Смотрите на него. …Разводятся мосты, ракеты, киноленты, переломы… Любите же его. Он — менее, чем стих, но — более, чем проповеди злобы. Любите же его. Чем станет человек, когда его столетие возвысит, когда его возьмет двадцатый век — век маленькой стрельбы и страшных мыслей? Любите же его. Он напрягает мозг и новым взглядом комнату обводит… …Прощай, мой гость. К тебе приходит Гость. Приходит Гость. Гость Времени приходит. Иосиф Бродский. 1961.
Пчелкин был уверен, что они его убьют. Он всеми клеточками души чувствовал, как зол Саша сейчас. Как зол Космос. И пусть пока он еще стоит в аптеке, понимая, что через пять секунд сюда ворвется Шмидт и остальные псы, он не собирался ни бежать, ни противостоять. Он знал — ему нечего скрывать. Терять тоже. Но и оправдаться он не может. Шмидт орал ему в ухо. Было всё равно. Его вели к машине грубо, заламывая. Было всё равно. Не всё равно было в мыслях. Как же Космос, его любимый Космос, мог такое о нем подумать? Хотя он и знал, что есть мотивы. Понимал. Но какая к черту разница? Они ведь через столько вместе прошли. Больше, чем с Филом или Белым, которые то и дело пропадали. А они друг с другом. Всегда близко. О том, что Космос любимый, он тактично молчал. Боялся: знал, что после такого тот если не пристрелит, то нос расквасит точно. Или того похуже, забьет так, чтобы инвалидом на всю жизнь остался. Понятия Пчела не имел, что Космос места себе не находил. Не верил. До конца не верил. У них в последнее время столько ссор было на почве Холмогоровской зависимости, да и по прочим делам. Витю трясло от него, злоба била в венах, но не затмевала эту любовь к двухметровому идиоту, который не понимает рисков. А Космос думал, что Пчела его начал ненавидеть. И корил себя из раза в раз, но поделать ничего не мог. От этих мыслей руки сами тянулись к кокаину, потом Витя смотрел на него презрительно, ругался из-за наркотиков, и себе Космос обещал, что завяжет, но снова лез за пакетиком, стараясь заглушить жгучую вину, как только глаза пчелкинские виделись. Холодные. В кабинет его приводят за шкирку. Витя молчит. Ему говорить попросту нечего. В горле сохнет, и мысль одна: «Лишь бы Оля успела, лишь бы нашла что-нибудь». — Ну что, ничего сказать не хочешь? — Белый играет желваками. В руке у него ствол. И какое-то время назад Витя бы мог с точностью сказать, что Саня в него никогда стрелять не будет. А теперь не совсем уверен. На Космоса он пытается не смотреть. Но он чувствует этот тяжелый взгляд. Разочарование, гнев, отчаяние — вот что он в этом взгляде ощущает. Холмогоров еле сдерживает дрожь во всем теле. Это ведь невозможно терпеть. Если Саша и сможет пистолет поднять, то Кос — нет. К Витиному виску он дуло не приставит никогда. Это не может быть Пчела. Так ведь? — Мы можем хотя бы выслушать друг друга, договориться, — теряется Пчелкин. — Нет, — отрезает Белов, — Никаких договоров у нас с тобой и быть не может. — В таком случае, я просто осведомлю тебя. Это не я. Сань, я бы не стал. Я бы не подумал даже против своих братьев идти, — твердо вещает Витя, хотя внутри сгорает от отчаяния, падая на колени, — Что хочешь делай. Я все сказал.«Спасибо кончено. Прощай, Москва. Не видеть больше мне ни Чичкина, Ни пролетариев, ни краковской колбасы Иду в рай за собачьим долготерпением»
— Братцы живодеры, за что же вы меня? За что же вы меня? За что… — цедит почти беззвучно Витя сквозь зубы недавно услышанную песню, что так в душу запала. Он уверен, что никто не слышит. Он оказывается прав. Почти. Лишь Космос только по губам разбирает, что цитирует Пчела. И тяжело на сердце становится. Не мог. Ну никак не мог. Саша поднимает пистолет. Пчелкин покорно жмурится, не желая чувствовать и видеть. Ему не страшно умереть от рук лучшего друга. Он все еще наивно надеется, что Белов не стрельнет. Не сможет. Он клялся. Они слышат шум за дверью кабинета, когда она резко распахивается, и на пороге оказывается молодая медсестра. Витя