По пути домой

             Вагон из стороны в сторону шатается, уже и не поймешь откуда и куда, лишь монотонный стук, редкие повороты, остановки еще реже, но с каждой все больше людей. Они к двери прижимают, к которой вроде как и нельзя прижиматься, но иначе никак, только оградить младшего от остальных людей и старательно не замечать, как они в спину толкают. Главное что Риндо спокойно доехать сможет, он пьяный немного, потому вспыльчивее обычного, а Рану лишние проблемы не нужны.              Он и вовсе на такси поехать хотел, но мелкий уговорил на метро пойти, да и близко совсем оно от ресторана было. До дома, правда, далеко. Как минимум час в переполненном вагоне труситься придется, еще и сесть не успели, вот и жмутся теперь у двери. Близко-близко стоят друг к другу точно в самый интимный момент, когда говорить приходится на расстоянии выдоха, с поцелуем тянуть до последнего хриплого вдоха — останется лишь в крайнем нетерпении наброситься друг на друга.              И сейчас тоже на Риндо наброситься хотелось. Потому что стоит близко, горячий весь, дышит отчего-то тяжело и пахнет невыносимо вкусно. Это его любимый парфюм, который Ран ему на каждое Рождество дарит, с нотками мускатного ореха и корицы, что идеально его смуглой коже подходят. Черные шелковые рубашки, расстегнутые до середины груди, ему тоже подходят невероятно, приковывают взгляд к линиям татуировки и острым ключицам. И Ран прямо сейчас хочет вылизать его торс, кондитерскими блесками осыпать и слизать их все, доводя Риндо до пограничного состояния, когда удовольствие уже совсем невыносимо.              У старшего уже точно это состояние наступило — он дышит тяжело, почти утыкается носом в голубые пряди, почти обхватывает их губами и тянет… Наверное, последний Негрони лишним был, но Риндо до последнего уходить не ходил — так, получается, это его вина. Хрипло-тихое «хочу тебя», легкий укус за ухо, поцелуй в висок — это все лишь его вина, а жертва тут Ран, обязанный ждать тогда и сейчас, толпиться в метро и на виду у всех быть. Могли ведь на такси поехать, уже целовались бы на заднем сидении, ласкали бы грудь и бедра друг друга, обещая всякое пошлое, невозможное, откровенное…              — Ты ебанулся? — маленький негодник почти на весь вагон прокричал это, оттолкнуть от себя попытался. — Мы же в метро, — теперь уже тише и так наивно, словно Ран и не заметил этого до сих пор, когда они третью станцию уже проезжают.              — Но мне хочется… — и он наконец-то своим возбуждением к его бедру прислоняется, и Ринни вздрагивает ожидаемо, — так хочется… — и трется, пока младший в словах теряется, — а до дома еще далеко…              — Блять… — Ран его член через штаны накрывает, гладит с нажимом и в ожидании взаимного возбуждения, — придурок, про тригонометрию подумай, хуль ты… — почти стонет.              — Молчи… — и в макушку целует, когда хотелось за шею укусить, яркий след по себе оставить и мокрыми губами к его губам прижаться, — никто и не заметит, — словно это так легко успокоить могло.              Это ведь Ран спиной к остальным людям стоит, ему плевать уже, пьяный мозг возбудился и никаких преград не видит. Риндо всех их видел — уставших и замученных после работы, ожидающих тихого пути домой, а не перевозбужденных братьев, которым искренне плевать на чье-то мнение, даже друг друга. Просто Ран лучше знает, чего его младшенький желает. Ему сбивчивый шепот нужен сейчас и несдержанные прикосновения.              — Не сжимай так сильно… — последними крупицами разума остановить старшего пытается, который его пах сжимает, сминает, давит так отвратительно правильно, что тут же поддаться ему хочется.              Но вокруг незнакомые люди.              — На нас никто не смотрит, — и показательно в шею целует, кусает, кожу засасывает, что теперь только шарфом, который дома забыл, скрыть получится. — Они и не заметят.              