London Bridge Hospital
Частная палата Амелии
Голова невообразимо гудела, разрываясь на части. Зудящая боль выбивала из груди остатки воздуха. Стоило слегка развернуться, как тело пронзило миллионами длинных игл, электрический разряд ударил в грудь. Глаза наполнились влагой от боли. Обилие давно забытых ощущений сковывали тело параличом. Что с ней произошло? Что случилось? Всё это было сном, а она так и сталась в том сыром подвале? Открывать глаза было страшно. Снова вернуться в место, которое она всей душой возненавидела. Это место где она научилась ненавидеть. Болезненные ощущения сковывали мышцы, думать становилось с каждой минутой всё тяжелее, воспоминания затуманивали рассудок, дыхание непроизвольно сбивалось. Набираясь смелости девушка почти через силу раскрыла глаза. Рот исказился в болезненном крике, горло опалило пронзительной болью от напряжения, глазницу обожгло ярким светом, зрачок сузился. Сердце забилось так быстро, что изо рта потекло несколько капель густой красной жидкости. Пространство заполнилось обилием голосов и звуков. Пронзительный писк и чьи-то приказные крики раздражали слух. Тут и там перед глазами плясали белые пятна. Неожиданно охватила паника, она не чувствует энергии, не видит, что происходит и боль пронизывающая каждый участок тела напоминает её место, которого она боялась больше всего. Картинка перед глазами стремительно мутнела, раскачивалась. Стоило ненадолго прикрыть глаза, как сознание накрыло спасительное небытие. Она отключилась. Когда сознание вернулось в следующий раз вокруг было пронзительно тихо. Первая мысль возникшая в голове показалась ей до возмутительного абсурдной: «Я умерла?». Но темнота в сознании была слишком густой, а тишина звенела в ушах. Хотелось выругаться: «Как ты могла позволить умереть так бесславно и глупо?». Но вот к режущим голову мыслям начали добавляться ощущения собственного тела, болезненные и неприятные, но она чувствовала, что жива. Когда к прочим ощущениям прибавилось осознание энергии рядом стало совсем спокойно. Главное, что она жива, всё остальное возможно решить. Вспоминая как болезненно свет обжог глаза в прошлый раз, девушка решила, что рисковать не будет и настороженно приоткрыла лишь один. Но ожидания не оправдались, а небольшое помещение было погружено в мягкий лунный свет, лившийся из большого окна. По спокойному сырому запаху удалось понять, что света быть и не должно, за окном глубокая ночь. Тело болело, ощутимые, знакомые волны проходили по её телу короткими импульсами — работала регенерация. Почему так медленно? Что вообще произошло? Медленно, болезненно повернув голову она наткнулась на интересную картину. В тускло освещённом углу у самой больничной койки слегка сгорбившись сидел мужчина. Его черты казались знакомыми даже при таком ужасном свете. Запах крепкого кофе и молочного шоколада неясно отчего вызвал улыбку. Его большая ладонь бережно сжимала её руку. Словно этим жестом он старался спрятать от всего мира. У него получалось. Уличная одежда, явно в спешке накинутое на широкие плечи пальто. Он торопился? Густые брови, нахмуренные даже во сне. Напряжённые мышцы, его неглубокий сон был чутким. Он был готов в любой момент встать и сражаться, или защищаться, этого она уже не могла знать наверняка. Бегая глазами по острым скулам и идеальным очертаниям челюсти не проснувшийся мозг погрузился в мягкую пелену умиротворения. Все мысли о произошедшем намеренно блокировались, не позволяя ворошить свежую рану. Голова тяжелела, шея начала затекать, пришлось откинуться на подушку, чтобы приглушить неприятные ощущения. Свободная тонкая ладошка накрыла грубую мужскую. Ей всегда нравилось наблюдать за разницей между ними. Он был горячим, с грубоватой шершавой кожей, в редких местах усыпанный шрамами. Какие-то не заживут уже никогда, некоторые он не заживлял намеренно. Она была холодной, с мягкой, бархатной кожей, как надлежит настоящей аристократке. На ней шрамы тоже были, но все они остались не по собственной воле. Приходилось