Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, — Господи, кто устоит?
Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою.
Вильфор понимал, что не справится. Уперев помертвевшие глаза свои в новое дело, пришедшее ему прошлым утром, он задыхался. Слова, сообщающие об очередной за этот месяц краже со взломом, путались, сливаясь в другие, написанные нетвёрдой рукою. Среди них проступало имя. Буквы, чуть смазанные ладонью доносчика, явственно виднелись на измятом листе, который Вильфор судорожно сжимал вспотевшими пальцами. Стоило ему тряхнуть головой, и видение рассеивалось, но с каждым новым вздохом, рвано срывающимся с его губ, имя всё ярче и ярче начинало просматриваться на вдруг пожелтевшей бумаге. Любой вошедший сейчас в кабинет королевского прокурора, не понял бы причины столь неизъяснимого волнения Вильфора. Он и сам не до конца её понимал. Он знал только, что уснул на своём письменном столе на горе судебных выписок и заключений, а проснулся в аду. Он прекрасно помнил, что донос, который он сейчас видел перед собой, лежит в папке тюремного коменданта в Марселе, а напротив этого ужасного имени в той же папке давно поставлен крест. Этот крест красными чернилами светился перед его глазами, перечеркивая все справедливо вынесенные королевским прокурором приговоры, и в особенности помилования. Вильфор забыл о них так же, как и о всех своих мелких ошибках, уступивших место одному из двух самых значительных грехов его жизни. Вильфора трясло. Ему только что приснился сон. Он видел замок Иф. Давно заброшенные руины представали перед ним мрачным светом посреди кипучего моря, разносившего крики чаек до самого обезлюдевшего ночного Марселя. Вильфор шёл по берегу Каталан, но мог разглядеть этот чёртов замок так хорошо, словно бы шагал к нему по воде, ориентируясь только на тусклый свет из комнатки тюремщика. По другую сторону от него в одном единственном окошке во всей каталанской деревне сияла свеча. Кто-то молился. Тонкий женский голос долетал до уха прокурора, вливаясь в него всей своей скорбной мощью, подзывая к себе не словами, возносившими молитвы Богоматери, но какой-то неведомой силой, чуждой ему и непривычной для его сильного сердца. И он шёл, иногда переходя на бег, за этим голосом, обращая взгляд то на тлеющую в окне свечу, то на огонёк лампады за решёткой страшного замка. Молитва пылала в нём. Он вдруг подумал о Боге так, как до этого ему не доводилось думать никогда. Если и был в мире Творец его, то он пел сейчас этим печальным голосом, который становился всё громче и громче с приближением догорающей во мраке свечи. Вильфор уже стоял на пороге ветхого сгнивающего домика, когда молитва вдруг умолкла. Дверь сама отворилась перед ним, открывая вид на девушку, на коленях стоявшую перед образом. Вильфор знал её, или ему казалось, что знал. Какое-то смутное предчувствие зашевелилось в нём, и он замер в надежде снова услышать завлекавший его голос. Он вдруг вспомнил, что в молитве, пронизывающий мрак морского берега, он слышал своё имя. За окном домика тёмной горой с одним единственным светлым пятнышком на верхних этажах возвышался замок Иф. Девушка так и стояла на коленях, не оборачиваясь и устремив своё гордый и скорбный взгляд на икону Девы Марии с Младенцем на руках. Девушка плакала, икона, казалось, кровоточила. Вильфор попятился, выбегая из дома и ища взглядом одинокую свечу на окошке. Но свеча уже догорела. Он обернулся, вдруг заметив, что перед ним больше не пустующие улицы Каталан, а заброшенный сад. Вильфор вздрогнул. С краю, около ветхой оградки он увидел одинокую могилку. В темноте нельзя был разобрать надписи, но, что удивительно, там не было креста. Прокурор потянулся к могиле и будто бы уже начал различать инициалы, неровно выбитые на сухом камне, но чья-то рука легла на его плечо. Девушка, обладательница того устрашающе-прекрасного голоса, смотрела на него своими большими, красными от слёз глазами с каким-то задумчивым и укоряющим вопросом. Он сглотнул, осторожно высвобождаясь из слишком крепкой хватки. — Ты молишься за того, кто в этой могиле? Она кивнула и отвернулась, вглядываясь в морскую пучину и светящуюся точку среди мёртвого камня. — Как его имя? В саду послышался непонятный шорох. Взгляд