словно в тумане. Даже слов не различает. Слышит лишь обрывок фразы про третью отрицательную. Поднимает голову, когда Саша железным тоном говорит: «Есть» И тогда понимает. Пчеле неизвестно, что происходит сейчас там, в кабинете. Приехала ли Оля, злятся ли друзья, какова вообще его судьба. Он слышит лишь тяжелое нестабильно дыхание Фила, и чувствует катетер в руке. Смотрит на лицо его покоцанное. — Да уж, помотало тебя, брат… Так тихо говорит Витя, зная, что скорее всего Валера его не слышит. Силы его начинают покидать, ощущает, все-таки, как важна кровь в организме. Отвратительно чувство, когда голова кружится, и даже двинуть конечностями трудно. Он прикрывает глаза, мысленно готовясь к любому исходу. Космосу хочется вдарить кому-нибудь по голове. Желательно Саше. Или Кордону. Хотя Кордона лучше жестоко убить. Не заслужил он. И себе по котелку неплохо бы прописать. Он ведь в глубине души знал, что Витя не виноват. Но наркотик в голове говорил за него в тот момент. От просмотра принесенной Оли записи с камер тряслись руки. И не от злости на режиссеришку, а от стыда. От отчаяния. Он ведь на Витьку думал. И Сашу не переубедил. Они под чертовым кокаином, и был бы здесь Пчела, ругался бы, на обоих. Пчела. Он же сейчас… Космос срывается с места. Он бежит по коридору, слышит, что Белый за ним несется, но впереди уже видит каталку. Он так на себя зол, что не понимает, почему Пчелкин подскакивает, почему к стенке жмется при виде пистолета. — Кос, он не… — Саша не успевает договорить. Холмогоров падает на колени перед ним. Вкладывает в слабую холодную руку ТТ, сжимает её крепко и дуло себе на лоб направляет. — Витя, Витюш, прости меня! Идиота прости! Прости, ей Богу! Пристрели меня, дурака, да чтобы никогда я так не сомневался в тебе. Стреляй, Витя, стреляй! Будет мое искупление! — Космос практически в истерике. Пчелкин только в стенку поначалу сильнее вжимался, не понимая, что происходит, а потом слабая улыбка тронула лицо его. Он зарылся пальцами в жесткие черные волосы, вновь ложась на кушетку и оказываясь на уровне Косовских глаз. — С кокаина слезай — вот и будет тебе искупление. Космос от Вити следующие часа три не отходил. Саша накачивался спиртом медицинским, а Косу выпивка была сейчас противна. Он и так под наркотой. За это было крайне стыдно. Пчела смотрел на него не осуждающе, больше с благодарностью и неким пониманием. Сам пить хотел, но Холмогоров дал ясно понять, что, мол, рано тебе еще, восстанавливаешься пока. Витя был рад друзьям, рад, что снова все нормально. Надо будет Олечку чем-нибудь отблагодарить потом. Все-таки она у Сашки золотая женщина. *** — Да брось ты, Витя, нормально будет всё, — хлопает его по плечу Шмидт, когда они выходят из ресторана, в котором пересекались с убийцей Кордона. Рядом снимают что-то, ментов еще полно. Неприятная обстановочка, одним словом. Пчелкин морщится. В воздухе он чувствует напряжение. Да и сердце чувствует, что не все хорошо. Он скользит взглядом по Космосу. Тот как удав спокоен, настроение у него хорошее. И Витя тоже пытается улыбаться, расслабиться, но лицо моментально мрачнеет, когда он фокусирует взгляд на происходящее за спиной Холмогорова. Тот выгибает бровь, но оборачиваться не спешит. — Пчела, что такое? — обеспокоено спрашивает Космос. — Пиздец, братья. СОБРовцы, будь они прокляты. Под оглушительные крики и щелчки автоматов все трое падают на землю. Космос даже не пытается сопротивляться. Знает, что это опасно. В отличие от Вити. Он кричит, вырывается, пытается что-то спрашивать, но в суматохе Холмогоров теряет друга из виду. И, когда в машине уже находится, видит Пчелу, которого сажают напротив него. Лицо у него потрепанное, из носа и на всю нижнюю правую часть разливается кровь. Взгляд у него потерянный, бегает по окружению, останавливаясь на Космосе. Словно спрашивает немо: «Все же будет хорошо, Кос?» Только Кос сам не знает на это ответа. Не знает, почему их схватили, не