их прятать, скрывать под одеждой, косметикой и благодарить судьбу за то, что все шрамы на видных местах заживить удалось. Его ладонь была значительно больше. Он сам был больше. Это такое странное чувство, когда кто-то больше тебя. Амелия была вовсе не маленькой девочкой с ростом в метр семьдесят три, но с ним всё равно приходилось вскидывать голову, чтобы смотреть в глаза и вставать на носочки, чтобы дотянуться. Это необычное чувство будоражило рассудок каждый раз, стоило ей заметить свою мелочность на его фоне. Вслед за этими мыслями пришла другая, она почувствовала потому, что он восстанавливал её, отдавая свою энергию. Почувствовав прикосновение к себе русский резко открыл глаза, смотря на неё так взволнованно, будто они вновь отыскали её в каком-то лагере. — Саша… — мягкий, хриплый шёпот вырвался из груди сродни мольбы. По лицу пробежала сложная смесь эмоций, показавшаяся такой ценной и важной, что в женской груди разлилось тёплое, нежное чувство значимости. Мужчина придвинулся ближе, осторожно обхватывая женскую ладонь двум руками. Мягкие прикосновения искусанных губ вызывают мурашки и трепет. Глаза сами собой закрываются, — Ты напугала всех… Меня… Напугала меня, — его голос истощён, скорее от волнения, чем от истраченной энергии. Девушка ласково улыбнулась ему, не открывая глаз. — Я не помню, что произошло. Может это и к лучшему, — голос становился тише. Утомление и истощение брали верх, безумно хотелось спать. Перед тем как окончательно провалиться во тьму, она явственно почувствовала прикосновение щетинистой щеки к коже ладони. Ни капли не раздумывая аккуратно провела большим пальцем по скуле. Знал бы только её засыпающий разум, сколько эмоций и чувств вызвало в нём это прикосновение. Руслан прижался к её руке как к последнему теплу в этом промерзающем насквозь мире. Уходить не было желания, одна лишь мысль о том, что ему придётся отстраниться и снова стать сильным, независимым и уверенным предводителем выбивало из него все остатки сил. Когда энергия на вкус как кислая вишня успокоилась, пришлось отпустить. Напоследок мужчина зажмурился, прижимаясь губами в мягкой маленькой руке. «Да, так точно будет лучше» — пронеслась в голове кроткая мысль. Выходя из палаты русский придирчиво осмотрел тускло освещённый коридор этажа, уходящий глубоко вдаль. Было пусто и тихо, персонал относился к ним с благоговением и тревожить не решался, оставаясь на своих местах. Глаза наткнулись на одиноко посапывающего в кресле Германа. Не желая его будить русский медленно опустился рядом. Англичанин сказал, что лично казнит каждого, кто хоть слово скажет против их здесь присутствия. Неожиданный звонок застал его за работой. Будь это что-то иное он бы отказался ехать, но стоило дрогнувшему голосу британца сообщить о случившемся, он наплевал на всё. Когда нервный русский ворвался в кабинет старого друга, он посмотрел на него такими глазами, что от стыда захотелось хотя бы извиниться. Но вместо этого он объяснил ситуацию и Герман, пусть и всем своим видом показывая недовольство, согласился поехать вместе. На месте их встретил взвинченный Виллиам высокой женщиной в ярко-красном плаще. Она выглядела истощённо и раздражённо, платок спадал с покрытых русых волос, но напуганные женские глаза бегали по всему что окружало, совершенно не придавая этому значения. Было видно, что женщина сдерживает слёзы и истерично вытирает их, шепча под нос ругательства на беглом испанском. В палаты пострадавших поместили только к вечеру, тогда же вежливо сообщили, что их можно посетить. Амелия приходила в себя несколько раз, но почти сразу отключалась, как бы обильно они её не подпитывали. Францис так и не приходила в сознание. Кан к началу позднего вечера уехал, сославшись на важные дела, но попросил сообщать ему об обстановке, Руслан его в целом понимал, потому и спорить не стал. Услышав тихую ругань за поворотом русский слегка напрягся и подошёл ближе, прислушиваясь. — This… Puta asqueroso! What did she want to do with my girl?! Why