Сенсибилизация

«open up again, I believe in second chances please let me in, I believe in second chances I won't break you, I will not let you down» — Imagine Dragons, «Second Chances»

      Теперь, когда цель была достигнута, и Олли разместился в доме Томми, наполнил его своими вещами, своими звуками, собой, Лалли заметно успокоился и перестал постоянно тревожить пространство теперь уже целиком своего мужчины.       Первые дни были мучительнее всего.       Томми, внезапно вновь превратившись в уравновешенного, заботливого и нежного друга, собственными руками ликвидировал из квартиры Матела свиную голову, затер кровь. После Лалли смиренно следил за тем, как его любовь, устремив пустой взгляд в точку между пылью и пространством, медленно сворачивает вещи, собирает книги и свои уходовые средства из ванной и бездумно укладывает их в спортивные сумки и рюкзаки. Предложение помощи Олли пропустил мимо ушей, продолжив свое методичное занятие. Томми не позволил ему таскать тяжести, потому сам подхватил ношу и отправился с ней вниз, чтобы затем загрузить в авто. Единственное, Олли жестами отогнал его от баса, акустики, синтезатора, комбоусилителей, набора педалей и шнуров для инструмента, и сам нашел для них место в машине Томми. Олли опасался, что Лалли вновь отправит его в медвежий угол и посадит на цепь в сырой гараж, но мучитель привез мужчину к обычной многоэтажке в хорошем районе столицы, утыканном новостройками.       Томми, охваченный трепетом человека, заветная мечта которого вот-вот сбудется, увлек Олли на свой этаж и торжественно распахнул перед ним дверь красивой, просторной квартиры. Матела отрешенно обвел погасшим взглядом окружающие вещи и не проронил ни слова. Как только появилась возможность, он стремительно скрылся от глаз Лалли, будто только этого и ждал, в своей личной спальне с личной ванной комнатой. Томми не расстроился, в одиночку транспортировал его вещи домой и дал Олли главное — время.       Так потекли их дни под одной крышей.       По утрам Лалли ждал, когда Олли закончит собираться, чтобы отвезти его на работу, по возможности забирал обратно домой. Олли всегда возвращался, всегда отвечал на все редкие звонки Томми, частота которых снижалась пропорционально его тревоге за то, что Олли сбежит, и бесцветным голосом давал ответы на простые вопросы собственника: где он, будет ли свободен вовремя, периодически — что хочет на ужин (неизменным вариантом Олли был «яд», но Томми, к сожалению, слишком любил Олли, чтобы травить).       Матела знал, что Лалли все еще следил за ним, хоть уже и не так пристально. Возможно, пользовался только прогой для определения геолокации. И несмотря на непрерывный контроль, Олли не продумывал план побега. Томми наверняка подозревал, что Матела своей образцовой послушностью усыпляет его бдительность, но Олли быстро понял, что не переживет, если скроется и Лалли снова найдет его. Он покончит с жизнью, чтобы наконец обрести свободу.       Олли оттаивал только на работе, наслаждаясь минутами, проведенными на расстоянии от своего мучителя. На окраине его сознания прочно поселилась привычка чувствовать себя в западне: стоит Олли выйти за дверь офиса, как он снова попадет в плен, вынужденный терпеть невозможность распоряжаться своей жизнью и не способный вырваться из-под этого гнёта.       Томми, подталкиваемый своей больной любовью, делал для пленника все, и пошел бы на что угодно, чего бы тот ни попросил — но Олли ничего не просил. Лалли спешил домой с работы, окрыленный осознанием, что его любовь ждет его в их общем доме. Он выглядел вдохновленным, не теряя маниакальной веры в то, что вся любовь мира заключена в Олли Матела. Томми без всяких корыстных мыслей обеспечивал его, кормил, ни разу не потребовав с Матела денег или доступа к его телу.       Обобщая, у Олли было всё, кроме себя.       Человек, заключающий всю любовь мира, первые недели постоянно спал, посвящая все свободное время бегству в отсутствие сознания. Стресс изводил Матела: его все еще тошнило от тревоги, он почти не ел и никуда, кроме работы, не выходил, убежденный, что ему наверняка и не разрешили бы. Олли видел кошмары с одним сюжетом — в них всегда повторялась погоня. Там стены вокруг него выстраивались в лабиринты, из которых не представлялось возможным выбраться. В сновидениях Олли то спасался от настигающего маньяка по девственно белым зданиям с миллионами дверей, ведущих в комнаты и бесконечные коридоры с новыми дверями; то блуждал во тьме лесов и жутких обветшалых особняков, прячась от убийцы. В иных пожарная сирена гнала его от огня в когти хищника. Либо Олли не видел ничего, и этот последний вариант полностью устраивал Олли.       