Счёт на звезды под глазами

Соскочить с иглы легче, чем сойти с истоптанной тропы, сменить до одури заученный и кажется забитый татуировкой на подкорке сознания алгоритм, считать каждый раз до восьми и усмехаться такой предсказуемости. И Космос это понимает, закусывает губу, хмурится и медленно сползает вниз. Прикрывает глаза и пытается сосредоточиться, выровнять неспокойно дыхание, унять бешеный ритм сердца, словно он бежал километр за ней. —Прости меня. Он знает, это может повторяться вечность, и границы у этого одни — пока она не заплачет, пока не придёт его отец и не застанет их такими, жмущимися друг к другу, на гране истерики, пока отец не даст ему хорошего леща, за то, что он вновь оставил её одну, за то, что вовремя не вытащил, за то, что снова сорвался, вовремя не осознал своих ошибок, за то, что он просто такой придурок. —Прости меня, пожалуйста. Время миражом крутится вокруг него, и снова, словно под кайфом, он не ощущает ни прошедших минут, ни боли в посиневших исцарапанных осколками посуды босых ногах. Он сжимает кулаки до маленьких красных шрамиков полумесяцев на ладонях, прикусывает внутреннюю сторону щеки так, что во рту вновь глюком мерещится вязкая жидкость, напоминая вчерашнюю поездку в лес и летящие пули над головой, напоминая её слезы, ночную истерику и выкинутое в окно кольцо. Маленькое. Пятнадцатый размер. Холмогоров улыбается вспоминая как трепетно он, ночью, вором прокрадывался к кровати, пока девушка спала, линейкой вымерял заветные сантиметры, чтобы подгадать с размером. Как бегал за Олей, закатывающей глаза при виде него уже на автомате и настолько задолбавшейся его консультировать с подбором ювелирных украшений, что записала на диктофон "иди на хер" и включала, едва Космос произносил то самое, ставшее в их компании не то шуткой, не то подколом, "Оль, я тут подумал". Как маленький мальчишка он цепляется руками за брюки, сжимает ткань в кулаках, нервничает, и абсолютно не стесняется показывать это перед ней. Она и сама не лучше — дрожит осиновым листом под порывом зимнего холодного ветра, дрожит на гране истерики, обнимая себя за плечи, и ногами отпихивая себя на дальний угол кровати, стремится сбежать подальше от ледяного-виноватого взгляда Космоса, понуро качающего головой. А тот лишь глядит на то, как его белая рубашка, оголяет плечо, поцелованное солнцем. Он медленно подбирается, воздух словно выбивает из лёгких — настолько этот момент в его жизни кажется интимным, граничащим между "забыть" и "запомнить навсегда", настолько, что нету сил ни вдохнуть, ни дальше пытаться вымолить прощение. Холодный порыв ветра поднимает лёгкой вуалью штору, на миг скрывая её из под взора, цепляющуюся за плечи, утирающую слезы. "Наверное, она змерзла"—допускает себе хоть какую-то мысль брюнет и тут же хочется закончить весь это фарс, который не приведёт ни к чему, кроме как к повторение заранее заученного цикла ещё ребёнком "провиниться-проплакаться-извиниться-начать сначала". Ведь не этого он хотел, и явно не этого он добивался. Холмогорова, как какого-то пьяницу, смятение момента заставляет шататься из стороны в сторону, биться головой о косяк и нервно считать до восьми — заученный алгоритм: Раз и два вычеркнуты из сознания искрами под закрытыми веками, пылинками над губой и щелчком Макарова. Совершенно ненужным, лишь бы удостовериться, что там ничего нет, но так напугавшим её, что та вжимается в самый угол, прячется за горой подушек и царапает лицо, надеясь сдержать эмоции. От напряжения ситуации на лбу выступает венка, а струйки пота, почти незаметного, мерцают под лунным светом, пробивающимся сквозь лёгкий тюль, стирают последние следы порошка. Три — лёгкая поступ босых ног натыкается на осколки вазы. Дорогой. Он подарил её на годовщину — два месяца, и каждый день готов был ей покупать цветы, без повода, просто так, лишь бы эти ничем непримечательные, но так романтизированные девчонками ещё со школы, розы вызвали улыбку на её лице, совершенно ангельскую, заставляющую забыть и про коробок с двумя граммами в кармане, и про Пчелкина, тусующегося у него под окном, в ожидании обсудить очередную важную сделку с каким-то хреном. Осколки режут кожу, неприятно холодят ее, заставляют содрогнуться — он хотел бы стать этими самыми розами, чтобы она нежно, едва косаясь их целовала, перебирала каждый, с трогательно любовью, абсолютно материнской, обрезала листья, поглаживала за израненные лепестки, хотел бы, но в итоге топчется на месте, как обычно все портя, оставляя на ковре след из маленьких кровавых пятен. Портит даже белоснежный ковёр в её комнате. Он истерично смеётся себе под нос, — такая глупость, разрушает все вокруг себя, даже отношения не может нормально построить, даже, вон, в попытках успокоить девушку, сломал дверь, довёл до истерики — и зрачки его, так заметно расширяются в полутьме, не то от эйфории наркотика, не то от эйфории такой до ужаса смешной и, уже банальной для их совместной жизни, ситуации. Четыре — это всегда медленно, не сводя взгляд с её прекрасного лица опуститься на колени. И хоть пока чувство вины заглушено блёстками, до сих пор искрящимися над губой и втертыми в немеющую десну, он знает, что завтра вряд-ли пожалеет о том, что выпрашивал у неё прощение. Космос думает, поправляя большие, болтающиеся брюки, что он наверное, вновь будет