Если вдруг о помощи попросить, точно проигнорируют в глупой надежде, что кто-то другой заметит, поможет. Ран прав был, что всем плевать, пусть даже они открыто потрахаются прямо в метро — никому и дела нет до них. Тут только голос сдерживать придется и его умелым рукам отдаться. Они ведь действительно умелые, ремень уже расстегнули и под резинку боксеров заползли, массируя, сжимая, на вены надавливая, как Риндо больше всего любит, от чего дрожать начинает и большего просит, за плечи брата хватаясь.              — Такой жаждущий, — он никогда не упустит возможности поддеть его, — уже хочешь меня, — внутри и на себе и чтобы до самого утра, когда сил совсем не останется, только утренние поцелуи ожидать. — И полностью мой, — течет послушно и глаза жмурит. — Ты ни под кем другим не стонал бы так же нетерпеливо…              — Разве что под Моччи, — только чтобы Рана позлить, только потому что он большой, даже Рана до дрожи доводит лишь своим присутствием рядом, возможно, однажды он поочередно их трахнет, поцелует и снова трахнет, но чтобы никто не знал.              — Сученыш, — знает ведь, что это обычная провокация, но поддается, рычит, в руке его яйца сжимает, чтобы не дерзил больше, лишь стонал сдавленно, кусал губы до ярко-клубничного и ближе жался. — Утром стоять не сможешь, — но Риндо смеется ему прямо в губы, не в силах урвать поцелуй, тянется, но не достигает. И Ран откровенно наслаждается этим. — Уже в лифте не сможешь.              Старший всегда его подначивал, провоцировал, изводил, доводил до состояния, когда уже мыслить здраво не удавалось, лишь рычать, отбиваться на уровне инстинктов и в его похотливые руки падать, поддавшись обманчиво ласковым прикосновениям к груди. Ран всегда его грудь любил, даже когда на ней татуировки парной не было, не накачанной еще была — просто сердце ускоренно билось и соски алели от едва ощутимых прикосновений. Они тогда только-только тела друг друга изучали, невинно еще совсем.              Сейчас уже Ран каждый его чувствительный участок знал, вслепую найти мог и находил, руками по телу Риндо блуждая, уже давно под одежду забравшись, сжав бусины сосков, сцеловывая стон с его губ. Риндо все еще на вкус как его черничный десерт и сладкая Маргарита — его унесло уже с третьего бокала, а после пятого он перестал свою руку из ладони Рана выдергивать. Плевать уже стало, смотрит кто-то или уже передергивает на них.              Или только возбуждается, заметив краем глазом их возню в конце вагона — младшего особо и не видно за плечами Рана, пусть его волосы и собраны в низкий хвост, но Риндо почти полностью за его спиной укрыт. Старший нависает, целует без конца в макушку, носом зарывается, орехом дышит, сжимает основание его члена, на низ живота второй рукой давит.              Так хочется войти.              Ринни растянут еще с обеда, когда вырядился в новую рубашку, узкие штаны — все глубокого черного цвета, что только ошейника не хватило, чтобы придушить немного, последний кислород сцеловать и вылизать с его припухших губ, не оставляя и на один вдох. Ран при смерти его держать любил, чтобы Риндо лишь от него зависел, до синяков в плечи впивался, бедрами в его тонкую ладонь толкался и едва слышно по имени звал.              Просил прекратить, но это никогда не помогало — стоило уже привыкнуть, приучить себя кончать от первых же прикосновений, ведь дальше всегда хуже, словно Ран пытал его на глазах главы. Почему-то в их сексе всегда кто-то третий присутствует, кто-то знакомый и почти родной, кто может сделать так же хорошо, как и самый родной, самый близкий.              Но никто их не знает лучше, никто не прикоснется нежнее, не надавит на ту самую чувствительную точку, что на самые небеса взлететь помогает. Они есть друг у друга — время от времени Ран повторяет — и больше никто им не нужен.              Ведь тело Риндо самое желанное, изученное давно, сильное и нежное, задрожит по приказу Рана, что вполголоса произнесен, доводит до дрожи вверх по шее и жару вниз по позвоночнику. Старший наизусть все его точки знает, беспамятно о любви шепчет и о похоти, что всегда неожиданно накрывает, а сдерживать ее никто из них не привык. Пусть даже вокруг толпа людей — никто из них за высокой фигурой не сумеет алые щеки рассмотреть, особенно если стянутые шелковой лентой волосы распустить. Они точно вуаль способны спрятать Риндо от окружающего мира. Но тревога все равно усиливается с каждым прикосновением, которые вынуждают развернуться лицом к двери, совершенно беззащитно упереться ягодицами в пах похотливого брата.              