Найденный рай

Я все шел и шел, мысли кружили. Я больше ничего не хотел. Я больше ничего не мог. Я больше ничего не ждал. Я все шел и шел, кружа, сворачивая и разворачиваясь. Вдруг я остановился в оцепенении: прямо передо мной под финиковыми пальмами, в закрытой от ветров лощине лежала Гефсимания. Разум противился, вновь и вновь поворачивал обратно, но ноги сами несли меня к нему. Я спустился в долину кедров. В эту ночь все иначе… Он смотрит своими небесными глазами куда-то на небо, бледный лунный свет останавливается в его глазах и я утопаю. Луна нежным сиянием озарила полное упорства, измученное, гордое лицо. Пушок вокруг щек и подбородка стал уже курчавой черной бородой, ровный нос, пухлые губы, из-за которых, когда они приоткрывались, проглядывали белоснежные зубы. Лицо его было красиво, в нем таилось какое-то волнующее очарование. Быть может, причиной тому были густые, очень длинные ресницы; бросавшие на все лицо удивительную голубоватую тень. Или большие, блестящие голубые глаза, полные света, тьмы, ужаса, нежности. Они манили, словно глаза змеи, и я, когда они глядели на меня из-под длинных ресниц, испытывал головокружение. — Отче, — шепчет Иисус, — мне хорошо здесь — праху с прахом, оставь меня. Горька чаша, которую дал ты мне испить, очень горька, — это выше моих сил… Если это возможно, Отче, отними ее от уст моих. Он умолк, прислушиваясь, закрыл глаза. Кто знает, — Бог ведь добрый, может быть, он увидит, улыбнется, кивая ему. Может быть… Может быть! Бог, ну где же ты… Иисус ждет, но тебя нет… Где ты? Иисус плачет, сердце его рвется на куски. Даже здесь я это чувствую. Он огляделся вокруг. Он был в полном одиночестве. Он испугался, вскочил и поспешил к апостолам. Спят… —Кто из вас будет бодрствовать со мной? Петр? Иоанн? Иаков? Неужели ни один из вас? Я выглянул из-за большого ствола. — Иисус… - шепнул я. Он перевёл взгляд на меня, в его больших небесных глазах, в его таких прекрасных глазах стояли слёзы. — Иди сюда, прошу, - голос у него дрожал. Я тихой поступью вышел из тени листвы и сел на камень рядом с Иисусом. —Ты уже говорил с Каиафой? Слуги Храма уже вооружились, уже готовы схватить меня? Все сделано, как мы договорились? Я кивнул, мне было стыдно смотреть ему в глаза. — Обними меня, - мне защемило в сердце от той мольбы, которая звучала у него в голосе, - пожалуйста. А то я начинаю думать. — Думать? О чем? — Просто думать. А мне это сейчас никак нельзя. Я ослаб. Я не уверен так, как прежде! Дух мой стал скорбен и устал. За эти три года все, что так во мне кипело, все давно перегорело. Я притянул его к себе. Тело его содрогнулось. Слезы покатились по моей шее. — И для чего я должен жизнь отдать? Сможет ли моя судьба хоть что-то изменить? Смогут ли мои слова кого-то научить? Что за польза миру, если буду я убит? - голос его был хриплым, надрывающимся. Красная пелена перекрыла глубину его голубых глаз. — Что же я боюсь окончить, то что начали? — Мы ли начали, Иисус? - я вытер слезы, стекающие у него по щекам. Я просто не мог себе позволить себе быть слабым рядом с ним. Только не сейчас. – Господь назначил… — Будь со мной в час смертный мой! Вдали на дороге к Иерусалиму показались редкие движущиеся огни, напоминавшие горящие факелы. Приближались они или удалялись? Куда они двигались? Я оглянулся на Петра, Иакова и Иоанна. Все трое спали, и их залитые лунным светом лица сияли спокойствием. Иоанн положил голову, словно на подушку, на плечо Петру, Петр — на грудь Иакову, а тот запрокинул черновласую голову на камень, раскрыв объятия небу: видать, снился ему приятный сон, и потому он смеялся. Иисус упал лицом мне в плечо и заплакал. — Отче, — сказал он совсем тихо, словно желая, чтобы Бог не услышал его, — Отче, да свершится воля Твоя, — Твоя, а не моя, Отче. Я встал посмотрел на дорогу, ведущую к Иерусалиму. Огни уже приблизились, и были ясно видны раскачивающиеся вокруг них тени и блеск стального оружия. — Они идут сюда… Идут… — прошептал я, и колени у меня задрожали. И как раз в этот миг прилетел соловей, уселся напротив нас на молоденьком кипарисе и запрокинул кверху голову, опьянев от обилия лунного света, от весенних запахов и от свежей теплой ночи, он запел. Соловей пел, а мы слушали его, содрогаясь: я и не знал, что внутри него сокрыто столько богатств, столько не проявившихся, необычайно сладостных радостей. Раздались грубые голоса, приблизились горящие факелы, стальные доспехи. Руки онемели. В голове ещё маячила мысль не делать всего этого. Бежать, бежать от них всех и куда подальше. Вдвоем, только вдвоем. Это ради Иисуса, ради него одного, внушал я себе. Однако руки на какой-то миг отяжелели, не в силах подняться, но я обещал. Обещал ему. И ладони опустились на острые предплечья, я аккуратно приобнял его, борода кольнула щеки. Я вскрикнул и на мгновение потерял сознание — так мне показалось. Но прежде успел почувствовать, как мои тяжело дышащие губы прильнули к Иисусу и послышался хриплый, полный отчаяния голос: — Не я предал тебя, спаситель! — Я знаю. Луна уже почти касалась бело-голубых гор Иудеи. Выступила заиндевевшая изморозь, пальцы и губы у меня посинели. Иерусалим возвышался в лунном свете, слепой и мертвенно-бледный.