the hell are you silent?! — злобный женский голос был ему знаком. Это Испана, девушка, которая приехала даже раньше их самих. Но что она делала так поздно в тёмном коридоре на пару с Виллиамом? И в каком смысле «с моей девочкой»? Она об Амелии? — Mi fuego calm down, I beg you. It was not enough for someone to hear us, — мужской голос ощутимо дрогнул, смягчился, словно растаял под её огненным напором. «Почему это обращение звучит как-то… Нежно?» — мужчина испанский знал плохо, хотя общий смысл пылких проклятий испанки понял безошибочно. — This vile, weak woman wanted to do something to her! What if she wanted to kill her? Mi mar… — её голос смягчился, потускнел. Он не видел, но чувствовал, что они были близко друг к другу. Не только физически, но и эмоционально. «Mi mar… Это моё море или океан… А Mi fuego… Mi — мой, а fuego… Огонь? Но он же…» — внезапный поток мыслей вызывал в нём скептическую смесь эмоций и волну непонимания. Неторопливо возвращаясь к своему месту Руслан пытался зацепиться за только зарождающуюся мысль. Испана, выглянувшая из-за угла едва посмотрела не него, вихрем умчавшись в палату. Виллиам, вышедший следом, сглотнул слишком громко, да и по его взгляду было многое ясно. — Ты слышал? — глаза смотрят прямо, уверенно, или он пытался убедить себя в том, что этот страх можно обратить в уверенность. Было не в его манере спрашивать прямо, но и прятаться бессмысленно, по прямому изумлённому взгляду устремлённому на него всё было понятно без слов. — Мать Амелии ведь не Францис, да? — так и не зацепившись за мысль она сама собой обратилась в слова, вырвавшиеся из груди угрожающе тихим голосом. Руслан заметил, как на бледном лице сменилось несколько эмоций, как проявилась усталость и скрытые за маской нестареющей кожи прожитые года. — Это всё так сложно… — смотря как мужчина опускается в кресло русскому впервые показалось, что он разговаривает со стариком. Уставшим, измотанным жизнью и временем. Это был вовсе не тот крепкий орешек и стальная рука Высшего Совета, к которому он привык, — Это было так давно, нам всем так чего-то не хватало… Присядь, — указывая на кресло рядом он растёр лицо руками. Голос был тихим, почти безжизненным, — Мы были в браке уже несколько столетий и брак этот с годами хирел лишь сильнее. Мы любили друг друга первые пару десятилетий, но умудрились попасть в тот промежуток времени, когда расторжение брака было делом нелёгким и могло ударить по нашей репутации. Несмотря на сложности в семейной жизни, мы не решились пойти на такой громкий шаг. Впрочем, только оттягивали неизбежное. Дети, которых она так желала от нашего брака, не рождались, мы отдалялись с каждым днём всё сильнее, пока… — комок в горле разрастался с каждой секундой всё сильнее, — Пока не появилась она… — и голос его наконец окрасился светом, приобрёл оттенки, — Яркая, чистая, живая, такая безумно отважная. Испана отличалась от выдержанной и холодной жены. Молодая, горячая, острая на язык и дерзкая в своей естественности. Я влюбился так, что почти потерял голову. Это было самоубийство, выстрел на поражение, русская рулетка. Я поставил на кон всё и скоропостижно проиграл, — его безжизненный голос затихал, но вместе с тем губы растянулись в мягкой, почти ласковой улыбке. Он не жалел о своей ошибке, лелеял те воспоминания глубоко внутри, — Наша связь была тайной, пока мои чувства не начали брать надо мной верх. Францис быстро спустила меня на землю. Испана родила Амелию в тайне, с условием, что ребёнок никогда не узнает, кто его мать. Вероятно я перестал любить эту женщину ещё тогда, и просто не хотел разрушать выстроенную за тысячу лет привязанность. И я безумно жалею, что выбрал холодный расчёт, а не любовь, — его взгляд был выразительным, пустым. Не трудно догадаться, что эта тема была для него болезненной и поднимать он её явно не желал. Но было в его словах что-то показательное, словно он пытался своим горестным рассказом донести до него какую-то истину, что познал на собственном опыте. — Но ты