Томми никогда не будил его, ни к чему не побуждал, не врывался в комнату без разрешения. Зачем? Олли уже в его безраздельной власти, лишенный желания жить, но еще боящийся смерти, а потому неспособный себя убить.       Томми искренне уверовал в то, что Олли понемногу привыкнет к нему, сравнивая его с неприручённый котом, впервые попавшим в человеческий дом. Он ждал момента, когда Матела начнет как-нибудь оттаивать, и наконец примет его любовь. Лалли разговаривал с ним, как в самом начале их знакомства, был внимателен и по-дружески участлив. Мучителя не возмущало то, что Олли игнорирует его слова и действия; не выводили из себя и резкие, язвительные ответы, как и безучастность в жизни под одной крышей. Томми, однако же, не затрагивал тему того, что будет с ними потом, и не спрашивал, как настроен к нему Олли. Не признавать же, что боишься быть отвергнутым единственным человеком, которого любишь.       Пока Томми был самым счастливым человеком в мире, Олли ежедневно преодолевал желание наложить на себя руки.       Матела почти никогда не поднимал на него потухший взгляд, не заговаривал первым, стремился не шуметь, чтобы не привлекать к себе внимание. Даже ходил медленно, едва не на цыпочках, с опаской. Он научился улавливать все обилие звуков вокруг, и потому никогда не терял бдительности. Олли немного расслаблялся только тогда, когда хлипкая межкомнатная дверь запиралась на замок, а внутри ее подпирал еще какой-нибудь предмет. Он не рассчитывал, что Лалли, этот огромный медведь, с легкостью не выломает дверь ко всем чертям, если ему это понадобится.       Матела уже около пары месяцев жил добровольным пленников в доме Томми, но все еще боялся. Страх умереть от руки надзирателя отступил — Лалли так заботится о нем наверняка не за тем, чтобы убить, но сгладить встревоженность и замешательство, а затем растерзать и упрятать навсегда. Проще, Олли опасался за то, что рано или поздно Томми совсем запретит ему покидать дом, несмотря на факт, что Лалли не ограничивал его во встречах с друзьями, хотя и всегда просил предупреждать, если что-то такое запланировано, и не позволял ночевать не дома.       Но сильнее всего паранойя Олли разыгрывалась из-за неприкосновенности собственного тела. Он для себя сознавал, что быть схваченным за горло, закованным и упрятанным в глуши — менее страшно, чем быть зацелованным и изнасилованным. Матела все время боялся, что Томми вновь переклинит, как вышло тогда с поцелуем после побега в Тампере, и он ворвётся к нему, придушит до полубессознательного состояния, бросит на постель и попытается овладеть пленником; или начнет лапать его в авто, заставляя съёживаться и сжимать зубы от отторжения. Томми ничуть не оправдывало, что он не предпринял ни одной такой попытки за все время их совместной жизни.       Матела не отказывался от еды, не подозревая в ней наркотик, под действием которого с ним можно будет сделать все, что угодно; не из доверия к Томми, а из обреченности. Олли врезал в себя привычку постоянно быть начеку, краем глаза фиксируя все движения Лалли, слушая его тяжелую поступь или не слыша его совсем — виной дискретной бесшумности была комната со звукоизоляцией, где располагалась ударная установка Томми.       Олли нередко замечал, что руки его неустанного конвоя временами тянутся к нему, стремясь обнять за плечи или в нехитром поглаживании коснуться мягких кудрей. Он всегда стремительно уходил от прикосновений или кричал на Томми, после этого сразу срываясь с места, чтобы скрыться в спальне. Однажды Олли едва не вырвало от тревоги, когда Лалли придержал его за локоть, спасая от неприятного столкновения с открытой дверцей шкафчика. С тех пор Томми не прикасался к нему, боясь увидеть ту панику и мертвенную бледность, услышать спазматический кашель.       Примерно через полгода Олли немного привык к дому, к планировке пространства и к постоянному присутствию Томми на периферии поля зрения. Матела никак не мог научиться доверять человеку, с которым делил крышу над головой. Томми будто имел две разных личности: одна являла эталон человека, сочетая перспективу на эмпатию, уравновешенный нрав и ясный разум, другая была ослеплена манией и не чуралась жестокости и насилия. Олли не знал, какой из них верить. Не получалось уловить момент, когда одна маска сменяется другой, на мгновение обнажая настоящее лицо. Матела решил довериться судьбе и смиренно ждать — главным навыком, который ему преподнесла мания Томми, была беспомощность.       