Вильфора, заметавшись вокруг, снова вернулся к могиле. Луна, неожиданно вышедшая из-за туч осветила надгробие. Всего две буквы сияли в этом магическом свете, провожающем прокурора по задворкам его памяти. «E. D.» и больше ни слова. Почему тогда эта надпись так пугала? — Как он умер, позвольте спросить? Он спрашивал, зная об этом лучше всякого другого. Вильфор вспомнил. Вспомнил всё: от письма до лодки, увозящей невинную душу на вечное заточение под сводами мрака. Мелкая дрожь покрыла всё его тело. Никто ему не ответил. Вдруг трепетавший вдали огонёк заморгал и потух. Но через секунду сотни таких же зажглись на верхних этажах. Замок Иф словно горел. Там били тревогу. Вильфор пошатнулся, падая рядом с могилкой и чуть ударяясь головой о чёртово надгробие без креста. Девушка протянула ему белоснежный платок, до этого повязанный на её шее. Прокурор приложил его к саднящей голове - платок сделался красным. Только тогда Вильфор заметил на нём вышитые золотые ниткой инициалы «E. D.». Он почувствовал, что побледнел, когда платок выскользнул из его рук, а в саду раздался повторный шорох. — Откуда это у вас? — почти закричал он девушке, заранее понимая, что ответа он не услышит. Воспоминания из реальности продолжали наполнять сон, сжимая его душу какими-то неведомыми тисками, которые сам он уже не был в состоянии разжать. Кусты, оплетавшие изгородь, вдруг раздвинулись, открывая высокую фигуру, освещаемую сейчас тем устрашающим лунным светом, который так явственно падал на две несчастные буквы на надгробии. — Кто ты? — прошептал Вильфор, уже узнавая черты, которые уже почти изгладились из его памяти за долгие двадцать лет. Он переводил обезумевший взгляд с фигуры на надгробие и обратно, будто ища доказательств того, что всё это ему кажется. Что этот человек давно уже в могиле, которую оплакивал по ночам только нежный голос и одинокая свеча в оконце. А если вовсе не узник замка Иф был заживо погребён в этой земле…? Вильфор отрывисто простонал, вновь хватая с земли окровавленный платок и внимательнее вглядываясь в золотую вышивку. Фигура всё ещё не двигалась. Девушка смотрела то на неё, то на могилу каким-то пустым, безучастным взглядом. Прокурору вдруг почудился детский крик. Казалось, он шёл прямо из-под земли. — Вы убийца, господин де Вильфор. Ваши руки в крови двух невинных душ. Фигура заговорила. Вильфор судорожно сжал платок, сделавшийся лишь обагрённой тряпкой. — Это был не я! Я кто угодно, но не убийца! Не убийца! Не убийца… — он перешёл с крика на шёпот, медленно ослабевая и заходясь в непривычно исступлённом рыдании. Верил ли он в то, что говорил? Не его ли столько лет съедало чувство вины, не он ли судорожно просыпался посреди ночи от ужасных видений? Но была ли кровь на его руках или только земля, с ног до головы покрывшая его, когда он в безумии перекапывал этот чёртов сад в поисках своего умершего ребёнка? Умершего! Его сын, его бастард умер, именно умер, удушенный пуповиной в момент рождения. Он не дышал, как бы родители ни прижимали его к груди, стараясь услышать хотя бы слабенькое сердцебиении в уже начавшем холодеть маленьком тельце. — А кто, если не вы, господин де Вильфор? — вдруг прошептала девушка, присаживаясь перед ним на колени и выхватывая из его рук окровавленный платок. В глазах её стояли слёзы. Обессилевшему Вильфору вновь показалось до боли знакомым это лицо. — Это глупая ошибка! Это мой рок! — взвыл он, утыкаясь лицом в руки тут же отшатнувшейся девушки. Фигура наблюдала это с устрашающим молчанием. — По ошибке вы закопали живого младенца? Хорошо. Но по ошибке ли был убит Эдмон Дантес? — Убит? — переспросил Вильфор. — Эдмон Дантес убит? Кем убит? Охранниками тюрьмы? Кипучим морем? Острыми скалами? — Теми, кто отправил его в замок Иф, — фигура окончательно вышла из тени. Два глаза, сверкающих страшным светом мести. Смертельная бледность. Некто куда больше напоминал вампира, чем обычного человека. Это был не Эдмон Дантес, Вильфору лишь показалось. Он выдохнул, но тут же снова напрягся. Зачем этот человек появился здесь? — Но что мог сделать я? — очередные оправдания. Такие же бессмысленные, как и вся эта беседа. Вампир подошёл ещё ближе, присаживаясь на землю прямо рядом с надгробием и бросив