же был советником… Ты сам принял закон, — хмурые брови свелись к переносице. Непонимание, как и зачем он поступил так подло? Зачем было голосовать за принятие закона, который ты сам же и нарушаешь? Вопросов в голове становилось всё больше, и каждый другого был краше. Британец только горько рассмеялся, переводя взгляд на дверь палаты рядом с той, куда недавно влетела Испана. — Что такое закон… Правило, которое не действует до момента, пока ты не пойман. Когда родилась Амелия я проклял себя на всю оставшуюся жизнь… Она стала для меня зеркалом моего позора. Моя маленькая девочка, мне так стыдно перед ней, — мужчина поднял полные тоски и слёз глаза. Он всё знал, боги он всё знал. Знал как было больно его любимой, долгожданной дочери выдерживать холод и отстранённость отца, в котором она так нуждалась. Знал, как она зла на него. Он жалел себя всю жизнь, но так же и винил, боясь посмотреть в лицо своему позору, — Недавно она приехала в наш семейный архив, сказала, что ей нужно что-то найти и видимо… Видимо нашла не то что хотела. — Как же получилось, что они обе оказались в одной машине так далеко от вашего особняка? — вопрос был логичным, а Виллиам не мог ответить на него точно. В голове метались недобрые предположения, терзающие сердце. Но отцовские инстинкты почему-то говорили ему, что беспокойство о его дочери от русского исходят не из корыстных побуждений. — Я не знаю, — отвратительная, разбивающая голову правда, — Францис уехал за ней сразу после того, как она сбежала. Сказала, что знает, как её остановить… Я боюсь, что она… — Руслан мимолётно повернулся к мирно спящему Герману и напрягся лишь сильнее, присев чуть ближе. — Попыталась убить её? — такое прямое обвинение немного шокировало британца, однако он скрыл эти эмоции. Глупо было сопротивляться очевидным фактам. Что уж умалчивать, он весь день прокручивает в голове эту мысль, окучивая ещё большими вопросами. — Видишь ли, когда страна воздействует на кого-то ослаблением, ослабевает сама. Это своеобразное зеркало чувств и ощущений. У меня есть предложение, что она не рассчитала свою силу и это вылилось… В катастрофу… — отводя пристыженно глаза мужчина столкнулся глазами с заплаканной Испаной, вышедшей из кабинета едва покачиваясь. В груди у русского болезненно кольнул укор старых воспоминаний. Как сильно мать заботится и беспокоится о своём ребёнке, что становится так слаба? А волновался ли когда-нибудь отец так? Моментально выбивая из себя эти мысли парень обратил внимание, что Виллиам уже подхватил слабеющую девушку и выразительно посмотрел на своего собеседника, — Я отвезу её домой, останьтесь здесь. Утром я приеду, и мы поговорим с Францис. Провожая их глазами в тёмном коридоре Руслан тяжело вздохнул, растирая слипающиеся глаза пальцами. Спустившись к девушкам на ресепшене вежливо попросил плед, улавливая их смущённые улыбки. И почему только его никогда не радовало такое женское внимание? Вернее будет спросить, почему он ждал этого внимания лишь от одной девушки. Вернувшись на второй этаж укрыл им спящего в коридоре немца. Парень сорвался с работы по первому зову. Просто, чтобы составить компанию, и остался даже тогда, когда этого не требовалось. Дружеская связь выстраиваемая годами не рушится под гнётом чужого мнения и запретов, как не разрушилась под тиранией войны. Они справятся, Руслану хочется, чтобы справились. Едва улыбнувшись своим мыслям он вернулся в палату и сел на место, где спал до этого, рядом с кроватью. В комнате было всё так же приглушённо темно. Из окна проливался мягкий лунный свет, а тишину разрывало лишь умиротворённое дыхание девушки, в какой-то момент перевернувшей всё в его жизни. Осторожно накрывая её руку своей, как делал это всегда, он неожиданно задаётся вопросом, откуда у них такая связь? Почему именно с ней? Почему он не влюбился в другую? Не в милую медсестру с войны, или хорошенькую одноклассницу? Страх. Страх полюбить человека был жесток с ним так же, как когда-то обошёлся с его отцом. Выбрать равную? Но почему не другую? Почему эта женщина? Холодная, грозная, с тяжёлым характером и буйным нравом. С этими мыслями глаза закрылись сами собой. Если он и перебирал какие-то размышления дальше, то просто их не запомнил.На следующий день