На второй год их совместного существования Олли понемножку оживал и начинал щебетать, из тени превращаясь обратно в себя. Томми ни разу за это время не коснулся его, не повысил голос, не ограничил в общении или реализации на работе и концертах.       Матела забрал из зала забытую там педаль для баса и тихонько репетировал у себя в комнате, правда, подключал наушники, лишив Томми возможности услышать его репетиции.       Однажды Томми посчастливилось прийти с работы много раньше обыкновенного. По возвращении домой, Лалли прошел к своей изолированной репетиционной, чтобы опробовать купленный микрофон, и с изумлением заметил льющийся из комнаты свет. Он тихонько толкнул дверь, обнаруживая, как Олли устроился за его ударной установкой и пытался играть простые ритмы.       В жизни Лалли любил сильнее всего две вещи: Олли и звуки томов и тарелок. Он боялся поверить, что Матела с легкостью коснулся принадлежащей мучителю и обожаемой им вещи. Для Томми это было хорошим знаком — значит, к Олли возвращалась жажда жизни и вдохновение.       Матела, стоило ему заметить незваного слушателя, прекратил репетицию и весь подобрался, показывая, что готов отразить нападение. — У тебя неплохо выходит, — отметил Томми с одобрением, — но я могу научить тебя бóльшему, если хочешь.       Олли внимательным взглядом выискивал в Лалли намек на неискренность, но тот говорил серьезно. На самом деле, Томми не терпелось прийти своему мужчине на помощь, однако горячность воодушевления пришлось сдержать, чтобы не напугать Матела. — Давай, — Олли, помедлив с ответом, согласился, несмело улыбнувшись.       Томми принялся давать Матела уроки искусства извлекать звуки из бочки, томов и тарелок почти ежедневно. Краем глаза он всегда послеживал за Олли. Краска воодушевления оживила бледные щеки пленника; сосредоточенное лицо озарялось восторгом в минуты, когда успешно получалось опробовать что-то новое. Томми изводило желание протянуть руки и обнять Олли. Но это было недопустимо.       Лалли всегда держал руки при себе, принимаясь что-то объяснять, и нередко сидел прямо за спиной Матела, выглядывая из-за его плеча и иногда отбирая у него палочки, чтобы продемонстрировать технику. Хотелось, как в ромкомах — приблизиться к Олли, поймать его искрящийся взгляд и получить нежное касание губ. Но Томми не ждал чуда.       Репетиции сблизили их. В конце концов, между ними завязалась странная дружба, хотя Матела всегда знал, какого отношения добивается от него Лалли.       Вскоре репетиционная Лалли стала вмещать в себя не только ударную установку, но и подставку для баса, усилитель, коллекцию педалей эффектов и мотки кабелей. Томми, когда не учил Олли управляться с барабанными палочками, звал его на свои репетиции, чтобы сочинить ритм для баса и вплести его в новую, выдуманную Лалли композицию. И провести время вместе, конечно — Олли трудно поддавался приручению.       Фоновая тревога, паранойя и нервная тошнота медленно, но верно отступали: Олли больше не боялся спать с незапертой дверью и без трепета относился к моментам, в которые Томми случайно, без всякого умысла прикасался к нему.       Олли даже смеялся, разговаривая с Томми, заводил беседу первым. Временами он сам готовил на их обоих. Заботливый Олли — самое чудесное явление, которое наблюдал Томми за всю жизнь.       Они отмечали вместе редкие праздники, когда Олли оставался без компании, озабоченной личными планами. Томми знал и угадывал Матела, но Олли все равно умудрялся удивлять его. В день своего рождения, Лалли вернулся домой из родительского дома, не ожидая, что Олли расстарается над праздничным ужином и случайно уснет на диване в гостиной, устав от ожидания.       Матела все еще не знал, где настоящий Томми, и его мозг пробовал создать его искусственно, сшивая последние воспоминания о нем. Самый первый кадр: Томми, умный и талантливый, притягательно загадочный и властный, знакомится с Олли, заинтересовывает его с первых обрывков общения и обещает стать отличным другом. Второй кадр: Томми превращается в защитника, почти героя, в котором Матела находил поддержку день за днем. Третий кадр: Томми, ценой сломанной воли Олли, переселил его к себе, как домашнего кота. Воспоминания обо всех зверствах Лалли постепенно перестали распадаться на отдельные события — они смешались в один кошмарный эпизод, где все оставалось едва различимым из-за жирной виньетки забывания и бегства в адаптацию. Следующий кадр: Томми, просто существующий рядом с ним. С таким же успехом Олли существовал на Земле с гигантскими австралийскими пауками или полевыми жаворонками. Этот эпизод был наполнен неоправданными опасениями на счет Томми, который не делал ничего плохого. И, походу, не планировал. В этот эпизод Матела разрывала неопределенность, каждый новый день она подготавливала его к борьбе за жизнь. Но бороться было не с кем.       