полный боли взгляд на девушку, уже идущую к своему убогому домику. — Вы могли бы вытащить его из ада, господин Вильфор. Но вы предпочли занять там место для себя. Кем был этот страшный человек.? Вильфор прикрыл глаза, скукоживаясь у надгробия. Какую вину от него требовали признать? Виновник страданий, но не смерти. Виновен, чёрт возьми, да, но не в том же, не в том! — Молчите. Или не узнаете меня? Или не видите, вот что превращают людей годы заключения? — вампир простер руки в сторону замка Иф, всё ещё бьющего тревогу. Это не он. Это не может быть он. Вильфора затрясло. Он уже один раз ошибся: перед ним не мог стоять Эдмон Дантес. Жизнерадостный юноша умер. — Остался только жаждущий крови труп, — прошептал вампир. Глаза его угрожающе блеснули в темноте, пальцы непроизвольно сжались на могильной плите. — Вы похоронили меня, господин Вильфор. Похоронили заживо. За-жи-во. Зарыл в сырой земле и спрятал так далеко, что тело до сих пор не нашли. И не найдут. Неужели это конец? Вильфор взглянул на свои руки. Кровь покрывала их полностью. Неужели это всё от того платка? Вдруг улыбка мелькнула на губах прокурора. — Это же всё сон, правда? Ты же умер! Мертвец! Я не боюсь мертвецов! И он засмеялся тем диким смехом, больше похожим на вой, который издают животные перед лицом неминуемой смерти. Вампир больше не смотрел на него. Взгляд его был устремлен на сверкающие огни посреди тёмного моря. — Ты ничего не сделаешь мне! Это сон! — Вильфор выкрикивал это в надежде на то, что звук этого чужого, надломленного голоса во сне доберётся до недр его реального сознания. Он закрывал глаза, будто веря, что стоит ему их открыть — и перед ним вновь появится его спальня в теперь уже таком далёком Париже, но раз за разом взгляд его падал лишь на потёртое надгробие и тёмную фигуру вампира в нескольких сантиметрах от его лица. — Выпусти меня, выпусти! — он стонал это, сам не сознавая, из каких оков он хотел выбраться и кого именно умолял. — Выпустить? Куда? — человек вглядывался в полные слёз глаза прокурора, но, так и не получив ответа, только пожал плечами. Вильфору было всё равно, куда. Он метался на траве, ударяясь головой о могильную плиту до тех пор, пока не понял, что вампира рядом с ним уже нет, как нет и могучих зарослей, из которых тот появился, а покрытая кровью могильная плита заменилась каменным полом. Прокурор очертил взглядом круг — его окружали такие же каменные загнивающие стены. Четыре глухих стены и маленькое тёмное окошко под потолком. Двери не было. «Слишком тихо» — вдруг мелькнула у него мысль и тут же испарилась, уступая место устрашающему факту. В замке Иф больше не били тревогу. Узник вернулся на своё место. Вильфор всё понял. Страшный крик вырвался из его груди, но тут же затих, одним только эхом отдаваясь в тишине тусклой камеры. «Неужели я не сплю?» — подумал он. И тут же проснулся на горе документов, шумно кашляя от запаха чернил, медленно растекающихся по письменному столу. Он взялся за дело — оно не пошло. Не пошло и второе, и третье. Буквы, злополучные буквы складывались в роковое имя, которое Вильфор ни за что бы не стал вспоминать, если бы не бескрестное заросшее надгробие в страшном сне. Имя плутало где-то на подкорках совести, но так и не понимало, где его место: среди жгущих душу сожалений или среди сухих фактов, которые уже давно стоило бы забыть, но они и по истечении двадцати лет никак не забывались, прячась где-то в темноте, словно запуганный ребёнок, котого лишь на минуту выпускают из дальнего угла шкафа на долгожданную свободу. Этот несчастный ребёнок был замучен лицемерием прокурора и скрывался в глубине тёмного замка его памяти, только по ночам возвращаясь в голову Вильфора в ужасающих кошмарах. Он отложил отчёт. Чернила всё ещё неслышно бежали по столу, пачкая бумаги и рукав белоснежной рубашки. Одна капелька спустилась вниз, падая на выбеленный паркет. Вильфор очнулся. — Барруа! — он кричал, даже не надеясь на то, что старый лакей, ночующий наверху, услышит его, но попробовать всё же стоило. Прошло минут пять, прежде чем дверь приоткрылась, а в щёлке показалось подозрительно малознакомое льстивое лицо. Вильфору казалось, что где-то он его точно видел, но он не мог вспомнить, где, больше удивлённый