облако гипсофилы

      Они не подходят друг другу от слова «совсем»: Хёмунд жаворонок до мозга костей; Ивар не может продрать глаз до обеда даже если поднимается с простыней в шесть. Даже если собранным надобно быть так, что кровь из носа к просмотру. К моменту, когда он обретает человеческий облик, всё уже сделано: цветы политы, кухня в идеальном порядке. Вежливо заправлена и левая, свободная ото сна, половина ночного сатина цвета «графит». Кофе дымится по кружками (жирные сливки, два сахара — по утрам можно и так, что бы там кто из диетологов ни считал). Кот кормлен сбалансированным завтраком для котов и целован, глажен по мягкому бенгальскому пузу, слегка раздобревшему после кастрации.       За плечами у Хёмунда ранний брак, ранний развод, сын тринадцати лет. Всё у него раннее: жаворонок же.       У Ивара — три долга за курс, два перелома, один штифт из титана вследствие неудачного прыжка в воду — помнится, тогда он с семьей смотрел пляжи Мальты. И никотиновая зависимость с шестнадцати приблизительно лет.       С последним, как и с долгами, надо бы что-то решать.       Бутоньерка — белая роза в окружении белого облака гипсофилы — сидеть ровно отказывается из каких-то личных и принципиальных соображений. Или ему так только кажется? Или это из-за прорезиненного упора в мелкий пупырь, зажатого подмышкой и мнущего ткань в неопрятные чёрные складки — пляжам Мальты привет.       В любом случае, Ивар вновь и вновь переприкалывает цветы к лацкану. И морщится: указательный попадает толи на шип, толи на острый булавочный кончик. Быстро облизав кровь, он предпринимает новую попытку приладить, наверное сотую за последние десять минут.       Пиджак мал.       За минувшие полгода Ивар умудрился раскачать грудь и плечи, вероятно, компенсируя пропуски с «днями ног» — опять же, здравствуй, гостеприимная Мальта, любись ты конями. Рукава обнажают запястные косточки больше чем приличия позволяют, а рук не поднять без того, чтобы полы не разошлись.       Сам бы он со спокойной душой пошёл в кенгурухе и «конверсах» на спортивый носок, нисколько не комплексуя из-за потёртой резины мысков.       На официальности мероприятия, какой-никакой, но всё же, настоял Хёмунд:       — Мы не в Вегасе.       Он же заказал бутоньерки. Он же долбился на сайте услуг с пошлинами, стеная как мстительный дух и вминая очки в переносицу.       Он же появляется в дверях гардеробной:       — Дай я. — Шаги скоро шуршат по ковру. — Перемнёшь всё.       Когда его обнимают за плечи чтобы развернуть, Ивар привычно переносит вес на здоровую ногу.       Кожа туфель скрипит.       Они тоже малы.       Туфли эти, как и костюм, надевались в последний раз два года тому на бьорнову свадьбу. Следует добавить, на третью бьорнову свадьбу с третьей бьорновой «это — точно та самая» дамой. Любвеобильность старшего братца местами пугает. Неволей задумываешься: не передаётся ли она кровью от крови отца твоего, о, грешный грешник?! Что было бы грустно.       Теперь скрипят туфли Хёмунда: для удобства он перекатывается с каблуков на носки. Произносит:       — Мне кажется, я лишаю тебя праздника. — Сосредоточенно сведя брови. Помолчав, принимается и за воротник рубашки, без того прилично смотрящийся:       — Говорить, что такое случается раз в жизни я не стану, но… — Кончики длинных пальцев мажут по шее теплом.       Теплом не вяжущимся совершенно с почти мертвенной их бледностью. Занятые, пальцы едва заметно подрагивают.       Только сейчас Ивар замечает, что Хёмунд на ещё больших иголках, чем он сам. Смотреть на него таким без улыбки не получается:       — Отведёшь меня в «Мак». Чизбургер и картошка.       — Картошка? Серьёзно? — Хёмунд не улыбается в ответ, всё ровняя и ровняя снежно-хлопковые уголки.       Кивнув, Ивар выставляет перед собой руку с двумя вздёрнутыми вверх пальцами:       — Две картошки. И большое светлое пиво.       Едва ли попытки шутить спасают. Более того, с Хёмундом они не работают вообще:       — А потом?       Под весом «потом» улыбка, распустившаяся было, киснет, и вянет, и:       «Тебе самому не надоело?» — Запрокинув голову, Ивар обречённо застывает, вперившись зрачками в потолок и мягкую желтизну ламп. Из-за плафонов-цветков, повернутых лицами вверх, кажется: штукатурка увешана дрожащей световой паутиной.       Когда с воротником покончено, очевидным становится страшное: криво пришита пуговица. Выдавив из петли пластиковый кружок, Хёмунд крутит его, зажав между большим и указательным пальцами:       — Всё ещё думаю, что будет потом.       И крутит:       — Понимаешь, я…       И кру…       — Ну пиздец! — Вылетает у Ивара.       Оба тупо смотрят на пучок ниток, торчащих из ткани. Очевидным становится ещё один факт: беседа встаёт на уже заезженные заунывные рельсы и катится по ним, то и дело спотыкаясь о паузы для жевания слизистой щёк:       — А твои родители? Братья?       Для хмурых укоров:       — Ты ведь так никому и не написал.       