Дома Риндо обязательно ему скандал закатит, хлопнет пару раз дверью, запрется в ванной, выпьет еще несколько бокалов виски, конечно же нагло спизженного у Рана. Тонкую рубашку, которую старший расстегивал сейчас, он тоже у брата одолжил, ведь у самого и нет ничего, кроме толстовок и прочего спортивного тряпья. Ему нормально, но Ран по дорогим ресторанам гулять любит.              И Ран любит шептать, какой его маленький Ринни уже красивый и взрослый. А еще сильный, что может с легкостью старшего на руки поднять, но абсолютно беспомощный, когда тот пошлости на ухо шепчет, царапает грудь старательно заточенными ногтями, ведет алые полосы все ниже. Дразнит, прекрасно зная, как быстро Риндо возбуждается — всего от пары слов о том, как Ран его натянуть на глазах у всех хочет, начинает стекло, к которому все еще прислоняться нельзя, царапать.              Сейчас бы оттолкнуть его от себя да посильнее, чтобы споткнулся, упал и не лез больше. Или же наоборот ближе притянуть, в ответ наброситься, позволяя выпитому алкоголю полностью разум затуманить, лишь бы о других людях не думать, за шею обнять и поцеловать сразу мокро и с полустоном. Плевать, что их за такое обязательно вышвырнут из метро и даже оштрафуют. Зато можно, как Ран сперва и предлагал, такси вызвать, хорошо доплатить водителю и, раз старшему так хочется, даже позволить ему поглядывать на их поцелуи и слишком крепкие, чтобы это считалось приличным, объятия.              На большее Риндо не согласится, пока за ними их кодовая дверь не закроется. Но Рану так удивительно плевать на его желания было. Он, как сейчас, мог шептать, чтобы младший еще громче отнекивался и стонал, чужое внимание к себе привлекая, или почти заботливо уверял его, что никто и не заметит, чем они занимаются. Но он никогда не останавливался — разве что Риндо совершенно не в настроении был и мог по лицу со всей силы заехать — до последнего преследовал лишь собственное удовольствие.              Ведь если дело касалось его младшего братика, значение имели лишь импульсивные желания, которым Ран не мог и не хотел перечить. Шепнуть внезапные пошлости Рин-Рину на ушко, пока он кофе им заказывает? Конечно же да, ведь он так мило заикаться начнет, мгновенно взгляд от бариста отведет и даже очки снимет. Звонко шлепнуть его прямо посреди собрания Поднебесья? Изана хмуриться будет лишь первые две секунды, а Риндо лишь раз шикнет и на месте застынет испуганным кроликом. Ведь ему так ужасно нравится, но вместе с тем страшно, что кто-то другой их совсем не невинные шалости заметит, осудит. Рану давно уже похуй на всех, он лишь Изану послушать может или к Какуче прислушаться, но первому точно так же похуй, а второй не настаивает никогда. А Ринни краснеет и забывает, как говорить, когда к нему старший на людях пристает.              То к себе в раздевалку затянет под предлогом рубашку одну из двух выбрать — оба знают, что Ран все три купит, а Риндо его полностью обнаженным и уже возбужденным за шторкой увидит — и бежать уже поздно и некуда, кроме как на колени опуститься, ублажая похотливого демона, которого отчего-то до сих своим братом называет. То в кинотеатре поцелует еще до наступления полной темноты, колено сожмет и выше рукой поведет, так и не дав сосредоточиться на фильме, который Риндо вообще-то пару месяцев мечтал посмотреть, но руки, а после и язык брата отвлекают почти профессионально. Ран только рад быть для него плохим. Это заводит. Как младшенький злится, краснеет, матерится, а порой даже за косы хватает, тянет на себя и ниже.              