Последний кадр, в пространстве которого Олли все еще проживал каждый день: он позволял Томми Лалли быть рядом с собой. Он не скатывался в отрицание и игнорирование, не становился пленником-добровольцем своей комнаты. В последнем кадре Олли не шугался от случайных касаний, болтал с Томми как в самом начале их странного совместного пути, согласился на постоянное присутствие Лалли прямо за своей спиной во время уроков извлечения музыки из томов и тарелок.       Кадр сменился другим аккурат на картинке, где Олли закончил отбивать особенно непростой отрывок партии и обернулся к Томми, ожидая одобрения или критики. Лалли не успел спрятать один из своих особенных взглядов, который обычно скрывал под веками и не стеснялся его только тогда, когда у Олли не было шансов его поймать. Льдистые глаза светились приятным ошеломлением и трепетным обожанием, словно Томми только что увидел Олли впервые в жизни и сразу же влюбился в него. Моментов, в которые Лалли вот так обнаруживал себя заново влюблённым в Матела, было не сосчитать.       Олли не ждал, что наткнется на это выражение сейчас. Он замечал лишь его тень, когда искал у Томми защиты от преследователя, и с ненавистью обнаруживал его яркость в приступах агрессии Лалли, придуманных для того, чтобы свести Олли с ума. Выражение это вытесняло все тени ярости с лица Томми, когда он говорил, что любит Олли, в перерывах между тонко спланированным насилием.       Олли впервые увидел всю неприкрытую нежность, страсть и восторженность в чужих глазах, заметил настоящего Томми Лалли, которому не хватило лишь секунды, чтобы вновь замуровать себя в садизме, вежливом равнодушии или ненавязчивой заботе.       Лалли моргнул, изобразил задумчивость и глухо попросил повторить отрывок. Олли кивнул и принялся за дело. Томми остановил его, позвав по имени, забрал из рук палочки и показал, где лучше перестроиться, чтобы не сбить ритм и не запутаться. Он вложил палочки обратно в руки Олли и вновь отклонился назад. Матела повторил отрывок, исправляя ошибки. Получилось. Томми был горд за него, как за самого себя, но эту прямолинейную гордость вновь пропустили через призму горькой нежности.       Олли второй раз заметил этот взгляд, и у него, честное слово, занялось дыхание, и под рёбрами защекотало. Он развернул голову и плечи к Томми, чтобы рассмотреть эти искры поближе, и чуть отклонился назад, к нему. Большие руки с бережно придержали Матела за талию. Олли решился, вытянулся и одарил сомкнутые губы Лалли смазанным касанием.       Хватка на талии усилилась. Томми, потрясённый до глубины души, не приходя в себя, притиснул Олли ближе к своему телу и легко вовлек мужчину в поцелуй, такой невыразимо ласковый, что сердце рвалось. Матела переместил обе палочки в одну руку, чтобы мягко положить свободную на щеку Томми и не дать ему передумать. Они целовались медленно, временами чуточку отстраняясь, чтобы снова приступить к нежной атаке.       Барабанные палочки звонко столкнулись с полом, выпав из ослабевших пальцев. Матела очнулся и сморгнул с глаз гипнотическую поволоку отзеркаленных чувств. Выпрямился и неловко поерзал на драммерском табурете. — Томми, я думаю, — Олли услышал, что хрипит, и прочистил горло, — нам следует продолжить занятие в другой раз.       Он, не дожидаясь ответа, снялся с табурета и почти вылетел из репетиционной. Только заперев дверь в свою комнату, мужчина сделал глубокий вдох, до отказа заполняя легкие, и приложил ладони к отчаянно алеющим щекам. Боже, он поцеловал Томми первым, и ему даже не стало страшно или противно. Боже, куда же это может завести его? И делать ли вид, что ничего не было? А заденет ли Олли, если Томми будет притворяться, что забыл об инициированном им поцелуе?       О да, Матела определенно будет глубоко обижен. И притворяться он тоже не смог бы. Олли внезапно и с ужасом поймал себя на мысли, что хочет Томми.       С хозяином дома он встретился на кухне, когда закончил готовить ужин. Олли не поднимал на него взгляд, пряча глаза за завитками кудрей. Лалли их последнее занятие игрой на барабанах не затрагивал и говорил с ним в обыкновенной манере, но Матела видел, что Томми не может сдержать чувств, и счастливая улыбка снова завоевывает его губы.       