отсутствием старого слуги, который был из прислуги единственным, кто обычно не спал в такие часы. — А где Барруа? — прокашлялся прокурор, вглядываясь в испуганно улыбающегося молодого лакея. — И какого чёрта ты ещё не спишь? Слуга будто замялся, тихо проскальзывая в комнату. Он был уже в ночной рубашке и явно только что вылез из постели, чуть только заслышав крик нанимателя. — Барруа взял отпуск, господин Вильфор. Вы разве забыли? Вильфор на секунду замер. Он почему-то не помнил, но тупо покорился, указывая на опрокинутую чернильницу. — Подбери здесь. Как тебя…? — Лавуа, — промямлил слуга, потупив взгляд, на секунду удаляясь из комнаты, чтобы через минуту вновь вернуться, но уже с каким-то подобием замаранной тряпки в руке. — Если Барруа нет, то за моим отцом.? — Ухаживаю я, — протянул лакей, усиленно протирая паркет и почему-то стараясь не смотреть на прокурора. Вильфор задумался. Он никогда не замечал за собой проблем с памятью, но новый слуга в доме, Барруа, взявший отпуск впервые за лет, кажется, пятнадцать — последний раз он отсутствовал в доме, когда хоронил свою умершую от чахотки жену… — И как ты его понимаешь? Словарь или Валентина? Стоило ему произнести имя дочери, как слуга вдруг замер, и чернила заново полились на только что отчищенный паркет. — Понять его нетрудно, господин Вильфор. Помощь Валентины мне не требуется. Прокурор кивнул, застегивая на себе испорченную рубашку. — Вы не идёте спать, господин Вильфор? — Я, пожалуй, пройдусь. — он уже приблизился к двери, но вдруг обернулся, кидая вопросительный взгляд на смутившегося и, кажется, слегка взволнованного Лавуа. — Кстати, где она? — Кто? — переспросил лакей, вновь упираясь взглядом в пол. — Валентина, — раздражённо сказал Вильфор, уже стоявший прямо в проходе. — Она спит в своей комнате. Прокурор будто усмехнулся. — А я думал, она всю ночь просидит за книгой в страхе уснуть и пропустить приезд гостей. — Разве мы кого-то ждём, господин Вильфор? — слуга заметно напрягся. Тряпка выпала из его рук, а сам он уже стоял, осторожно и с едва уловимым беспокойством вглядываясь в глаза Вильфора. — А как же… — прокурор задумался. Действительно, с чего он взял, что будут какие-то гости? Кажется, бывший тесть его недавно присылал письмо с обещанием приехать, чтобы повидаться с внучкой, но там ни слова не было о какой-либо конкретной дате. — Мне кажется, вы опять забываетесь, господин Вильфор. Может, воды? — лакей уже протянул руку за графином, но Вильфор отшатнулся, тут же проскальзывая за дверь и спешно двигаясь к воротам сада. — Забываюсь? Опять? — шептал он, прикладывая руку к горячей голове. Ему казалось, что он никогда и ничего не забывал. Даже имя, то самое чёртово имя не забывалось. Оно жило где-то в его памяти, как бы Вильфор ни старался зарыть его как можно дальше. И что самое удивительное, прокурор не забывал свои сны. Все они, без исключения, за последний год сделались для него кошмарами и по совместительству стали главной причиной всех его тревог. Что бы ни снилось ему, каждую ночь он вскакивал в поту на мокрой постели не сразу в состоянии отличить сон от реальности. Постель всегда была холодной, и просыпался он почему-то постоянно один. Ему хотелось встать, броситься в покои жены, но каждый раз он останавливал себя в страхе предстать перед супругой несчастным трусом, который не может совладать даже со своими собственными снами. Как только он вошёл в сад, в памяти всплыл сегодняшний кошмар. В его собственном саду не было надгробной плиты, но он казался таким же заросшим, как и тот, который уже несколько ночей подряд не давал Вильфору покоя. Казалось, вот-вот из зарослей покажется тот самый восставший труп, жаждущий прокурорской крови. Но заросли всё не раздвигались, а труп не появлялся, только ветер касался крон пожелтевших деревьев, создавая куда менее устрашающий шум. Взгляд прокурора вдруг коснулся потемневшей травы. По всему саду тянулись глубокие ямы, которые будто бы рыли какие лопатой, а какие и просто голыми руками. — И что тут было? — шепнул Вильфор, вставая прямо на край одной из самых глубоких ям. — Кто допустил? «Кто же, как не ты? — прозвучал внутренний голос. — А заросли? Вспомни: давно они тут?» Прокурор не мог вспомнить. Ему казалось, что