Ох, Ран на все двести процентов уверен, что Риндо набросится на него с обвинениями, как только они порог дома пересекут. Разве что старший уже в лифте снова к нему приставать начнет. Это стоит всерьез обдумать по короткому пути от метро до их дома. Определиться, хочет он этой ночью под братом выгибаться, не сдерживая крик от его резких толчков, а после обязательно задыхаясь в его ладонь, или же лучше разнежить его глубокими поцелуями, пока они на свой этаж поднимутся, и, не отрываясь друг от друга, до ванной дойдут, спотыкаясь о падающую одежду, посмеиваясь друг другу в губы. Как же сложно решить, хочет он сегодня жестко или нежно.              Пока они едут, Ран хочет предельно медленно, хочет дразнить брата, доводя до пограничного состояния между удовольствием и паникой. Ведь однажды их обязательно поймают. И Ран прямо сейчас напомнит об этом, подступит, что ближе некуда, нависнет над ним, собственное пальто расстегнув предварительно. Так точно никто его Ринни не заметит, разве что голубые пряди, едва виднеющиеся на плече старшего. Большего они не достойны, пусть даже и сам Ран не сможет алыми щеками любоваться — у него еще целая жизнь впереди или как минимум эта ночь, когда он сможет заставить Риндо лишь на себя смотреть              А сейчас он хоть так спрятаться сможет, снова лицом к старшему повернувшись, вздохнув облегченно, пару раз ударив кулаком в грудь, пробубнив что-то слишком тихо. Наверное, очередное оскорбление или угрозу руки переломать — Риндо лишь зацеловать их сумеет, вылизать старательно, а после обязательно в себя принять, позволяя называть себя ненасытной шлюшкой, что целиком и полностью Рану принадлежит. Но обязательно нежно, ласково и с безграничной заботой во взгляде, чтобы он снова ненароком не начал себя ненужным чувствовать.              Потому что он самый нужный, желанный, любимый, но вначале Ран слишком редко говорил это, по незнанию почти позволил возненавидеть себя — необходимо как можно чаще его маленькому Рин-Рину повторять, что он лучший, единственный и во всем самый-самый. Только его, только Рана и навсегда лишь ему принадлежащий. Дрожащий в его руках, уязвимый, но защищенный. Вынужден теряться от каждой такой выходки, но может быть полностью уверен, что Ран никому не позволит и мельком на него взглянуть, пусть даже теперь их игры до забитого метро добрались. И ведь сам же затянул старшего в вагон.              Сам же, прячась за длинными волосами, тянулся хоть за малейшим поцелуем, к себе за бедра тянул и снова что-то неразборчивое говорил, кажется, теперь на немецком, вызывая лишь хитрую улыбку и поцелуи в искусанные губы, покрасневшие щеки, уже чуть взмокший лоб и макушку в призыве снова спрятаться на плече и позволить Рану самому обо всем позаботиться. Нужно бы движения к минимуму свести, чтобы уж точно их никто не спалил во время новой остановки. В такие моменты хотелось стать огромным, как Мочидзуки, и тогда уж точно ни о чем не беспокоиться, вновь пробираясь рукой под ремень Риндо, всякие глупости ему на ухо нашептывая, чтобы не зажимался так, не боялся сильно, ведь любимый нии-сан сам позаботится обо всем.              Обхватит зажатый в тесных брюках член, выпрямит осторожно, что холодный воздух головки коснется, а Рин сильнее его бедра сожмет. Уже такой мокрый, такой жаждущий, точно ожидавший, что дома старший набросится на него с поцелуями, даже верхней одежды не сняв. Немного не дотерпел до дома, вот теперь гладит по члену и руке, сжимает основание и запястье, замирает во время новой остановки, волосы губами оттягивает и ждет, когда поезд двинется. Чтобы шум колес заглушил их небольшие шалости, а остальные пассажиры наивно думали, что они лишь милая парочка — пугливая девушка и ее заботливый парень — которые устали за день и почти уснули в крепких объятиях.              Или же один из них старательно голос сдерживает, позволяя себе только дышать прерывисто, пока брат ему надрачивает с нажимом, но медленно. Вроде как заботливо, чтобы Риндо проще было, но хотелось укусить его за это, тем более даже удалось найти его сосок под рубашкой. Но за подобную шалость старший наказать мог, придумав что-то максимально изощренное, ведь только ему позволено все. Риндо лишь послушно принимать его сумасшедшие идеи может и жмуриться до ярких огней, когда хотелось в чужую ладонь толкаться, хоть немного его движения ускоряя.              