знает, куда их везут, не знает, что с ними будут делать. Страх оглушает, обухом прописывает по голове, и хочется прямо сейчас закрыть глаза, открыть — и чтобы все исчезло. Но не исчезнет, чуда не произойдет, и это заставляет изнутри дрожать сильнее. Потому что он догадывается, что будет дальше. Аккуратно касается Витиного колена, смотрит в глаза лазурные, пытаясь невербально успокоить. Пусть Пчела будет в неведении. Только вот Пчела и сам понимает, что случится. Понимает, но не может смириться. Ну не может же все кончиться так? Их грубо выволакивают из машины, тащат вперёд по лесу. Витя уже не пытается пререкаться, но все равно его подгоняют и толкают больше остальных. И Косу заорать хочется: «Руки уберите от него, черти, иначе с корнем вырву блять!», но звуки издавать крайне опасно. Они лишь быстрее идут по сугробам, пытаясь не упасть в них мордой. Когда перед лицом их падают лопаты, хочется отчаянно завыть. Шмидт, спокойный, как удав, и Космос, мрачнее тучи. И оба молчат. А у Вити внутри калейдоскоп эмоций. От тотального ужаса до жгучей ярости. Дают команду копать, и для Пчелы это одно большое унижение, вперемешку с чертовым кошмаром, который еще будет потом долго и мучительно его посещать. Опасность и риск на перестрелках сводится к минимуму по сравнению с толпой вооруженных СОБРовцев. Они копают смиренно, но руки дрожат у всех, кроме Шмидта. Тот абсолютно спокоен. Изначально все понимает и знает, полностью готовый смириться со своей судьбой. И это вызывало в голове Пчелы тотальный конфликт. Их же сейчас убьют. Вот возьмут и расстреляют, даже глазом не моргнув. А им плевать. И ладно Шмидт, но Космос. Он не произносит ни звука, не ругается и не перечит, размахивая ТТшником, как делал это обычно, нет. Он просто продолжает погружать лопату в вязкую грязь, будто игнорируя окружающий мир. Единственное, что выдавало его — дрожащие руки и обессиленный страх в глазах. Хотя Витя не знает, что на деле Космосу не так страшно умирать. Да, факт возможной кончины прямо в яме посреди глухого леса пугает, но не так, как сковывающий ужас за другого человека. Холмогоров видит, как мечется Пчелкин, пусть тот старается максимально эмоции подавить. Видит, как его обволакивает напряжение, и он не может никак с этим справится: осознание и отчаяние проникает глубоко под кожу, вырываясь истерическими выпадами. Витя срывает галстук, бросая его в мутную жижу под их ногами, прикапывает сверху, твердо втыкая лопату в землю. Космос видит его попытку защититься, но под этой мнимой защитой скрывается бесконтрольный ужас, которым пронизан Пчела с ног до головы. Как же хочется просто обнять его, закрыть от происходящего, но это было трудновыполнимой задачей. Он делает все, что может на данный момент. Руку двигает слегка, тянется к чужой, одетой в синюю рубашку, и сначала лишь мизинцем на пробу касается, но, чувствуя тремор, решается обхватить ладонь полностью, крепко сжимая. Трясти Витю прекращает, но все еще ощущается, как же ему отвратительно, тошно и страшно. Хочется хоть немного сгладить углы и успокоить. Хотя бы на процент. Слышатся щелчки автоматов, и время для них троих замедляется. Витя читает молитву про себя, неизвестно зачем, поскольку верующим, хоть и не убежденно и глубоко, был из них только Космос. И то, на зло атеисту папеньке. Даже крестился неправильно, ему об этом Фила сказал. Фил… Они теперь точно не застанут, как он поправится и встанет на ноги. Пчела видит лишь, как на них направляют автоматы. Дальше страшно. Дальше совсем не хочется. Ему внутри себя заорать хочется, да так громко, чтобы весь безжизненный лес вздрогнул и проснулся от глубокого сна. Но сейчас настолько тихо, что к своему ужасу он слышит, как палец СОБРовца нажимает на курок. И все внутри замирает. «Конец», — проносится в мыслях у Пчелкина, когда он зажмуривает глаза и слышит первый выстрел. Невозможно. Он инстинктивно утыкается в чужое плечо, пока над ухом свистят пули, пролетая