он впервые видит и заросли, и страшные ямы, но всё тот же внутренний голос шептал, что они здесь уже давно. Очень давно. Вильфор вдруг покачнулся. Холодный осенний ветер коснулся оголённой шеи. Прокурор сделал безуспешную попытку ухватиться за воздух, но прошла секунда — и он упал прямо в яму, больно приземляясь на высохшую землю. Вильфор застонал. Он мог закричать, позвать слугу, но замер, лёжа в словно в гробу. Его сковал ужас. Он поднял взгляд. Была видна часть дома и чистое далёкое небо. Звёзды, не скрываемые сегодня ни единым облачком, светили особенно ярко. Стало холодно. Прокурор взглянул на окна обветшалого дома. Когда именно дом его из богатой усадьбы превратился в загнивающую каменную крепость, он тоже не помнил. Свет нигде не горел. Глаза сами нашли окно, в которое он так часто заглядывал на протяжении долгих двадцати лет, чтобы посмотреть, не горит ли там одинокая свечка, освещая страницы очередного любовного романа. Это было окно Валентины. На секунду ему вновь почудилась свечка, но тут же он понял, что это была только звезда, отражаемая пустотой занавешенных чёрной тканью стёкол. И почему именно чёрной? Вильфор развернулся в яме, утыкаясь лицом в холодную сухую землю. Ужас постепенно покидал его, уступая место какой-то бесконечной усталости. Хотелось спать. Он сделал вдох — ему что-то помешало. Ему показалось, что это приступ сдавил его сердце тисками, из которых уже было нельзя выбраться. Но это только маленький медальон, спрятанный под рубашкой, упирался в рёбра. И откуда он у него? Вильфор потянулся, доставая из-под рубашки миниатюрный кулончик. Рядом с ним на цепочке висел золотой крест. Прокурор его, кажется, уже когда-то снимал… Медальон открылся удивительно легко. В нём был портрет — портрет женщины, до боли знакомой. Это была Эрмина. Та самая, которая подарила ему самые лучшие минуты и одновременно с ними самые страшные часы его жизни. Сейчас она смотрела на него своими по-детски чистыми глазами с этого крохотного портрета, и ему вдруг показалось, что именно её он видел сегодня во сне. Или это была не она, а другая, лицо которой всплывало в уме ещё из истории с живым трупом и вновь возвращалось, уже обрамленное шёлком и бриллиантами? Прокурор не мог этого понять. Он вновь повернулся, пытаясь встать, но у него ничего не вышло. Ноги почему-то не слушались, и Вильфор опустился на землю, больше не предпринимая попыток подняться. Взгляд его вновь стал блуждать по окнам, пытаясь отыскать комнаты маленького сына. Нужно окно оказалось раскрыто. На ветру развевались чёрные шторы. — Его ведь продует, — прошептал прокурор и закрыл глаза, отдаваясь в руки мучительной усталости. — Иди сегодня он ночует за городом? Где мой сын? «Какой из? " — услужливо поинтересовался внутренний голос. — А у меня есть второй? — Вильфор говорил сам с собой, то расслабляясь под успокаивающим лунным светом, то бесновато дергаясь от звука собственных мыслей. «Был, — подсказал голос, — которого ты похоронил. Заживо,» — внутри прокурора зародился какой-то дьявольский смех, который он пытался сдержать, в мучениях метаясь в яме. — Но ведь он не дышал? — одновременно с болью и надеждой спрашивал прокурор у самого же себя. «Как знать,» — отвечал ему голос и вновь разражался то ли в смехе, то ли в безумных рыданиях. Вильфор понимал, что не справится. Ему нужно было отдохнуть. Он поудобнее устроился на земле, не пытаясь ни подняться, ни выбраться из плена окутывающего его сна. Прокурор заснул уже через пару минут, погружаюсь в мир, быть может, извечных кошмаров, а может, и новых, куда более светлых сновидений. Ему казалось, что он их заслужил. — Я не убийца, — прошептал он то же, что кричал час тому назад, доказывая что-то ожившему трупу. «Не убийца. Только лицемер, " — повторил за ним внутренний голос и, наконец, окончательно затих, растворяясь в потоках ускользающего сознания. В какой-то момент ему вдруг захотелось проснуться, вскочить. Но он не мог. Единственный из оставшихся в доме слуг нашёл бывшего прокурора в яме на рассвете. Он не дышал. «Неудивительно, — сказали тогда многие. — после такого позора, после смерти всей семьи. К тому же вчера казнили его сына. Отцовское сердце, даже такое, может быть, ещё что-то и чувствует»…