Им ведь всего три станции осталось, а Ран все медлит, словно уже сейчас наказывать начал. Только Риндо все никак не поймет за что, он же ему без конца повторяет тихое «bitte, mein einziger», пальцы переплетает и над самым сердцем татуировку целует, выдыхая лишь ему одному слышное «ich liebe dich», выстанывая его имя вместо молитвы, когда должен проклятиями бросаться. Или же, подталкиваемый бедрами старшего, должен тереться об него точно загнанная в угол школьница, смущенная и возбужденная до предела.              За подобное унижение Риндо обязательно его бледную шею засосами усыпит, а то и вовсе до синяков придушит, заставляя сжиматься на своем члене и хрипеть. Они редко были ласковы друг к другу, но чем больше контроль теряли, тем больший кайф ловили, став друг для друга самым сильным наркотиком — но под кокаином и марками хоть раз обязательно надо будет переспать, поддавшись уговорам Шиона. Он в безумие не хуже их смыслит, если не больше.              Но сегодня они только разбавленные коктейли пили и дышали друг другом, пока Риндо с собой боролся, все же принимая правила их игры, и на пробу в раскрытую ладонь вжимаясь. Словно он в прошлое вернулся, и едва понимает, что со своим возбуждением делать, ведь просто терпеть уже не получается, в голову странные мысли лезут и до утра уснуть не удается, потому приходилось подушку ногами обнимать, вторую кусая за край. Потому что нии-сан спит чутко и точно видеть не должен, как Рин впервые пытается бедрами двигать, совершенно неосознанно свое тело изучает и, закрывая глаза, светлые косички видит. Растрепанные немного и почему-то между его ног.              Сейчас бы тоже Рана на колени опустить хотелось, волосы на кулак намотать и чертовы мысли заглушить, лишь бы больше не видеть его совсем еще невинные аметисты — теперь-то в них ни капли невинности, лишь жестокая похоть, что им двоим мешает спать и на парах сидеть. Даже в метро ехать мешает, раз рука старшего теперь в его штанах была, особо ничего и не делая, лишь позволяя прижиматься, тереться и носом по груди водить, намертво терпкую горечь его парфюма в памяти отпечатывая. Риндо и без того его в толпе без очков найти мог — теперь и вслепую отыщет, вспоминая, как вылизывал его шершавую от чернил кожу. Непременно возбуждаясь от этого, подсознательно ища тепло ладони и холод колец, чье давление стирало из памяти даже названия станций, с которыми в вагоне все меньше людей становилось.              Еще немного, и они почти одни останутся, все так же друг к другу прижатые, со стороны, кажется, уснувшие или без конца перешептывающиеся — правды никому знать не дозволено. Риндо все еще под пальто старшего прячется, за его волосами почти незаметный и движется едва-едва, его ключицы выцеловывает, кусает легонько, все меньше о наказании думая. Все больше в прошлое погружаясь, где нии-сан его так же к кровати прижимал, от всего мира оградив, шептал, что все хорошо, целовал и ладонью давил на прижатый к животу член, пока Риндо хныкал ему, что это случайно, что не понимает ничего, что своего брата любит так сильно, так сильно…              И было так страшно и стыдно ему в глаза смотреть, когда внизу что-то горячее и мокрое разлилось — что тогда, что сейчас Ран ладонь к губам поднес, вылизывая собственные пальцы под пристальным взглядом, игнорируя весь этот ненужный мир и одними губами произнося, какой его Ринни хороший мальчик, податливый и послушный. И глаза теперь жмурит, отворачивается и от прикосновений увиливает, будучи все так же прижатым к двери.              И он ослабевший после оргазма, но вновь пытается оттолкнуть от себя и мысли в кучу собрать. Кажется, сейчас самое время Рана извращенцем назвать, ударить по рукам, что снова к его штанам потянулись, и обидеться как минимум на эту ночь. Но Риндо только к его губам и может потянуться. Людей в вагоне почти не осталась, их станция уже следующая, так что можно не переживать, что кто-то незнакомый закатит скандал об их непозволительном поведении. Они из вагона выйдут прежде, чем кто-то к ним подойти успеет.              