в миллиметрах от его тела. И от каждой дроби кажется, что вот сейчас попадет. Вот сейчас уничтожит. Он сжимает крепче чужую руку, в надежде, что она не ослабнет. Что Космос живой. Что в него не попала ни одна пуля. Что он тут, рядом, и умрут они одновременно. В одну секунду. В один миг. Чтобы никто из них не почувствовал боль сильнее простреленной насквозь башки. А Холмогоров смотрит. Смотрит на людей с автоматами и не может поверить. С каждой пролетающей пулей он все больше убеждается — никто сегодня не подохнет в этой глуши. И если это банальное запугивание, а так, в целом, и есть, то это самое низкое, что могут сделать вышестоящие силы. Запугать смертью, но не сказать, а сделать. Не договориться заранее, а вот так играть на стрессе и чувствах. Низко, но гениально. От этого злоба и берет. А еще он злится за чужой страх. За то, что чувствует, как дрожит прижимающееся к нему тело. За то, что Витя чувствительный и ранимый ребенок, который пытается защититься от окружающего мира, а он ему каждый раз лепит пощечину. И сейчас тоже. И он сильным всегда быть старался, и верным, и, казалось бы, ему вообще все равно, он шутит и смеется, не принимая будто ничего всерьез. Но сейчас ему тошнотворно страшно. И это ощущается. Когда даже нервы Фила трещали, Витя до конца выдерживал всё. Но сейчас у него сил на это не осталось. Слишком боязно, слишком опасно, слишком. Чересчур. Для Пчелы это казалось вечностью, хотя на деле прошло всего несколько секунд. Автоматная дробь стихла, оставив за собой лишь звенящую тишину, в которой различалась надвигающаяся истерика Вити, яростный выпад Космоса и безэмоциональный шок Шмидта. Холмогоров тут же подался вперёд, стремясь выбраться из ямы и двинуться за СОБРовцами. Злоба била ключом в башке, не давая здраво оценивать свои действия и вообще что-либо воспринимать. Хочется отомстить. Набить ебало, наорать — да что угодно. Выразить и выплеснуть то, что накопилось за прошедший час. Но останавливает его крепкая рука Шмидта, не позволяющая далеко уйти. Тот молчит, но по взгляду можно понять всё. Немой вопрос про умственные способности и инстинкт самосохранения, например. Космоса отрезвляет это, заставляет обернуться и увидеть самую тяжелую для сердца картину. Витя, его дорогой Витя, сидит на холодном снегу, закрыв лицо руками. И Кос не знает, что делать дальше. Подойдешь — два исхода, либо взорвется, либо выплеснет наружу истерику. Не подойти нельзя — сердце другие органы от горечи прожжет. Поэтому он аккуратно подбирается к нему, легонько трогая за плечо. — Витя… Ты как? — тихо зовёт Холмогоров. А Витя поднимает взгляд на него, в котором видится всё его отчаяние. Его казалось доломали окончательно. И видно, что в шаге от истерики. В шаге от того, чтобы, как ему кажется, позорно разреветься в собственноручно выкопанной могиле посреди леса, с криками, с всхлипами. Ему адски больно и страшно до сих пор. Всё изнутри разрывает, будто какой-то зверь выкорчевывает с корнем, с мясом всю душу и тело. Но Пчелкин улыбается, и улыбка его кривая, неестественная, от которой ощущается фальшивость его попытки придать себе привычный вид. — Нормально, не парься, — а голос все равно предательски дрожит, выдавая, как всё на самом деле ненормально. Он бегло осматривает Космоса, трясущимися холодными пальцами прикасаясь к горячей коже на груди, аккуратно подушечками обводя татуировку. И Холмогоров чувствует электрический разряд по телу. — Крест твой сорвали, суки. Надо отсюда выбираться. Они втроем ползут по лесу, пытаясь хотя бы по звукам сориентироваться, где может находиться дорога. Возможно, убить их все-таки хотели. Но не пулями, а прямым склонением к обморожению. Потому что февраль не щадит, как и снег по колено, в котором они втроем утопают. И Космос слышит, как стучат зубы у Пчелы, как тот мерзнет безбожно. Потому что балда и пальто носит не по сезону, перед кем-то выпендриваясь. Он все еще тащится с оторванным рукавом, как