London Bridge Hospital
Утро началось с разъяснения сонному Герману о том, что удалось выяснить за ночь. Пока парень задумчиво потягивал свежесваренный автоматом кофе на его лице сменилось обилие разных эмоций. Немец всегда был эмоциональнее Руслана. Отец как-то рассказывал, что это у них семейное. Его бабушка Гарсия славилась своей вспыльчивостью и озлобленностью. Она не умела проигрывать и часто язвительно относилась к странам, что ровнялись ей по статусу. Однако отец заметил, что их деда и ещё нескольких стран такое отношение не коснулось, или, по крайней мере, было не таким, как к остальным. Возраст приучил её контролировать то, что она говорит и усмирить свой гнев перед теми, кого женщина уважала. Генриетта, его мать была похожа на свою, но отличалась идеей господства, единения с народом. Возможно это сходство когда-то сблизило их с Иосифом. Но началась война и она раскрылась с другой стороны. Иногда в голове пролетала мысль неприятно покалывающая под рёбрами: «А вдруг он такой же?». — Это всё… Необычно… — задумчиво протянул немец, поднимая глаза. Он не привык к таким интригам, хотя и знал о том, что мать шла против закона о Неприкосновении, ведя тесную связь с отцом Руслана. А потом ещё нарушила не одно правило, но это… Откашлявшись в кулак и поправляя как бы сам себя парень мысленно заметил, что это было в прошлом и его уже давно не касается. — Это противоречиво, но так… По-человечески. Я всегда думал, что он холоден к ней из-за неприязни. Она негласно сдвинула отца на второй план своей персоной. Считал, что не поделили власть, да и характер её, жаждала вести дела семьи, а отец на отрез отказал. А оказывается он прятал за этой отстранённостью стыд. Интересно, какого это любить своего ребёнка, но вынужденно ненавидеть? — последняя фраза особенно остро прошлась по сердцу Германа, заставляя придать лицу напускной грубости и серьёзности. Мать которую он с трепетом хранит в своей памяти не была такой, какой её помнят остальные. Добрая, любящая. Женщина уделяла ребёнку много своего времени, дарила дорогие подарки и защищала от всего мира, показывая, какой он бывает разный. А потом облик нежной и ласковой матери начал блекнуть и истончаться, заменяя на грубую диктаторшу. Жестокую, громкую и полную ненависти. Даже к своему ребёнку. — Наверное больно, — ответив лишь ради того, чтобы развеять повисшую тишину оба вновь замолкли. На этот раз ситуацию спас подошедший Виллиам, а это значило, что пришло время посетить Францисс. Медленно проходя в палату Герман моментально разместился у двери, не желая мешать и влезать в разговор в котором ничего не мыслил. По дороге на второй этаж Виллиам попросил, чтобы своеобразный допрос провёл русских, опыта в этом у него больше, и почему-то он был уверен, что француженка будет более откровенна если разговор поведёт он. Руслан порыва не очень понял, его род славился умением давить на мозги, когда того требовала ситуация. Поговаривали, мол, энергия у них особенная, развязывает языки. Так ли это на самом деле он не знал, отец таких фактов не подтверждал. Оказавшись внутри британец прошёл по комнате, остановившись у большого окна. Его руки сжимали друг друга за спиной, осанка была неестественно прямой. Он даже не взглянул на женщину, то ли избегая этого взгляда намеренно, то ли не испытывая желания смотреть вовсе. Однако француженка его взгляда искала жадно. Бегала нервными глазами по замершему силуэту, словно надеялась, что он обернётся, что спасёт её так же, как спасал и всегда. А может она просто хотела воздействовать на него? Как часто она делала это раньше, когда муж не замечал? Руслан опустился на стул рядом с кроватью, обращая на себя внимание. По его тяжёлому взгляду она поняла, что спасения искать бессмысленно. Обречённо опустив