Поблагодарив, Лалли вдруг выдал: — Можно тебя обнять?       Олли замер. Он давно уже не реагировал на касания Томми и точно знал, что Лалли хочет от него любви. Но и то, как Томми ломал его, Олли забыть не мог — паранойя стала его привычкой, и ужасы прошлого преследовали во снах.       Они никогда не говорили об этом, Матела только надеялся, что Томми раскаивается. И он, несомненно, не должен был принимать помощь и целовать Лалли первым. Матела неопределенно пожал плечами. Томми расценил этот жест как согласие и крепко прижал его к себе. — Томми, скажи, — Олли неожиданно почувствовал, что задыхается, — тебе хоть немного жаль, что ты поступил так со мной?       Всем телом Матела ощутил, что Лалли напрягся, но рук не расцепил. — Я раскаиваюсь каждую секунду, — ответил Томми полушепотом, и в следующее мгновение его голос взлетел от удивления, — Олли?       Но Олли прижался щекой к чужому плечу, его била мелкая дрожь от сдерживаемых рыданий. Матела ни с кем не делил шокирующую тайну, по вине которой он сейчас жил со своим маньяком, ни слова не рассказал о пережитом ужасе, обиде за себя и пути к безнадежному смирению. Расстроенные нервы ежесекундно рисковали подвести Олли. Он и сейчас не смог сказать ни слова — горло давили неслышные всхлипы. Поэтому заговорил Томми: — Я представляю, что ты испытывал, потому что сам вел тебя к этому. Я сознавал, что делаю, и не отрицаю своей вины в каждом поступке.       Олли всхлипнул и сжал зубы. Руки Томми на его лопатках пришли в движение и принялись гладить его по спине. — Но я поступил бы так же еще раз, если бы был уверен, что заполучу тебя. Ты знаешь, как я отношусь к тебе.       Матела глубоко вдохнул и смог произнести срывающимся голосом: — Ты добился своего — я твой. Ты счастлив? — Ничто не сделает меня таким счастливым, как взаимность, — признался мужчина, — и сегодня я почти поверил… — Заткнись, — бросил пленник сквозь зубы.       Томми насмешливо фыркнул, не расстроившись, что его перебили. — Да, Олли, я счастлив. Я люблю тебя. Ты знаешь.       Сердце Матела неизвестно от чего падало каждый раз, когда Томми признавался ему в любви. — Прости меня, Олли. Я знаю, что не в праве рассчитывать на твое прощение, но прошу, прости.       Олли все-таки разрыдался, глуша всхлипы в плече Лалли и цепляясь за него руками.       Бывали в их жизни еще более странные кадры.       Однажды в их квартире появился Нико — Олли пригласил его вместе посмотреть хоккей, а Томми не сказал ни слова против. Лалли не знал, что бесконечно родной для партнера друг посвящен в некоторые моменты истории, вынудившей Олли переселиться к Томми. Поэтому он не ожидал увидеть враждебности в глазах Нико, который отослал Олли, чтобы переговорить с хозяином дома наедине. — Я подозреваю, что Олли о многом умолчал, но я точно знаю, почему он с тобой, — Нико говорил серьезно и едва держал баланс между строгостью и праведной агрессией. — Олли со мной только потому, что я заставил его, — Томми не стал избегать ответственности, потому заговорил откровенно, да и честный и трудолюбивый Нико ему по-человечески нравился с первой встречи, — но сейчас я делаю все для него. — Все еще не могу поверить, что Олли защищает повернутого на нем маньяка, — Нико обреченно покачал головой. — Он, конечно, просил не вступаться за него, ему тогда просто нужно было выговориться. Но я не намерен делать вид, что все в порядке. — Я больше не причиню Олли вреда, — честно ответствовал Томми, — но и отпустить его я не могу. Я очень люблю Олли. Он знает об этом. — А если он не испытывает к тебе того же? — Нико невесело усмехнулся. — Моих чувств хватит на нас обоих, — заверил его Лалли, — по крайней мере, он уже ко мне привык, и мы неплохо проводим время вместе. — Я очень жалею, что не заметил состояния Олли раньше, — Моиланен скорбно покачал головой. — Ты не смог бы ничего сделать. В моем арсенале много средств убеждения. Так что в паранойе и депрессивном эпизоде Олли твоя невнимательность ни при чем, во всем виноват только я. Но Олли обязательно будет счастлив со мной. Ты можешь спросить у него, хочет ли он уйти. — Я спрашивал. Он… — обронил Нико и прервался прежде, чем изобразить на лице непринужденное выражение для не подозревающего о разговоре друга.       С некоторых времен Олли ловил себя на мысли, что готов общаться с Томми так же, как к Нико. Оставив за спиной долгие часы обсуждения всех аспектов жизни, кроме фантасмагории, которая называлась их совместным существованием, Олли признавал Томми одним из своих друзей. Лалли всегда мог его поддержать, в нужную минуту произнося нужные слова, делил с ним радость и грусть. Травмирующие воспоминания постепенно отходили на второй план, заменяясь новыми воспоминаниями о Томми.       