самое сокровенное к себе прижимая. — Там дорога, слышите? — указывает куда-то вперёд Шмидт, и другим остается только кивнуть в знак согласия. Косу говорить не хочется, а Вите банально слишком холодно, чтобы что-то выжать из себя. Пчелкин по дороге к трассе собирает, кажется, все сугробы. Ноги не держат абсолютно, но Холмогоров подавляет свое раздражение. Оно от нервов, и Витина рассеянность тоже от них. Поэтому лишь аккуратно помогает подняться из раза в раз, поддерживая после некоторое время. Они выползают на дорогу, отряхиваясь и думая, что делать дальше. Надо бы попутку ловить, да страшно, на самом деле. А есть ли варианты? Никто из них понятия не имеет, где находится Москва. Дезориентация пугает. Еще и Витя со своим пальто. — Да я тебе хоть сто штук таких куплю, угомонись! — рычит Космос, буквально вырывая из чужих озябших пальцев рукав, выкидывая его в сторону. А это, кажись, держало хоть какое-то самообладание Пчелы. Холмогоров понимает, что совершил ошибку слишком поздно. В глазах Витиных уже что-то вновь раскалывается. Но он не показывает это. Все еще стоит, пытается быть сильным. Пчелкин слабости своей боялся ужасно. И показывать её перед друзьями тоже. — Держи, а то сейчас помрешь тут от обморожения, — Космос накидывает свое пальто на чужие плечи, пока Шмидт пытается поймать попутку. Он касается чужих ледяных пальцев, растирая их и согревая в своих ладонях. Подносит к себе, к лицу своему, дышит на них, в надежде, что поможет. А Пчела смотрит на него неотрывно глазами-морями, в них читается немой вопрос: «Зачем?» Потому что Витя со стороны горделивый эгоист. Он днем яркий и самоуверенный. Только за закрытыми дверьми он позволяет себе оглушительно кричать и бить кулаками стену, выгрызая себя изнутри. Потому что он не привык получать поддержку и помощь. Его никогда не любили нормально. Лишь велись на образ и средства. А он считал деньги проводником в нормальный мир с нормальной жизнью, которой у него никогда не было. И сейчас Космос, к его огромному счастью, живой, стоит и заботливо греет его руки. Просто так. Потому что захотел. — Лучше? — с надеждой спрашивает Холмогоров. — Лучше, — сипло отвечает Витя, не в силах больше выдавить ни слова. *** Пчела не помнит, как они добирались до офиса. Не помнит, как мешками вывалились из грузовика. Побитые, грязные, в крови. Словно псины помойные. Не помнит лицо Макса, в ужасе зовущего Белого вниз. Не помнит и Сашу, который пытался выяснить кто, как и где. Помнит только, как не выдержал. Как его самообладание разом рухнуло, стоило только Белову на децибел тон повысить. Как орал, будто в бреду, срываясь и скалясь, хватался за лацканы чужого пиджака. — Могилу заставили рыть, суки! Ты понимаешь, Саша?! Саша, видимо, не понимал. Да бросьте, как он может понять? Его там не было. А они были. Но ставит на место железно. С ударом в голове шумит, и Пчелкин пошатывается, прикладывая руку к щеке. Ах да. Ему нельзя выражать эмоции здесь. Он смотрит волком. Отходит от Белого, вдруг упираясь спиной в другое тело. Космос. — Ты себя в руках держать можешь? Истерики он мне тут устраивает, — шипит Саша, разворачиваясь и собираясь выйти. — Тебя вот так к стенке поставят и решат расстрелять, я посмотрю, как ты пиздеть будешь, Саня, — скалится на его реплику Кос. — Этим вопрос не решится, — Белов окидывает их холодным взглядом и все же выходит, громко хлопая дверью. И ведь он прав. И Витя это понимает. И ломает его еще больше. Не сдержался. Вот же идиот. И пацаны дергают выпить, и закидывает в себя коньяк даже не чокаясь. Второй, блять, день рождения. Конечно. Пчелкин спешит домой. Туда, где четыре стены и он один. Где он сможет наконец упасть и вскрыть себя изнутри, вырвать наружу все то, что так долго хранилось за этот день. Стычка с Сашей была лишь маленькой крупицей, микроскопической пробоиной, в отличие от того, что находилось так глубоко на самом деле. Он залетает в квартиру, не замечая ничего