плакаться, у вздыхающего от его любых проступков пьяного Пчелкина, спрашивая, как бы можно было замять эту ситуацию, чтобы она забыла все. Что ей подарить на этот раз, чтобы стереть все? Браслет был — чудо вешалось ему на шею, и зацеловывало щеки, смущённо потом, прячась от наглой ухмылки, угадавшего с дизайном, Пчелкина, ваза тоже была — дорогая. Была. От мерзости в глазах, блескнувших слезами, поярче чем какой-то браслет, инкрустированный бриллиантами, мешанной страхом, он хочет взять один из самых больших этих осколков и воткнуть себе в шею. Тошнота к самому себе подкатывает волнами, заставляя склониться ещё больше, заставляя упереться в пол, царапать голый паркет, и пристыженно убрать глупую улыбку с лица. Четыре — это всегда долго и мучительно, возможно унизительно. А ещё, иногда больно — не всегда пол бывает чистым, вот и сейчас Космос, карабкаясь, чертыхаясь, игнорируя раскуроченную вазу, про которую он уже тысячу раз успел пожалеть, но почему-то вновь дарил точно такую же; отпинывая кинутые в него же книги из стеллажа рядом, подушки, разных размеров — она не любила спать в одиночестве, и когда его не было дома, обнимала во сне их, готов был биться головой об стенку — обещал, что больше так не поступит, больше не обидит, клялся даже не ей, а себе. Пять — выслушать истерику. Спокойно, и ни в коем случае не перебивая. Он ведь может и ещё хуже сделать. Да так, что, он уже не на коленях будет, вспоминая самое страшное наказание из детства — стоять на горохе, а лежать. В наркологичке, как она и клялась, угрожала в прошлый раз. И позапрошлый, как он довёл её. Холмогоров устало вздыхает, удрученно-смиренно склоняет голову, давая понять, что он слушает её, что он действительно пытается признать вину за свой проеб, скрывающуюся где-то там, внутри, за тонким пластиковым пакетом, обмотанным в изоленту, прячущуюся в горах бутылок и громких в тишине хрущевки щелчков оружия. И вроде он знал, что она придёт, вроде он должен был ждать её как щенок, хотя он и чувствует себя щенком — тычется холодным носом в ногу хозяйке, всю покрытую синяками, испещренную старыми шрамами, и опасливо косится на неё. Он осторожно протягивает руку, касается маленького эллипса, темно-синего, такого неровного и удивительного, что невольно засматривается — похоже на космос, такой чёрный и затягивающий. Прижимается ближе, едва ли не щекой упираясь в голень, невольно обнимает руками, стараясь не видеть в голубых, как летнее небо, которое они оба так любили, глазах вселенское разочарование. Страх. Не то, чтобы до костей, но отчётливо стучащий набатом в крови Холмогорова, растекаясь по венам как медленный яд — шесть. Уши закладывает, а на глаза словно пелена — лишь бы не видеть это, не видеть свой же позор. Нежная кожа такая холодная, что хочется отпрянуть, ведь в эту зимнюю ночь, она кажется не чем-то дорогим, что Космос стремился заполучить годами, и до сих пор радуется каждому сантиметру этого тела, а ледышкой. Она, как какая-то снежная королева пытается отпрянуть от него — негоже якшаться с людьми не того сословия, но пальцы крепко сжимают, не давая пути отступления. Что-то среднее между искрами и снежинками зимней-почти весенней бури проходит между ними. И вроде как и слезы в глазах застывают, и что-то, цепляющее сердце, перестаёт так сильно его сжимать, царапать когтями и пускать по всем клеточкам этого жалкого, зависящего буквально от всех возможных зависимостей, тела отвращение к самому себе и страх потерять близкого человека, заставившего бросить почти все эти зависимости, заменив их собой. Семь — всегда лишь на словах, и всегда забывается. Что ты не скажешь, сколько ты не выразишь слов, чтобы высказаться — все забудется в потоке нежности. Такой искрящейся, материнско-унылой. Она и в правду ощущается как мать, — устало хватает за ворот рубашки и тянет на себя и брюнет будто отправляется на двадцать лет назад, в детство, когда его также хватали за ворот и отчитывали. Холмогоров, уже готов прикрыть голову от обычно, всегда настигающей его затылок оплеухи в конце тирады, но внезапно ощущает холодные руки на шее, заставляющие не то содрогнуться, не то усмехнуться в забывшейся растерянности. И резко все забывается — и открытое настежь окно, пропускающее потоки ледяного ветра в квартиру, и израненные, необработанные раны на босых ногах, и синяки на запястьях, что не успеют сойти до завтра — званого ужина у Беловых. Забывается все, и кажется, что именно в такие моменты они остаются наедине с собой, и выученный наизусть алгоритм никогда не наскучит. В эти моменты мерещится, что они вернулись туда — в душную летнюю ночь, переполненную яркими красками, где почему-то в исключительно манере преобладает красный, переполненную запахом алкоголя и песнями под гитару. В эти моменты перестаёт казаться, что они убивают друг друга: она — своим безразличием, граничащим с постоянными истериками; он — двумя граммами в спичечном коробке, так невовремя выпавшем из глубоко кармана. Восемь мерещится на задворках сознания ключами, вставленными в замочную скважину. И Космосу не приходится вставать или гадать по походке, кто же это явился. Он и так знает, и готовит свой затылок для смачной затрещины, понимая, что лишь смирение и угрюмые кивки до одури пустой на мысли головы помогут. Соскочить с иглы легче, чем сойти с алгоритма.