Конечно, друзьям не позволяют то, что позволял Олли делать с собой. С момента, когда Матела поцеловал его первым, Томми осмелел и нахально пользовался смущением Олли, расширяя границы дозволенного в их странных отношениях. Лалли вымещал на нем всю свою болезненную нежность, прижимая Олли к стене в коридоре, к столешнице и к другим вертикальным поверхностям и зацеловывая. Матела потрясала такая решительность и безапелляционность на грани с наглостью, и он слабо сопротивлялся. Но потом сдавался, и руки сами собой обнимали Томми за шею. — Это ничего не значит, — упрямо повторял Олли каждый раз, смотря в ясные глаза мужчины. — Конечно, не значит, — с готовностью соглашался Томми и отпускал его.       Олли мог только догадываться, страсть какой силы кипит в Лалли. Он пробовал зайти дальше, смещал касания со спины на крестец, забирался огромными ручищами под футболки, к горячей коже. И в эти моменты в Матела что-то снова ломалось. Он с силой отталкивал мужчину от себя, выворачивался и смотрел со смесью шока и паники. Лалли вновь давал ему время.       Между Олли и Томми с первых дней установилось негласное правило: в спальню Матела любое вторжение строго запрещено. Но жизнь нередко испытывает людей неприятностями, приглашающими к нарушению обетов, клятв и правил. Однажды Томми все же разбил безопасное одиночество комнаты Олли. Было раннее зимнее утро, и Матела спал, спрятавшись под объёмным одеялом. Дверь, ручкой ударившаяся о стену с нескромным грохотом, распахнулась, впуская в пространство хозяина дома.       Все происходило, как в страшных играх воображения Олли, где Томми подгадывает момент, в который его пленник будет сопротивляться меньше всего, врывается к нему и делает то, чего никогда с ним не делал. Неразрешенный вопрос об этом давно нависал над ними обоими.       Матела мгновенно пришел в сознание, встрепенулся, вжался в спинку кровати и поджал ноги под себя, нащупывая между матрацем и подушкой заблаговременно украденный из кухни разделочный нож. Но Томми не спешил набрасываться на него: он опирался на стену и не двигался, бестолково всматриваясь в темноту и не различая предметом. Олли слышал его тяжёлое и частое дыхание. — Олли? — позвал Томми, слепо обращаясь к темноте.       Матела был потрясён тем, до чего жалобно и звонко звучал его голос, как будто Лалли сейчас примется умолять о чем-то. — Что-то случилось? — с опаской уточнил Олли из темноты, сжав рукоять ножа.       Томми выдохнул, вновь отказываясь от возможности приблизиться к пленнику, и признался: — Я… ничего. Просто плохой сон, — Олли показалось, что тот всхлипнул, — прости меня.       И Томми ушел в свою спальню, тихонько прикрыв за собой дверь. Эпизоды его сна, его величайшего кошмара еще мелькали перед глазами. В том жутком видении Олли отовсюду исчез. Из его дома, из его жизни; исчез с концами, будто Матела никогда не существовало. Лалли искал его, метался по городу, допрашивал его друзей, каждый из которых утверждал, что никогда не знал мужчины по имели Олли Матела. В тот момент на Томми накатило вселенское одиночество. Безнадёжность вкупе с первозданностью пробуждения выбили из глаз влагу; единственным успокоением мыслилось убедиться, что Олли все еще рядом. И как легко стало на сердце, когда опасения не подтвердились.       Томми вернулся в постель и обнял вторую подушку так, как обнял бы человека рядом с собой. Он давал себе время пережить испытанный ужас, ища успокоение в реальности, где Олли жил с ним и был ему другом.       Осторожные шаги вернули Томми в сознание и не дали провалиться в новый сон. Мужчина наощупь нашел кнопку выключателя светильника над постелью. Мягкий свет выцепил из темноты Олли, что в своем одеяле на плечах, в огромной футболке и едва заметных шортах под ней походил на приведение. Он прищурился. — Выруби, — почти приказал недовольный Матела, не ожидавший раздражения привыкших к темноте глаз. — Что такое? — обеспокоился Томми, следя за перемещениями фигуры в мраке.       Олли его удивил: — Что было в твоем сне? — вдруг поинтересовался он, приглашая рассказать о переживаниях.       Матрац прогнулся под весом Олли. Вторая подушка Томми оказалась под спиной пленника, а еще одно одеяло смиренно легло на пространство постели рядом с одеялом хозяина дома. Матела удобно устроился и приготовился внимать словам Томми. — Я видел, будто в мире не существует тебя, — Томми попытался сделать голос ровным и бесстрастным, но тот подвел его на последнем слове, сорвавшись, — и я нигде не мог тебя отыскать. — Параноик, — укоризненно выдохнул Олли.       