и ни о чём не думая. В обуви, в рваном пальто, поскольку чужое отдал еще в офисе, грязный и мокрый. Падает на колени на кухне, зарываясь пальцами в лакированные волосы. Хотя от лака там уже не осталось ровным счетом ничего. Лишь подобие, которое давно стерлось снегом. Торчали привычные мягкие кудри. Пережиток прошлого, когда он был еще совсем молод. Они лишь напоминали об этом времени. Когда еще хорошо все было. Когда была любимая синяя майка, когда еще кепку не потерял. Когда Бригады толком не было. Был только Фила, больше тусующийся на своем спорте, Саша, которому часто слали письма в армию, и Космос. Который всегда был рядом. Который никуда не уходил, ничем не занимался, а был вот тут, под боком, юный и счастливый, порой вспыльчивый, но искренний и ласковый. Который трепал по кудрям, всегда с некой завистью восклицая: «Какие же у тебя волосы мягкие, Пчела, хоть на рекламу шампуня подписывайся». Которого не страшно было любить. И с годами страх появился и нарастал. Потому что Космос больше не очаровательный юноша, а резкий, агрессивный, вспыльчивый наркоша. С которым дышать рядом страшно. А о любви речи и не шло. Ведь узнает — и что тогда? Не станет Вити Пчелкина, поминай, как звали. А Пчеле больно до ужаса, что сказать не может. Что в себе эту мазохистскую влюбленность теплит и выкорчевать не может. И с каждой ссорой всё больнее. И с каждым разом себя ненавидит всё больше. Потому что он никчёмный. Потому что его невозможно любить. Потому что он оболочка человека, а внутри пустота непередаваемая. Он отпускает себя. Ломается окончательно, вновь ревет и подскакивает, игнорируя острую боль в висках и головокружение, из-за которого через пару секунд вновь валится на пол. Бьет кулаком паркет, воет отчаянно, а по щекам слезы рекой льются. Он изнутри гниет, горит и разрывается. Невыносимо. Отвратительно. Погано. Невозможно дышать и даже чувствовать что-то, кроме всепоглощающей адской боли, накрывающей его с головой. Костяшки уже давно разбиты в мясо, по рукам ручьями льется бурая кровь, пачкая и без того грязную одежду. А он сидит на полу, захлебываясь в слезах, и понимает — пропал. И ничего, кажется, ему уже не поможет. Чувства и мысли хочется искоренить, да не получается. Так и живет он каждый раз — с ненавистью к себе и с любовью к Космосу. Он знает — слабый. Он слабый, никудышный, и от этого не сбежать. Сильный бы переварил, пережил, а он срывается и пытается вырвать себе сердце. Только вот его не вырвать так просто. Пчела не слышит ничего. Окружающий мир на время истерики блокируется, уходит далеко на задний план. Возвращается порой через двадцать, а то и сорок минут, если не больше. Поэтому вскрикивает от испуга, когда чувствует чью-то руку на своем плече. Моментально выхватывает из-за пазухи ТТшник, отползая рывком и направляя его в человека, что стоял позади. Взгляд фокусируется только секунд через десять. Глаза, и без того большие, расширяются еще больше. Перед ним Космос. Самый настоящий. Смотрит так напуганно, словно видит зверя, а не близкого друга. Он на колени опускается, но все равно кажется таким далеким и высоким. Словно Пчелкину это расстояние никогда не преодолеть. А он понимает, что банально забыл закрыть дверь. Не думал об этом. Его в такие моменты сломов вообще мало чего волнует. Он смотрит неверяще на Холмогорова, а в голове та же мысль, что и тогда, на дороге: «Зачем?» — Витюш, — практически шепотом говорит Космос. И от этого ласкового и нежного обращения хотелось провалиться под землю. Это ложь. Его, Пчелкина, невозможно любить. Кос ему врет. Но ради этого вранья сейчас он готов пойти, казалось, на все. Хотя навязчивая мысль не покидала сознание. Он смотрит хищником. Он боится. — Витя, я… Я не враг тебе, послушай, — Космос пытается подбирать слова. Аккуратно, тактично, чтобы не спугнуть. Он видит, насколько хрупкая нить доверия сейчас у него в руках. Главное её не порвать, — Я не буду тебя осуждать. Я помочь