И, разумеется, нравоучений:       — А ведь я просил тебя, Ивар. Не раз! — И прочей неуютной хероты, которая его мужчине совсем не подходит, и с этим пора бы что-то решать.       Как и с курением.       Как и с долгами.       И Ивар решает сделать то единственное что-то, что работает быстро, качественно, без переплат.       «Надёжно как швейцарские, сука, часы!» — Думает он, пихая Хёмунда в гардеробные полки. От неожиданности тот распахивает рот и как-то даже теряется. Не сопротивляется, вероятно — тоже от неожиданности, когда Ивар хватается за звонкую пряжку. Собачка неудачно цепляет ткань, идёт вниз скверно. Её приходится рвать, оставляя на ногте шершавый скол, который Ивар будет потом до вечера грызть и сосать чтобы меньше бесил.       Перед тем, как забраться под эластичность резинки, он собирает в ладони яйца своего мужчины, сейчас — не такого уже и заунывного. Наоборот: растерянного чуть и на всё согласного. Ладонью Ивар перекатывает их под белым хлопком, нагретым кожей. Жмёт. Тянет вниз не сильно, но ощутимо. Достаточно ощутимо чтобы подкосить Хёмунду колени, сменить Хёмунду пластинку со святочных гимнов на рок-н-ролл.       И шепчет ещё:       — Что будет потом, значит? Хотел оставить на вечер, но ты сам завёл тему. Испортил всё. Кто за язык тянул? Кто тебя, спрашиваю, за язык тянул? — пряча скачущий голос в беспорядочных поцелуях: в шею, в висок, под щетинистый подбородок, где лупит нарастающим возбуждением красный пульс.       Осев на полки, Хёмунд ведёт бёдрами, что напрасно. Ивар наваливается сверху, полу-облокачиваясь для устойчивости, полу-обнимая за шею свободной рукой. И продолжает нашёптывать вещи, от которых сам же раскаляется:        — …знаешь что ещё скажу? — И хорошо, что лица не видно.       Разумеется Хёмунд не знает. Как не знает и о том, что иногда Ивар одалживает его «Макбук» с не самым мудрёным паролем. Иначе тёр бы историю поиска.       — …только кроссовки и бейсболка. Вроде бы это тебе нравится? Так? Совсем как в… Нет, не помню название. Не «Юноши-христиане» точно, хотя и на это я тоже наткнулся. Кажется, «Приключения свежего мяса в общаге»? Хочешь?       — Хочу… — Грудь Хёмунда ходит рвано и мелко, отдаваясь щекоткой под праздничным воротником.       На сантименты времени нет, так что двигается Ивар быстро, то стягивая кожу вниз, то прокручивая под головкой тесный сухой кулак. Расстёгнутая молния кусает костяшки зубцами, без смазки получается грубо, но это не важно. С полок под ноги сыплется ювелирная ерунда: часы и, кажется, булавки для галстуков, похожие больше на прищепки из серебра. Смятые каблуками, ломаются запонки. Ну и класть на них! Не носит же всё равно!       Ивар шумит воздухом:       — Можем поиграть, — плотнее вжимается кончиком носа в хёмундово ухо:       — Притворимся, что я трахнусь с тобой за зачёт, — пока сам Хёмунд стряхивает с его плеч невидимые пылинки:       — Даже так? — Пылинки не стряхиваются.       — Ты ведь не хотел. — Пылинок становится только больше: на спине, на пояснице, под полами пиджака, куда тянутся загребущие в поисках новых несовершенств:       — Даже обсуждать отказывался. Объявил эру мастурбации и минета, что в общем-то тоже неплохо, но практически целибат когда спишь под одним одеялом с тобой.       Настырные, пылинки появляются и на шве между задних карманов:       — Что изменилось? — Хёмунд давит так, словно желает прорвать строчку насквозь. Переходит к полоске ремня, который очень некстати сидит влитым обручем. В целом, если его расстегнуть, искать станет только удобней.       — Не связано ли это с…       — Нет! — Перебивает Ивар. — Не сейчас! — Шлепком сгоняет ладонь с молнии своих брюк:       — Выходить через десять минут. Успеешь… — Дыхание даёт сбой. Горло сипит гриппозно:       — Успеешь за пять?       Хёмунд успевает за три. Ну… Приблизительно. Не то, чтобы тайминги засекались. На новом подъеме кулака он начинает поддавать бёдрами. Подрагивает, как под током, приткнувши подбородок ему в плёчо. И наверняка бы поджимался на пальцах, будь те в нём. Иногда во время минета Ивара просят и о пальцах тоже. И это горячо. Это внушает веру в то, что риск не разочароваться есть. По крайней мере юноши, имитирующие под камерами девственных христиан, всегда хотели добавки, а свежее мясо вполне натуралистично пачкало спермой меблировку директорских кабинетов. Но это в порнухе…

***

      Вместо губ Ивар подставляет щёку под поцелуй:       — Ты заботливый партнёр, Хёмунд? — Отходит на шаг, смяв синтетический серый ворс набойками и накладкой. Поймав недоумённый взгляд, поясняет. Будто-бы между прочим:       — В комментариях писали, что с заботливым партнёром может быть неплохо и в первый раз.       Он одёргивает пиджачные полы. Оправляет бельё сквозь штанину чтобы уложить удобнее вставший член — всё непривыкшей левой. Правая собрана в липкую горсть чтобы не вытекло на ковёр:       — Хочу чтобы было неплохо. Как минимум.