руку она в какой-то немой борьбе сжала пальцами ткань белоснежной простыни. — Ты знаешь почему мы здесь? — его суровый голос и схожесть эмоций поразительно отчётливо напомнили женщине другого. Сглотнуть получилось ощутимо громче, чем хотелось. «Это Виллиам подослал его?» — горечь в собственных мыслях убивала горделивую уверенность, сбивала возникшую было злость. Он был грубее, строже и холоднее, от его голоса била дрожь и тремор заламывал кости. Если бы тогда Виллиам не уговорил его остановиться, сидела бы она сейчас перед его сыном? — Вы никогда меня не поймёте. Никто из вас, — кончиками пальцев теребя постельное бельё карие глаза бегали по поверхности. Хотелось отрицать, хотелось бороться до последнего, вопить, протестовать. Но она уже давно не взбалмошная маленькая девочка. Закрывая глаза с её лица пропали все эмоции, голос перестал дрожать, — Я ненавидела её. Всю её жизнь от начала и до конца. Ненавидела всем сердцем. Презирала и порицала. Я хотела семью. Хотела быть любимой и любить в ответ. Когда в моей жизни появился Виллиам я поняла… Это он. Он был завещан мне самой вселенной и я не должна его потерять, я обязана… — она замолкла, поймала изучающий взгляд мужа. В тёмных женских глазах застыли слёзы, но так и не скатились по белоснежным щекам, — Я обязана была сохранить то, что с таким трудом завоевала. Спустя столько попыток беременности я внезапно узнаю о том, что мой муж увлёкся другой женщиной. Этой импульсивной, неуравновешенной, невоспитанной… — судя по дрожащим губам и яркому огню в глазах она хотела произнести выражения по жёстче, но воспитанность брала верх над эмоциями, — Я показала ему, какую ошибку он чуть было не совершил, но необратимое уже случилось… Когда выяснилось, что она беременна я впала в отчаяние. Неужели проблема была во мне? — по её щеке неторопливо скатилась непрошенная слеза, — Меня озарила прекрасная идея, как я считала на тот момент. Забрав этого ребёнка и признав своим, мы бы смогли восстановить разрушенный брак, мы бы вновь смогли полюбить… Но это было роковой ошибкой, — тишина повисла туманной пеленой на разум каждого слышащего. Каждый думал о чём-то своём, и мысли эти отличались одна от другой. Виллиам осознавал, что любовь к этой женщине разрушала его, убивала и вытягивала желание и стремление жить. Он любил, несомненно когда-то безумно любил её образ. Глаза, запах, характер, прикосновения. Но никогда не любил её настоящую. Не любил её душу так, как смог полюбить душу Испаны. В какой-то период своей жизни он осознал, что даже не хотел видеть этой души в своей жене. Правила, законы, нормы морали. Весь этот бред разрушал его жизнь, его счастье и надежду на светлое будущее. Герман с горечью отмечал, что мыслил так же ужасно как несчастная Францис. Его любовь к матери и ненависть к власти в какой-то момент так застлала глаза, что он хотел убить высший совет. Истребить как существо. Унизить как понятие. Благодаря тому, что у него отобрали мать, он научился по-настоящему ненавидеть. Если бы тогда его не остановили, был бы он вообще жив? Или может его помиловали бы на первый раз и отправили гнить в тюрьме небытия? Отводя взгляд парень жаждал провалиться под землю, лишь бы не чувствовать боли, что витала в помещении. Руслан счёл её слова отговоркой, слабой, совсем неоправданной. «Ты сама забрала ребёнка у чужой женщины ради собственных мечт, а после сама же его возненавидела?» — в какой-то момент он осознал, что мыслил как отец. Радикально, логически и холодно. «Ты так же защищал её пап?» — спрашивая скорее у самого себя подумал парень. Но придаваться мечтам и размышлениям было некогда, минута тишины, отведённая на размышления истекла, и он ответил коротко, как удар гильотины. — Это не оправдывает тебя, — она ощутимо вздрогнула. Её приговор был известен ещё в момент, когда приняла решение расправиться с ошибкой всей её жизни. Но по угрюмому молчанию мужа и холодному вердикту русского она осознала — это конец. Последующие её слова прозвучали безразлично. — Я знаю, — Руслан последний раз осмотрел её и стремительно покинул кабинет. Герман на пару мгновений замер в проходе, услышав как женщина с мольбой обратилась к британцу, — Позволь мне попрощаться с сыном… — мужчина стремительно развернулся к ней. Он не видел этого взгляда, но чувствовал, в нём сквозила ненависть. Виллиам покинул кабинет первым, а немец учтиво прикрыл дверь, отрезая француженку от всего остального мира.Близь London Bridge Hospital
