Прости, я забыл

      Первое, что видит Вахит, когда просыпается – широкая бледная спина, испещренная шрамами и синяками и склонённая голова, вся во взлохмаченных пушистых кудряшках. Турбо, видимо уже давно проснувшийся, склоняется над книгой, втихаря выуженной из коллекции Вахита. Зималетдинов смотрит на это удивлённо, сонно глазами хлопает: Турбо редко когда можно было заметить с книгой, а с коллекции Вахита он вообще посмеивался и будто бы всерьёз не воспринимал. Ну, по крайней мере при Зиме. А тот ведь и не против книжкой поделиться, ему только в радость. Только вот Турбо не просил никогда. А тут сидит, будто бы даже вчитывается.       –Что читаешь? – спрашивает Вахит хриплым ото сна голосом и ухмыляется, замечая, как Турбо мелко вздрагивает от неожиданности. Хмыкает тихо, плечи расправляя, откладывает книжку в сторону и поворачивается на Вахита с хитрой улыбкой:       –Да так, взял полистать чё-то, а то сдохнуть со скуки можно, пока ты дрыхнешь.       И Вахит вздёргивает брови, мол «да ну?», бросая взгляд на отложенную Валерой ”Мы из Солнечной системы”.       –Ну и как, полистал? – хмыкает.       –Полистал, – наигранно угрюмо бубнит Турбо, а у самого в глазах искорки весёлые мерцают. Поворачивается всем торсом, принимает лежачее положение, Вахита в охапку сгребает, в шею носом тычется, как кот, ласки выманивает. А оторопевший Зима только и успевает, что ладони между телами всунуть, чтобы точку опоры иметь, толкает Валеру мягко.       –Валер’, не надо, – шепчет взволнованно. В доме Зималетдиновых не было особо принято стучаться перед тем, как войти, и парень всегда боялся, что их попросту застукает мать. Отчего-то Вахит был уверен, что женщина такого удара не пережила бы. На семью Зималетдиновых и так выпало несправедливо большое количество несчастий, а тут ещё и старший сын, единственная опора семьи, оказался… педиком. И Вахит сделал это своей самой страшной тайной, пообещал себе, что мать ни за что на свете не узнает и никогда больше он не будет причиной её слёз.       –Да не дёргайся ты, мать малых в сад повела, – улыбается широко Турбо, трепля Вахита по лысине, и тот тут же расслабляется, обмякает в руках парня. Обнимает крепко, к телу чужому любимому прижимается, будто бы под кожу проникнуть и слиться в единое целое хочет, целует тонкие губы. И Турбо отвечает мгновенно, ещё ближе Вахита к себе притягивая. Кажется вот-вот, и они сольются в один трепещущий юношеской любовью организм. Разрывают поцелуй через несколько обжигающих секунд, но не отстраняются, так и лежат в обнимку, лбом ко лбу прижимаясь, улыбаются.       –Мама сегодня весь день дома будет, – тихо вздыхает Вахит, и Турбо, улавливает, как в голосе парня проскакивает сожаление. И это можно понять: пока мать Вахита дома, их отношениям в квартире не место. Не пообнимаешься спокойно, не поцелуешься, да и не передёрнешь друг другу, что б его. Ещё и шарахаешься всё время: а вдруг Альмира Александровна в комнату зайдёт.       –Можем у меня сегодня посидеть, – предлагает Турбо и, улыбаясь Вахиту, удивлённо поднявшему на него глаза, объясняет, – Мать к сестре в Чебоксары уехала, а батя вчера у дяди Славика пил, зуб даю, что они сегодня продолжили.       Последнее предложение звучит совсем грустно, и Вахит легонько сжимает пальцами плечо Турбо, как бы говоря «всё хорошо, я с тобой», а потом улыбается тепло так, обнадёживающе:       –Хор’ошо, давай.       –Вот и решили, – расплывается в своей фирменной Чеширской улыбке Валера, – твоя мама минут двадцать назад ушла, так что, думаю, ещё минут пятнадцать у нас точно есть.       –Тогда десять минут лежим, потом пять собираемся, – ещё полусонно мурлычет Вахит, зарываясь пальцами в растрепанные кудряшки Валеры. Тот кивает, утыкается головой в грудь Зималетдинова, глаза прикрывает. И Вахит невольно вспоминает факт, который вычитал когда-то в энциклопедии: коты закрывают глаза только рядом с теми, кому доверяют. Глупость такая, а на душе сразу тепло становится, и губы невольно в по-ребячески счастливой улыбке расплываются. Вахит так и лежит, Валеру обнимая, про своё думает, отгоняя остатки сна и приводя мозг в порядок. Думает про то, что это всё похоже на сказку: в их мире, где быть «таким» запрещено и позорно, они всё равно друг друга нашли и даже построили хоть и хрупкое и нестабильное, но всё-таки счастье. И почему-то где-то в глубине души сразу появляется уверенность, что они всё вместе переживут. Есть же, наверное, на планете места, где парень может любить парня и не скрывать это. Надо только до этих мест добраться. И Вахит хочет верить, что они обязательно доберутся. И невольно в голове всплывают картинки их совместного будущего: светлая уютная квартирка, может быть собака какая-нибудь, большая и пушистая… И всё это видится так чётко, так явно, что кажется, что оно всё уже есть, ждёт их где-то в будущем.        Хриплый голос Валеры возвращает в реальность. В обшарпанную маленькую квартирку, в Казань 1989 года, в мир, где им нужно скрывать свои чувства ото всех.       –Ну что, погнали? Вахит тихо вздыхает, погрустнев немного.       –Да, погнали. Нехотя выбираются из-под пледа, молча начинают тыкаться по углам, искать свою одежду, кидая на полуоголенные тела друг на друга короткие взгляды.       –Чай будешь? – спрашивает Вахит, который оделся первым: Турбо как обычно каким-то чудом потерял второй носок.        –Да не, у меня попьём, – отмахивается Туркин, – погнали, – кидает коротко, всё таки находя под шкафом и натягивая второй носок.

***

      Из квартиры выходят молча, быстро перебирая ногами грязные ступеньки, вываливаются из подъезда. Турбо шарится по карманах своей «кленовой» куртки, выуживает пачку сигарет, протягивает Зиме. Наполнение тёмно-синей пачки «Космоса» пестрит разнообразием: свои сигареты у Валеры редко водились, поэтому стрелял где мог, неизменно про запас. Свои сигареты, добытые тяжелым трудом, Турбо охранял как Цербер, но с Вахитом всегда делился безоговорочно. У Зимы находятся спички. Закуривают.       Когда ночевали вместе, это было их утренним ритуалом: утро начиналось только после сигареты, в особо неудачные времена одной на двоих. Сегодня себе тоже не изменяют: как только сигаретные бычки затоптаны возле подъезда, парни сразу веселеют, просыпаются окончательно. В общем, входят в своё нормальное состояние. Вахит даже находит чудом завалявшиеся в кармане монетки.        –Давай в киоск зайдём по дороге, – предлагает по пути к дому Валеры, – хоть позавтр’акаем как люди. Пер’емячей хочу, щас сдохну.       –Перрремячи? – передразнивает Турбо, за что мгновенно, не успев увернуться, получает под зад от Вахита. Но по лицу видно, что идею оценил, а значит решено: идут за перемячами.       До киоска доходят быстро, он ровно между их домами находится. Киоском это, на самом деле, назвать сложно. На улице стоит женщина в белом халате поверх телогрейки, перед ней ящик на четырёх колёсиках, оклеенный светло-зелёным гладким пластиком. А в ящике том перемячи по 9 копеек, горячие, душистые, – Зима каждый раз слюной истекает, когда мимо такого ларька проходит, а денег нет. Продавщица перемячи бойко отпускает – открывается крышка, оттуда чуть пара вылетает. Двузубой вилкой с кнопкой женщина подцепляет перемяч, другой рукой отрывает бумажку от рулона и так в бумажке подаёт покупателям. Рядом на крышке ящика тарелка с мелочью всегда стоит. И парни-группировщики, не упуская возможности, иногда на эту тарелку налетают ураганом, совершая мелкий разбой. Но именно это место, между домами Зимы и Турбо, парни трогать не дают: не дай боже грузная светловолосая продавщица запомнит, и перестанет перемячи продавать.        