Только бы не пропустить свою остановку, отвлеченные любимыми губами и блуждающими руками, что вновь возбуждают, под рубашкой самые нужные места гладят, сжимают, царапают — лишь укусов не хватает. Наверное, дома в первую очередь Риндо в его шею вцепится зубами точно голодный вампир.              Наверное, если Ран сейчас же не перестанет язык ему в рот толкать, придется темный переулок у выхода из метро искать, ведь до дому они не дойдут, вновь распаленные, должно быть, все еще пьяные. Возможно, им еще немного выпить нужно, чтобы о случайных попутчиках окончательно перестать думать и раствориться в небрежном поцелуе. Ран так и вытаскивает младшего из вагона — в расстегнутой рубашке, обнимая за щеки, лишь ненадолго от его влажных зацелованных губ оторвавшись. И уже на платформе он снова его губы требовательным поцелуем накрывает, царапает шею и грудь, тянет на себя за шлевки штанов и наскоро его ремень застегивает, даже не затянув как следует.              — Идем домой, — настолько хрипло, словно старший Хайтани как минимум полчаса на морозе курил.              — Я убью тебя, — на языке Риндо это заменяет самое искреннее признание.              Особенно когда он продолжает за волосами брата прятаться от остального мира, жмется к нему, брови хмурит из-за холодной влаги в штанах и не отходит не на шаг. Они целуются прерывисто, то к губам, то к щекам прикасаясь, обнимаясь на почти безлюдной платформе, пьяные друг другом и дорогим алкоголем. Но Риндо по-прежнему не любит все эти сладкие смеси и пьет, лишь если Ран ему покупает, чтобы немного позлить. А после обязательно целует, убирая с языка чрезмерную сладость. Ром на его губах гораздо вкуснее горчит, а текила с его живота словно создана высшими ангелами.              Сами только мысли об этом и Ран так близко-близко заставляют вновь забыться и простонать ему в губы. Прохожим, в общем-то, плевать, но лучше убраться с метро поскорее, из всех сил игнорируя скулящего Риндо, которому одного оргазма, как и всегда, оказалось мало, потому и плетется теперь за братом обиженным щенком, хмурится, куртку застегивает и шею в плечи втягивает в ожидании тепла.              Ран к холодам привык. Ему ничего не стоит зимой в осеннем пальто и тонкой рубашке на улицу выйти. И, конечно же, ему плевать, когда отвечать — сразу или спустя минуты поцелуя.              — Можешь затрахать меня до смерти, — мажет губами по лбу, слизывает мелкие капли пота, — разрешаю, — и улыбается, — но только когда домой вернемся.              И последние слова вымученно застонать заставляют, ведь чертов темный переулок, который они однажды уже успели осквернить, смотрит приглашающей тьмой, но Ран больше никогда не согласится на улице перепихнуться после того, как всю спину себе об неровную кирпичную спину содрал. Да и домой меньше пяти минут идти и еще одну в лифте в напряжении стоять.              Или целоваться несдержанно, соскучившись друг по другу за те недолгие минуты быстрой ходьбы, когда лишь за руки держались и редко — только на поворотах — взглядами встречались. Вот и сорвались, последний шаг делая навстречу друг другу, когда двери лифта закрылись, от всего мира их отрезая. У Риндо даже губы такие же горячие и яркие, как тогда в метро, зацелованные — или искусанные в нетерпении. Или Ран из-за своей любви видит мир в повышенной насыщенности. Красиво, но неестественно. И жарко словно душным летом, когда воздуха не хватает и тяжело дышать.              Наверное, это все из-за Риндо — он ночью вместо грелки у старшего Хайтани, горячий даже в самый лютый мороз, нетерпеливый даже после недавней разрядки. Сжимает худые бедра, к себе тянет, за губы кусает, шепчем ему хриплое «sehr gut», целует и повторяет так же тихо, когда Ран его из лифта выталкивает. Они почти танцуют, но без музыки и слишком резко, сталкиваются губами снова и снова, и между столкновениями «sehr schön» теряется. Ключ-карта тоже в карманах пальто теряется, только и остается, что толкнуть Риндо к стене, руку вытянуть и его горло сжать. Ведь иначе не получится найти и в квартиру войти.              