Улица встретила прохладным ветром и запахом сигаретного дыма. Побег за кофе, ведь иначе это было никак не назвать, они провели в тотальной тишине. Русский злился, сжимал челюсть до боли в зубах, метался угрюмо-хмурым взглядом в прохожих и напугал своим видом несчастную девушку бариста. Герман поспешил справить положение, слегка посмеиваясь разбавил обстановку и вернул девушке хрупкое ощущение спокойствия. Русский только небрежно и даже как-то злобно усмехнулся, выходя на улицу обратно, видимо чтобы не смущать людей в кафе и не пугать больше бедную девушку. Немец дождался приготовления кофе и застал друга курящим у входа. Он пристально рассматривал окружающих, но словно не видел никого из них, погрузившись в глубокие размышления. Прикосновение к плечу заставило его моргнуть, и посмотреть на виновника его потревоженного покоя. — Поделишься, что произошло? Как ошпаренный вылетел из больницы, — спокойный голос и вкус крепкого кофе в примеси с сигаретным смогом слегка расслабил голову и напряжённое тело. Задумчивые золотые глаза пробежались по окружению уже не так придирчиво, атмосфера напряжения начала рассеиваться успокаивая. — Я не могу понять её. Не могу понять мотива. Убивать ребёнка лишь за то, что не сложилась жизнь с мужчиной? — Герман с его мнением был солидарен, а остальную эмоциональность реакции списал на волнение за небезразличную ему женщину. На самом деле для немца стало тем ещё шоком, что даже спустя столько лет чувства русского не пропали. А иногда кажется, что стали только сильнее. Словно он повзрослел вместе с этой любовью. — Послушай… Помнишь, Виллиам сказал, что она искала что-то в их личном архиве? — начало мысли было интересным. Рыская в голове Руслан наткнулся на свежее воспоминание разговора с Китаном. Со всем этим событием он совсем забыл об этом. А ведь ситуация начинала принимать интересный оборот, о котором ко всему прочему ещё не знал Герман. — Она продолжает искать то же, что и они тогда… — собеседник посмотрел на него непонимающе, а Руслан неожиданно осознал то, что сказал. Она знала о том, что искать, потому, что участвовала? Если и нет, то точно знала, что эти исследования проводились. Она помогала им? Она знает, что они искали и теперь ищет сама? Вопросы сыпались на голову, а непонимающий взгляд друга заставлял ощущать себя дураком ещё сильнее. Остаток дня прошёл за тем, чтобы объяснить немцу то, что он узнал накануне произошедших событий. Герман относился к некоторым новостям спокойно, они были новыми только для Руслана. А вот исследования и засекреченные операции его пусть и не удивили, но ввели в раздумья. Считая Генриетту опасностью высшей степени все данные о её существовании и деятельности находятся под охраной самого Высшего Совета и для даже для сына этой женщины загадка. Иногда его допускают к некоторым делам, тем, что не представляют больше военный тайны или яркого интереса. Некоторые дела парень хранил в тайне от вышестоящих личностей, потому что там находятся тайны, которые Совету знать не нужно никогда, даже после смерти. Когда на улице начало вечереть Герман признался, что не прочь был бы отоспаться и вернуться к ним с новыми силами. Руслан с готовностью согласился, но уехать вместе отказался. Проводив друга парню пришлось вернуться к больнице. Там ему сообщили, что Виллиам покинул клинику по личным причинам, а Кан ещё не возвращался. Оказавшись один он решил пойти на то, что не решился бы в присутствии остальных — поговорить с Амелией о своих мыслях.London Bridge Hospital
Частная палата Амелии