В этот раз Вахит платит за двоих. Знает, что Турбо в долгу не останется. Они вообще так и живут: деньги на двоих делят, сигареты – тоже. Когда в один день один у другого денег взял или сигарету стрельнул – в следующий раз безоговорочно должен вернуть.       Домой к Валере идут уже совсем проснувшиеся, весёлые. Перемячи жуют, задорно что-то своё обсуждают, подкалывают друг друга беззлобно. Как в подъезд заходят, озаряют его звонким смехом. Пулей влетают на второй этаж, и Турбо начинает по карманам куртки шариться, ключи искать. Когда в квартиру входят, Вахит инстинктивно осматриваться начинает. Не то, чтобы он у Турбо не был никогда, но всё же их посиделки и ночёвки чаще всего происходили у Зималетдиновых. Валера даже Вахита в гости пускал обычно ну очень неохотно: за отца-алкаша стыдно было.        Квартира Туркиных убранством мало отличается от квартиры Зималетдиновых, но всё же заметно, что первые живут чуть лучше. У Валеры даже есть своя комната. Хоть с раскладушкой вместо нормальной кровати, но всё же своя. И телевизор у них есть, оставшийся ещё с времен, когда Туркин-старший не пил запойно. Иногда, когда отца Валеры не было дома, парни, развалившись на диване, смотрели мультики или просто бездумно щелкали немногочисленные каналы. Сейчас же квартира встречает их пустотой и тишиной. Разувшись и сняв куртку, Валера сразу же проходит в свою комнату, намеренно не заглядывая на кухню. Он всегда знает, что там найдёт: гору грязной посуды в раковине и пустые бутылки из-под водки на столе и под ним. Особенно «хороша» эта картина сейчас, когда мать была в отъезде. И Валера этого стыдится. Вахита же такое зрелище не отталкивает и не смущает. К Турбо, зная его ситуацию, он вообще всегда относится с большим пониманием и в коей-то степени сочувствием. Разувается, слышит, как в комнате под весом Туркина скрипнула раскладушка. Быстро сполоснув руки в ванной, заходит в комнату Валеры и сразу же с улыбкой отмечает, что если и есть в мире стабильность, то только там. С каждым разом, как Зима бывает в гостях у Турбо, в комнате не меняется практически ничего. Да и не удивительно это: Валерина жизнь проходит с большего на улице и в качалке, некогда ему перестановки устраивать. Поэтому всё всегда так и остаётся на своих местах: всё те же плакаты на стенах, всё та же коробка с вкладышами на столе, всё те же учебники, небрежно забытые давным-давно на подоконнике. Но на этот раз один чужеродный объект всё же кидался в глаза: гитара, втиснутая между раскладушкой и стеной.       –Ни-фи-га себе, – протягивает Зима с удивлённым восхищением, присаживаясь рядом с Турбо, – твоя?       –Да не, батя в карты выиграл, – отмахивается тот, чуть отодвигаясь, чтобы дать больше места другу, – у меня стоит, чтобы батя бухой не разъебал. Вещь-то хорошая.       –А сам-то умеешь чёт? – спрашивает Зима, и вдруг с удивлением заметает, как Валера тушуется, глаза отводит. Непривычно это для Вахита: для Валеры такое поведение несвойственно.       –Ну учился когда-то в музыкалке, – бубнит Туркин нехотя, будто бы секрет страшный открывает, и тут же добавляет быстро, надеясь закончить разговор, – но уже не помню нихрена. Это ещё до того как пришился было.        А у Вахита уже глаза по пять копеек, и Турбо с обреченным вздохом понимает, что разговора уже не избежать.       –Е-е-ебать, а я то думал, что я пр’о тебя уже всё знаю, – обескураженно протягивает Вахит, потом с пухлых губ парня вдруг срывается смешок, – оказывается, Пальто у нас в «Универ’саме» не единственный музыкант!       И Валера смущается ещё больше. Краснеет ушами, хмурится, пыхтит недовольно.       –Да не музыкант я, – возражает тихо и будто бы даже раздосадовано, – так, учился пару лет. И вообще, закрыли тему.       Но энтузиазм Вахита, на горе Валеры, уже не остановить.       –Не пр’ибедняйся, – протягивает хитро, заискивающе по руке Валеры пальцами пробегая, – лучше сыграй что-нибудь.       –Исключено, – мотает головой Валера, руку категорично одёргивает. А Вахита такой резкий протест только раззадоривает, интерес распаливает. Теперь узнать, что у Валеры с гитарой произошло – дело принципа.        –Ну чё ты ломаешься как баба перед пер’вым разом, – идёт на второй заход Зима, – все ж свои.       –Зима, нахуй иди. Я сказал, не буду, – и Валера для усиления своей позиции даже спиной к другу отворачивается. Но Вахит так просто не сдаётся, ещё пару попыток уговоров предпринимает. Каждая, правда, заканчивается пожеланием пешего путешествия на те самые три буквы, которые на заборах пишут. В итоге приходится идти на отчаянные меры.       –Если сыгр’аешь, отдам тебе вкладыш с пор’шем, – выдаёт на одном дыхании.       –С красным? – Валера аж оборачивается, чтобы недоверчиво посмотреть на друга.       –С кр’асным.       Красный порш на вкладыше был их самой ценной реликвией и единственным вкладышем, драка за который закончилась кровью. И победой Зимы.        –Так это ж твой любимый, – в голосе Валеры всё ещё звучит неуверенность в искренности обещания Зимы.        –Ну вот. А если сыгр’аешь, тебе отдам, – в чистейше ангельской улыбке расплывается Вахит. И это работает. Ворча и ругаясь, Турбо всё-таки принимает сидячее положение, берёт гитару. И довольная улыбка Вахита сияет так, что могла бы осветить не только эту комнату, но и всю Казань.       –Что тебе сыграть? – глухо спрашивает Турбо, глаз не понимая.       –А что на душе лежит.       Пару секунд висит тишина. Турбо на гитару смотрит, взглядом прожигает, будто бы не решается прикоснуться к пыльным струнам.       –Ты это бля, отвернись, – бубнит смущенно, – чё пялишься?        –А чё, смущаю? – Не упускает момента подколоть Вахит, но встречается с настолько колючим взглядом Валеры, что приходится прикусить язык.       –Будешь выёбываться, вообще играть не буду, – угрожает хмуро. И Вахиту действительно приходится молча отвернуться, хоть и мотивов просьбы, хоть убей, не понимает. Ещё несколько секунд сидят в тишине, и Зималетдинов уже хочет отпустить очередную беззлобную нетерпеливую колкость, как вдруг слышит характерный звук осторожной, нерешительной встречи грубых пальцев с жесткими струнами. Играет перебором, нерешительно, тихо, будто пальцы разминает. Но Зима узнаёт мелодию сразу же. И первой реакцией хочется саркастично хмыкнуть, мол, «ну и попса, по кому страдаем?» И следующей же мыслью, хлёсткой, как плеть, понимает, по кому. И сразу становится удушающе горько и очень тепло одновременно. У Вахита от противоречивой, абсолютно нелогичной и не поддающейся объяснению гаммы эмоций аж дыхание перехватывает. Сидит, еле дышит, молится, чтобы отпустило скорей. Но становится только хуже, когда слышит, что Валера тихо-тихо намурлыкивает текст. Туркин не пел никогда, даже с ребятами возле костра. Только в ДК песни горланил своим хриплым басом. При этом так, что у пацанов вокруг уши закладывало. Но не пел. И этот момент для Вахита стал абсолютным открытием. Голос у Валеры прокуренный, сиплый. Поёт без опоры, кое-как ноты высокие вытягивает, хотя чаще всего всё равно попадает ровненько мимо. Но будто-бы даже старается. И Зималетдинов трясёт головой, чтобы отогнать наваждение, когда чувствует, будто в тоне Туркина сочится какая-то раненная болезненная нежность.       «Я брал острую бритву и правил себя» – и Вахиту кажется, что он задыхается. Когда-то, сопливым напуганным мальчишкой, загнанным в угол своими же запретными постыдными мыслями и желаниями, он взялся за нож. С тех пор каждый раз он как мантру повторял «гвоздём распорол, когда через забор лазил», когда спрашивали про видный практически белый рубец на тыльной стороне руки. Не знал даже Турбо. Признаться было подобно смерти на месте. А сейчас Вахит наконец-то почувствовал себя понятым. Будто его боль теперь делилась на двоих, и переживать её теперь было не так страшно.       «И я буду с тобой» – практически беззвучно шепчет Вахит в такт Валере, и мелодия вдруг обрывается. Турбо сбивается, психованно ударяет пальцами по струнам, с тихим шипящим матом сплёвывает куда-то через зубы. И Вахиту наконец-то можно повернуться. Только нужно ли? Хочется ли? Повернуться и показать Валере себя таким открытым, уязвленным, беззащитным? Слабым. Слабым перед ним.       Поворачивается медленно, скользит быстро взглядом по любимому лицу и тут же глаза отводит. Хочется что-то сказать, но что – непонятно. Крутится где-то на подкорке мысль, но Вахит её душит, отгоняет. Не разговаривают они про такое.       –Чё? – первый нарушает тишину Валера, не выдержав паузы. Смотрит пытливо, прожигает Вахита взглядом, а тому отчего-то хочется через землю провалиться, только бы не говорить ничего. Потому что знает, что если начнёт, но не сдержится. И не выдерживает.       –Я это… ну короче, – начинает тихо, запинается, и сразу замечает, как Валера удивлённо бровь вздёргивает: не привык видеть друга таким неуверенным, – я это… походу люблю тебя, Валер, – выдаёт на одном дыхании и жмурится, словно наказания ждёт. Вот и всё. Карты раскрыты.       Валера молчит убийственно долго. Столько, что Вахит, так и не поднявший глаза, взмолиться готов. Пусть ударит, пусть поднимет на смех, только бы не мучал тишиной. Турбо медленно гитару возвращает на прежнее место, – слышно, как нескладно брякают струны при столкновении со стеной, – выдыхает шумно.       –Пошли покурим, – хрипит тихо, сдавленно.       И молча, не смотря друг на друга, выходят на балкон. Форточка как всегда открыта, – и хрен с тем, что блядски холодно на улице, – стёкла картонками заклеены: Туркин-старший когда-то затеял косметический ремонт, но очень быстро оставил эту идею. С улицы не видно нихрена, обдув есть, а больше ничего и не надо. Закуривают из Валериной заначки. И с первой же тягой Вахиту кажется, что земля из-под ног уходит. В ушах звенит, в глазах мутно, а в голове эхом крик расходится «Зачем сказал, идиот? Почему не промолчал?». Теряется в своих мыслях, не замечает, как Валера его глазами-льдинками допытливыми прожигает. А Туркин сигарету уже почти докуривает, в пальцах задумчиво вертит, не сводя глаз с Зималетдинова. Хочет верить, что глаза у Вахита всего-то от дыма сигаретного покраснели. Делает последнюю тягу и, не дав Зиме и секунды на вздох, впивается губами в его губы, хищно, резко. Изо рта в рот дым сигаретный выдыхает. И чувствует, как Вахит слабеет под его напором. Отрывается так же резко, бычок, не глядя, в форточку выкидывает и возвращается в комнату. Вахит слышит, как вновь скрипят пружины раскладушки. И ничего не остаётся, как выкинуть недокуренный бычок и поплестись за другом. Заходит, видит, что Турбо на раскладушке своей развалился расслабленно, практически безмятежно. Глазами приглашает присоединиться, и Зима покорно ложится рядом, тревожно гадая, чего ожидать. А Туркин, как ни в чем не бывало, сгребает его в охапку, прижимает крепко, утыкается носом в изгиб шеи.        –Я тебя тоже люблю, Вах.        И шесть слов, произнесенные практически неслышно, становятся для Вахита всем. Сначала не верит даже, кажется, что сейчас проснётся, но руки, сжимающие его, реальны. И кудряшки, щекочущие грубую кожу, реальны. Валера реален. И они реальны. Теперь точно.       Разворачивается, не скрывая широченной счастливой, до чёртиков влюблённой улыбки, целует коротко в остро очерченную скулу, потом кладёт лысую голову на широкую грудь парня, прижимаясь ближе, будто пытаясь каждой клеточкой тела слиться.       –Поёшь ты, кстати, дерь’мово, – хмыкает умиротворённо, глаза прикрывая.       Теперь точно всё реально.