Или завалиться неуклюже, спотыкаясь у порога, вновь в поцелуе сплетаясь, в верхней одежде путаясь. Многослойность — худшая черта зимы, открытые окна — оплошность, за которую младшего выпороть стоит, но сегодня терпение Рана не позволит ему и пять ударов сделать. Ему бы прямо сейчас своего Ринни на полу разложить. Но они грязного снега в коридор нанесли, придется утром клининг вызвать, а сейчас обувь неуклюже сбросить, за плечи друг друга придерживая, и хотя бы до дивана дойти, раздеваясь по пути, сбивчиво обещая друг другу, что еще немного и их тела наконец-то единым целым станут.              И даже спорить не придется — Ран слишком вовремя в рот брата язык протолкнул, отвлекая от всех возмущений, толкая на диван и, воспользовавшись секундной заминкой, меж его бедер устраиваясь, только сильнее в стороны их разводя, почти заставляя шпагат сделать. Но лучше в коленях согнуть, к груди прижать и навалиться на него всем телом, куда подальше белье отбрасывая и словно впервые полной грудью вдыхая, ведь больше ничто их не останавливало, ни единой преграды не было и хоть в это мгновение можно было в вожделенное тело войти. Риндо даже не пострадает сильно от столь несдержанной грубости — они буквально утром пред завтраком — да и вместо него — трахались и тогда же передумали на пары идти.              И теперь нужно было красиво этот прекрасный день окончить. Нужно было целовать младшего до боли в груди, ведь кислород как всегда слишком быстро закончился, имитировать толчки, особенно когда Риндо сам на себя тянул, сдавшись почти без боя — лишь за губы кусал немного, оттягивал и старые корочки сдирал. Утром Ран снова перед зеркалом причитать будет, что у него губы потресканные ужасно и теперь никакой бальзам не спасет. Тем более младший продолжит их каждый день кусать.              И спину царапать, когда их члены тереться друг о друга начнут — он в метро про это и фантазировал, хотел Рана как можно ближе, теснее и немного влажно. Или очень даже, когда ванильная смазка проливается на диван, скользит под спиной и на животе, стекает по яйцам и холодит до легкой дрожи. И почти возгорается, когда Ран плавно и медленно в него три пальца толкает, предельно терпеливо помогает мышцам расслабиться, давит на стенки со знанием дела, что Риндо сознание почти теряет от курсирующего по телу удовольствию и с каждой секундой — а они к минутам по ощущению приравнивались — все громче хныкать начинал.              Весь такой ненасытный, румяный и жадный, оставляет синяки на бедрах Рана, то талию его сжимает, давит под ребрами, более не контролируя собственное тело, и ноги ему на плечи забрасывает, сильнее раскрываясь, выпрашивая.              — Ты точно как течная сука, — Ран шепчет это так мягко, словно самый нежный комплимент, и пульсирующую венку на шее целует, — так и хочется выебать.              Но обязательно смотреть ему в глаза, каждую смену эмоций замечая — Риндо глаза закатывает, когда пальца на простату давят, и брови хмурит, когда старший больше смазки в него вливает. Только потому что это его личный фетиш — заставлять его течь и скулить. Ринни невероятно красив в своем нетерпении, когда извивается под братом, путает японский, немецкий и стоны и ждет, пока в него хоть головка войдет, но пока что у входа лишь пальцы кружили.              А на шее кружил язык Рана, порой заменяемый зубами, оставляющий по себе майские соцветия сирени, о которых Риндо всю дорогу домой думал, но теперь рассыпался в руках брата, просил сделать хоть что-то и поскорее. А он нарочно медленно — чтобы не ранить — давил пальцами, раскрывал бережно, шептал в самые губы «je t’aime» и целовал заброшенные на плечи колени. Его маленький братик самый лучший во всем этом мире, единственный и любимый, пусть и вредный порой. Сегодня не нужно было его манерам учить — сегодня нужно было медленно, доводя до кипения точно томящееся на плите молоко, пусть Рин и начал уже хрипеть, что не нужна ему ни нежность, ни забота.              