куртки, кудри – первое, что отличало Турбо от остальных пацанов, стриженых под машинку, ещё с самого пришития, и в толпе Вахит друга искал в первую очередь всегда по волосам.       –Вот так лучше. А то как пр’идур’ок, – и снова смеётся, угольно чёрными глазами парня прожигая.       Очередь впиваться губами приходит Валере. Так и не встают, лежат в снегу сцепившись, целуются остервенело, рвано, практически агрессивно, пока весь воздух в лёгких не заканчивается. А потом валяются рядом, по-детски наивно за руки держась, улыбаются, на звёзды смотрят, дышат тяжело, набирая полные груди морозного воздуха.       –Домой? – спрашивает Турбо.       –Домой, – отвечает Зима, только сейчас замечая, что спортивный костюм, как и куртка, мокрый уже практически насквозь. Только ещё заболеть не хватало, – Вова мигом за пропущенные сборы всыпет. Поднимаются, помогая друг другу, костёр тушат, обратно направляются. Так и не тронутый батон – у Валеры под курткой, в руках пиво, а на лицах – улыбки счастливые. Идут неспешно, болтают о своём, смеются громко, шутливо перебраниваются, в сугробы друг-друга спихнуть пытаются. А потом Зима всё таки рассказывает Валере про звёзды. И тот слушает так внимательно, будто бы от этого жизнь не то, чтобы группировки, а всего человечества зависит. Приближаются к родным улицам, как вдруг голос их окликивает:       –Молодой человек, за распитие в общественном месте вообще-то штраф полагается!       Парни оборачиваются: из окна открытого на них зоркая старушка смотрит злобно. И почему только ей не спится в такое-то время? Зима лишь отмахивается.       –Эй, лысый, не слышишь что ли? – снова слышат мерзкий скрипучий голос им в спины. На этот раз даже внимания не обращают, только Вахит бубнит недовольно:       –Вместе ж шли, чё «лысый»-то сразу?       До дома Вахита проходят без происшествий. Долго ещё прощаются, целуются пылко в тёмной подворотне, пока Валера Вахита не отталкивает легонько, по сторонам осторожно озираясь.       –Ну всё-всё, иди, – и улыбается тепло так, по-родному.       –Ну и пойду, – не сдерживает улыбки и Вахит, на прощание ещё раз тепло к любимым губам прикладывается, – спокойной ночи.       Взбирается по дереву ловко, даже несмотря на окоченевшие руки, и через секунду уже скрывается в окне. Окно за собой закрывает, провожает Валеру взглядом, пока тот окончательно в темноте района не скроется, и только после этого стягивает мокрую одежду, в домашнее переодевается и юркает под плед, дрожа от холода. Тело перестаёт слушаться, ослабленное морозом и целым днём боли, и парень расслабляется пластом, отогреваясь под тёплой тканью.       Вахит засыпает быстро, с улыбкой на губах, Валеру мысленно до дома провожая.