хочу, Вить. Понимаешь? Саня не прав. И вообще все не правы. Я знаю, что тебе страшно. Это нормально, Пчелик. Все хорошо. Витя всхлипывает. Отползает еще чуть-чуть, упираясь в стену. Проклятие. — Почему ты это делаешь? — голос срывается, хрипит, а Пчелкин чувствует себя самым жалким человеком на Земле. — Потому что… — Космос осекается. И сейчас надо решать. Говорить или нет? И как на это отреагирует взведенный до ужаса Пчела? — Потому что у меня тоже есть чувства. И я тоже понимать умею, что и как. Я за тебя беспокоюсь. Витя закрывает лицо руками. Надо сдержать слезы. Нельзя, чтобы Космос его таким видел. Надо быстренько успокоиться, чтобы… — Я тебя любым принимаю. И Пчелу сгребают в объятия. И по швам трещит его самообладание снова. Он утыкается в чужое плечо, кричит и плачет отчаянно, сжимая ткань чужого пальто. Космос не заходил к себе домой. Он из офиса за ним поехал. Сразу же. И от этого только хуже, от того, что принять не может, что правда нужен. Что за него волнуются. Что его… любят? Об этом страшно думать и мозг банально отрицает даже малейшую вероятность. Ему просто хочется, чтобы Холмогоров сейчас его не отпускал. А он и не собирается, поглаживает по спине, позвоночник ощущается даже через ткань рваную, но молчит, позволяя выплеснуть наружу все чувства и эмоции. А Витя в истерике бьется в его руках, в агонии задыхается, разрываясь полностью. Космос не осуждает. Никак. Наоборот, только крепче обнимает. И это вдруг помогает успокоиться. Помогает начать нормально дышать, а на место безграничной боли приходит тихое умиротворение. Пульс в норму возвращается и мысли становятся на место. Лишь бы Кос крепче обнимал. В конце концов, Пчела просто глаза прикрывает, расслабляясь полностью. Он ужасно вымотался, и теперь его безудержно клонит в сон. Сказать об этом стыдно, но Холмогоров будто чувствует его уже. Отстраняется аккуратно, заглядывая в кристально чистые глаза. — Я не брошу тебя, Вить. Я от зависимости вылечусь, я всем чем есть клянусь, — Космос большими пальцами аккуратно стирает остатки чужих слез. Вздыхает, собираясь с силами. Либо сейчас, либо никогда. Пчелкин перед ним такой спокойный, мягкий и безумно красивый, — Я понимаю, тебе и без меня было хуево, и это сейчас будет ужасно глупо, но я прошу тебя — не бей сразу. Дай сделать то, о чем я со старших классов мечтал. Витино сердце пропускает удар. На секунду. Потому что в следующую его губ касаются чужие. И он уже забывает, как дышать. Потому что Космос, чертов Космос его сейчас целует. По-настоящему. И Пчела не собирается этот шанс упускать, отвечает робко, неверяще. Его ведь нельзя любить. А правда ли нельзя? Холмогоров углубляет поцелуй, прикусывает нежно нижнюю губу, языком по небу проводит, а руки его покоятся на чужих щеках. Вите хочется на небо вознестись от восторга и счастья, которое он почувствовал впервые за несколько лет. И отстраняться не хочется, чтобы эта сладкая пытка заканчивалась. Но приходится. И лишь лбами упираются, загнанно дыша и смотря друг другу в глаза не моргая. — Какого хрена, Космос… — вопрос в воздух, на который Холмогоров лишь улыбается мягко, отчего Витю плавит только больше, — Я тебя блять люблю. Всей душой. Всем, мать его, сердцем. — Знал бы ты, насколько это взаимно, ебнулся бы давным давно, — Кос его ближе к себе притягивает, обнимая и целуя в макушку кудрявую, после чего поднимается, протягивая руку, — Надо отмываться, родной, и вообще в порядок себя приводить. — Угу, — глухо бросает Пчелкин, хватаясь за широкую ладонь. Ему больше не страшно. И видит он в чужих небесных глазах ту любовь, что так долго искал, которой так долго жаждал. Космос ему поможет стать человеком. А Витя вытащит его со дна зависимости. Теперь они друг для друга опора. Новый уровень. Новые горизонты и другое будущее. — Я могу у тебя остаться на сегодня? — слегка стушенно спрашивает Холмогоров, на что Пчела лишь улыбается. — Хоть на вечность, Кос.Хоть на вечность.