Он всегда в них нуждался — Ран не всегда мог их дать, потому сейчас и нежничал, осыпал поцелуями, комплиментами, гладил рельеф литых мышц, обещал после непременно выцеловать всего, вылизать и в теплую ванну отнести. Все же на кожаном диване спать неудобно. Все же сдержаться и не толкнуться резко на всю длину было слишком сложно — Риндо горячий внутри, мокрый, обхватывает полностью, сжимается и сдавливает член, не позволяя двигаться. Его мальчику нужно привыкнуть, его мальчик просит жесткий и быстрый трах, после которого утром непременно ныть будет и с кровати подняться не сможет.              Ран только рад на руках своего маленького носить, заботиться о нем, купать и кормить точно маленького ребенка. И непременно баловать, поддаваясь его уговорам, в последний раз плечо и шею целуя — и на быстрый ритм срываясь, короткими толчками его в подушки вбивая, удерживая под коленками. Они наверняка соседей разбудят скрипом мебели и рваными стонами, когда голос с каждым толчком сбивался, не давая до конца произнести, что Риндо больше не нужен никто, кроме его чертового брата, что делает только то, что сам хочет.              Но от этого так хорошо. Ран точно знает, как лучше для них двоих будет. Он старше, умнее и — самая отвратительная часть — опытнее. Он хватает Риндо за запястья, сжимает непослушные руки, над головой в подушу дивана их вдавливает и вбиваться начинает чуть медленнее, но жестче, как если бы бил запертую изнутри дверь, непременно требуя открыть. Ринни должен был свое сердце настежь для него открыть, обнять кровеносными сосудами и спрятать за ребрами, что дикими орхидеями увиты. Так красиво — как и младшенький, когда просит не останавливаться, срывается на крик и выгибается, извивается весь.              Слишком слаб, когда в нем член старшего брата движется, растекается блестящей — только потому что Ран снова глиттер на скулы и грудь нанес — бесформенной лужей, выталкивает из себя лишнюю смазку, сжимается весь и стонет без конца, словно и не обучен связной речи. Словно Ран какое-то божество, пред каким человек становится примитивным созданием — только стонет и хнычет, лишь его имя помнит и парочку ругательств, за которые по губам получит. Только языком. Будь он длиннее, непременно в глотку бы толкался, но он и без того дышать мешает, последних слов лишает, пока Ран и сам связных мыслей лишается — в голове на повторе лишь «трахать», «трахать» и «любить».              Последнее немножечко позже, когда оба без сил упадут на диван и осознают наконец-то, насколько холодно в комнате из-за открытого окна — засыпать уж точно нельзя, как бы ни хотелось собой Риндо накрыть и до позднего утра так проваляться. Все же нужно было собрать в себе остатки сил и вспомнить об обещании в теплую ванну младшего отнести, а лучше в горячую, пенную и с ароматными маслами, чтобы плечи ему размять, целовать наконец-то спокойно, тягуче, на грани с целомудрием.              И плевать, что каких-то десять минут назад Ран кончил в него и приказал в себе держать. Риндо уже все равно мало что соображал, продолжая дрожать в его руках, даже когда уже в горячей воде сидел — почти лежал на груди старшего. Ластился к его прикосновениям, что мягко от пота и спермы очищали, смывали капли крови после несдержанно сильных укусов, о которых Ран и не помнил. Риндо о них как минимум неделю помнить будет, наблюдая, как лилово-алый постепенно превращается в желто-зеленый и сливается с тоном кожи, оставляя едва заметные белые штрихи.              Его тело словно полотном в руках Рана было — а Ран его личным полотном был. Они рисовали друг на друге, оставляя глубокие шрамы или едва заметные следы, что исчезнут уже утром. А тем же вечером появятся новые от поцелуев, укусов или ударов — след от помады и гематома были одинаково красивыми в их глазах. В глазах друг друга они были целым миром, который по настроению можно вознести или разрушить, вновь создать и разбить, пусть даже на глазах совершенно посторонних людей.