Лалли с удивлением ощутил легкое касание рук, координирующих его тело. Матела мягко привлек Томми к себе и обнял за шею; пальцы принялись гладить его по голове. Мужчина опешил и ощутил, что вот-вот задохнется от нежности, утыкаясь лицом в ключицу Олли и укладывая руку на его талию. — Я рядом, — просто напомнил Олли.       Лалли почувствовал теплую волну покоя и радости. Пугливое недоумение отступило, стоило Олли подарить ему прикосновение и сопереживание. Томми крепко заснул, ласково сжимая любимого в объятиях.       Эта ночь стала первой из череды ночей, в которые они спали вместе — просто спали, Олли не позволял притрагиваться к себе по-особенному, зато разрешал Томми просто быть рядом и обнимать со спины. Эта ночь сблизила их сильнее любого интима.       Месяцем позже Томми обнаружил своего мужчину, с задумчивым выражением перелистывающего страницы пыльной тонкой книги странного квадратного формата — Ты везде такой серьезный, — отметил Олли, переворачивая страницу, — почему?       Подойдя ближе, Томми узнал в книге фотоальбом с его немногочисленными детскими и некоторыми подростковыми фотографиями. У родителей, которых он изредка навещал, содержался еще один расширенный, заполненный экземпляр. Лалли никогда не собирался хранить такого рода артефакт у себя дома — он наверняка когда-то случайно прихватил его с собой в маскировке других вещей. — Не с кем было веселиться, — мрачно ответил мужчина, садясь рядом и делая попытку отобрать альбом, но Олли не позволил, — я не ходил в сад, учился в очень строгой элитной школе, где никто друг с другом не дружил. Временами переходил на домашнее обучение. Со мной по большинству были только мать и няня. Когда стал постарше, родители в какой-то момент откупились от меня дисками с музыкой, стереосистемой, музыкальными инструментами и учителем музыки. Отца редко удавалось увидеть, но он всегда представлялся мне невообразимо успешным героем. Я был на седьмом небе, когда отец взялся посвящать меня в свои дела, и ужасно переживал, боясь не оправдать его надежд. Все-таки, его дела должны перейти мне. — И когда у тебя появились друзья? — кажется, Олли всерьез взволновала изоляция Томми. — Уже в универе. Тогда же у меня появился нормальный телефон, на который можно было не только звонить. В универе я никому не отказывал в общении, даже если знал, что это из-за репутации моей родни, — Томми словно наконец прорвало на откровения, — они довольно влиятельные, их многие знали. Я учился общению с опытом и по книгам о психологии. А потом я увидел тебя и… — …и случилось то, что случилось, — мрачно оборвал его Олли. — А сейчас у тебя остался кто-то близкий? — не терял надежды Матела — он не мыслил своей жизни без дружной компании.       Не верилось, что Томми наконец доверился Матела и говорил о себе сам много и долго. И, конечно, прошлое его истязателя многое объясняло. Но не оправдывало. — Ты, — Томми взял его за руку, — одна девушка из универа. И, как ни странно, твои друзья. Я общаюсь с Нико и временами переписываюсь с Алекси.       Про то, что Моиланен все еще держался с Томми настороженно, Лалли решил умолчать. — Но это мои друзья! — возмутился Олли. — Ты, кстати, хотел их пришить. — Тихо. Ничего бы я им не сделал, — признался Томми, но Матела верил в это откровение слабо — он не питал иллюзий в отношении Лалли. — Сначала я поддерживал контакт из-за тебя, теперь я общаюсь с ними из-за них. — О, они многого о тебе не знают, — ядовито уколол его Олли, впрочем, не имея цели задеть Томми. — Подожди минутку.       Через некоторое время Матела появился рядом снова, сжимая в руке свой мобильный, и устроился на диване рядом с Томми, касаясь плечом его плеча. На душе было тепло и радостно — Лалли начал ему открываться, не строя из себя ледышку. — Здесь совсем немного.       Олли открыл альбом в галерее, где хранились фотографии страниц из семейного альбома, содержащегося у родителей Матела. Томми с интересом листал изображения, внутренне умиляясь каждому фото, помещенному в него, и удивляясь, как наивный мальчишка с разбитыми коленками мог перевоплотиться в такого привлекательного, очаровывающего с первого взгляда мужчину. Важная деталь, не скрывшаяся от глаз Лалли — Олли улыбался со всех фотоснимков. — Выглядишь счастливым, — заметил Томми; тень неясной боли легла на его сердце. — Ну да, — Олли пожал плечами и отвлекся на перелистывание альбома Томми.       Лалли, деливший существование с убеждением, что сделает Олли счастливым рядом с собой во что бы то ни стало, следующего спрашивать не хотел. С губ его сорвалась фраза, ответ на которую после всего пройденного и пережитого получить было очень страшно; и странно — эта мысль, этот вопрос ранее его голову не тревожили: — А сейчас ты счастлив?       Олли завис взглядом на прозрачной странице его раскрытого альбома и не проронил ни слова. Томми легко погладил пальцами его руку, побуждая к ответу — касаться любимого ему теперь дозволено. — Мы поссоримся, если я начну говорить об этом, — Матела наконец ответил, увиливая от откровенности. — Олли, — с нажимом произнес Томми. — А ты сам как думаешь?       Сам Томми думал только о себе, о страхе снова остаться в одиночестве и ужасе быть отвергнутым человеком, в которого когда-то влюбился до одержимости. Вкус к жизни пробудился в Лалли только после встречи с Олли; его друзья стали ему хорошими приятелями. Все поступки, призванные заставить Олли быть с ним, пролетели в памяти кинолентой с мрачными кадрами. Да, он еще многого не знал о людях, об ужасной глубине паранойи и панических приступах Матела, но… Томми никогда не отрицал, что он чудовище, положившее жизнь, чтобы сделать счастливым себя самого и вместе с тем почему-то присвоить себе целого человека с целым отдельным миром внутри, назвать его своей любовью и навязать свое счастье. — Я сломал тебе жизнь.       Олли кивнул, не собираясь закрывать глаза на очевидное. — Я должен отпустить тебя?       Томми должен был смириться с возможным отказом Матела еще до того, как начал его преследовать. Но все уже свершилось: Олли, такой же прекрасный, как и в их первую встречу, только искалеченный во имя принятия странной любви Лалли и вынужденный жить с ним в одном доме, уже знал его жестокую, склонную к насилию и безраздельному обладанию натуру. — Ты обещал, что всегда будешь любить меня, — напомнил Олли.       В его голосе напополам звучали укор и странное торжество. — Я не лгал. Конечно, Олли знал. Томми сделал его смыслом своей жизни и положил много времени на то, чтобы завоевать. Матела молчал. Волосы упали на его лоб и скрыли глаза, и трудно было распознать его эмоции. — Ты хочешь уйти? — Лалли подтолкнул его к ответу.       Он говорил спокойно и ровно, ясно сознавая, что находится на краю бездны: если Матела действительно уйдет от него, Томми перестанет существовать. — Я больше не хочу уходить, — Олли качнул головой, — меня больше нет, и ты знаешь, почему.       У Матела остались прежние друзья, любимая работа, увлечения, но того Олли, который носил такое же имя и существовал до встречи с Томми, отыскать невозможно. Он уже не представлял себя в отрыве от своего мучителя. — Неужели ты… — Ты сойдешь с ума без меня, — сказал Олли, и был прав, — да и я без тебя больше не смогу — кажется, я не уже способен выбирать.       Насилие породило иррациональную зависимость и такое же иррациональное сочувствие. — Я тебя люблю.       Томми говорил это, каждым «люблю» пытаясь привязать Олли к себе еще сильнее. Матела всегда лишь пожимал плечами и молчал, либо ронял ответное: «Я знаю», и Лалли никогда не надеялся на другое, больше всего на свете боясь услышать «Я тебя ненавижу». Томми владел его телом и положил начало их совместному падению в безумие, но целиком зависел от Матела. — Я тебя люблю, — слабое эхо приобрело голос Олли.       Сердце Томми остановилось и болезненно сжалось. Он протянул руку к Матела, заправил непокорные завитки волос за его ухо. Олли наконец развернулся к нему, поймал взгляд сияющих горьким счастьем глаз и прижался щекой к раскрытой ладони Лалли. — Хочешь, поедем в Лапландию зимой? — невпопад поинтересовался Томми, большим пальцем поглаживая скулу Олли.       Матела смешливо поморщился, обещая подумать, и сделал вид, что не понимает смущения Томми, который просто не привык к чужой любви и мир которого вновь переворачивался с ног на голову. Там, в перевернутом мире, Олли хотел быть с ним.       У Томми сильнее всего затруднялось дыхание и разгонялось сердце, когда Олли поднимался и опускался на нем, жмурил глаза и глушил ладонью невероятный голос, пока он огромными руками поддерживал Матела за талию, гладил ребра и спину. И можно было его тянуть за светлые кудри, только не сильно, чтобы Олли не отвлекался на боль и концентрировался только на наслаждении. И здорово было зацеловывать лицо, шею в родинках, нежные плечи и мягкий живот. И повторять: «Ты такой прекрасный и волшебный, я люблю тебя» и слышать: «я тебя люблю».