Медленно приоткрыв дверь Руслан заглянув внутрь не обнаружил девушки на кровати и моментально оказался внутри, едва прикрыв за собой дверь. Волнение охватило сердце, но моментально отпустило, когда он заметил девушку безмятежно стоящую у подоконника. Накинутая на обнажённое тело свободная голубоватая рубаха едва согревала, но ей, кажется, это и не было нужно. Открытое окно позволяло прохладному вечернему ветру врываться в помещение и окутывать девушку плотным коконом. Она была такой задумчивой в своём одиночестве. Тихой, потерянной и слегка тоскливой. Медленно подходя ближе он хотел было прикоснуться к ней, но не решился так по-хозяйски нарушить личное пространство, отдёргивая руку и тихо прошептав. — Ты замёрзнешь, — на её губах растянулась неожиданно нежная улыбка. От неё стало стыдно, словно он был маленьким мальчиком, пойманным за какой-то шалостью. Практически так и было, она почувствовала его присутствие уже давно, но не хотела смутить своим вниманием, делая вид, что не чувствует. — Ты ведь согреешь, — поворачивая голову к нему её взгляд показался особенно ярким на фоне чернеющего неба. Эти глаза каждый раз разрывали его сердце на части, прорывали в нём дыру во всю вселенную, закрадываясь и оставаясь там навсегда. Ему всегда кажется, что он влюбляется в эту женщину снова и снова, без возможности остановиться. — Если ты захочешь, — от её загадочной заговорщической улыбки в голове всплыло приятное воспоминание из совершенно неприятного времени. Не улыбнуться в ответ ни получилось никак. Они попали в концлагерь вместе, слишком глупо, и Амелию это сильно злило. Она сопротивлялась активнее всего, ведь не собиралась отсиживаться в этом месте. В ту ночь было особенно холодно, и ему приходилось заламывать злой девушке руки, чтобы она позволила согреть себя. Через пару часов активного противостояния оборона рухнула и она сама прижималась к тёплому телу, как бы сильно её это не смущало и не вгоняло в краску. Щёки едва ощутимо защипало, чёртово смущение. Амелия этого очевидно не видела, но он знал наверняка — чувствовала. — Ты сделаешь это даже если я скажу «нет», потому что будешь знать, что говорю не то, чего хочу, — такая откровенность поразила его сильнее, чем всё остальное. Эмоции выбило из головы, не позволяя упустить этот крохотный момент или отвлечься хоть на что-то. Едва потянувшись он несмело прикоснулся к холодному плечу, сразу пропуская через её тело поток тёплой, золотистой энергии. Американка прикрыла глаза, наслаждаясь ощущением блаженства и заметно расслабилась, позволяя осторожно прижать себя ближе. Когда холодные руки подлезли под водолазку, слишком плотно прикасаясь к горячей коже всё его тело напряглось, мышцы сокращались под её пальчиками, заставляя краснеть за свой порыв. Хотелось отдёрнуть себя, отговорить, вывернуться и выпрыгнуть в это самое открытое окно, чтобы провалиться под землю от стыда. Но она замалчивала свою совесть, впервые в жизни решившись на то, чего боялась больше, чем одиночества — собственное счастье. Когда её руки замерли на лопатках всё тело под ладошками было напряжено. Он, казалось, боялся дышать, будто мог спугнуть её своим любым движением. Сердце колотилось так бешено, что казалось, сейчас пробьёт грудную клетку и вырвется наружу. — Посмотри на меня, — её ласковый голос сводит с ума. Это сон? Он спит? Опуская голову сталкивается с её яркими даже во тьме глазами. Самыми нежными и любимыми глазами. Ладони сами ложатся на мягкие щёки, оглаживают скулы и виски. Дыхание сбивается, без возможности восстановиться. Амелии страшно, но внизу живота завязывается вязкий комок предвкушения, а он, судя по энергии, боится ещё сильнее. Боится, что она не настоящая, что бросит его, оттолкнёт. По щеке одиноко скатилась слеза. Своими глупыми попытками не любить она причинила столько боли тому, кого так самозабвенно любит, — Поцелуй меня… — мольба, едва не срывающаяся на всхлипы. В его глазах весь космос. В его руках её сердце. И именно этого она боялась. Отдать своё сердце. Он склоняется осторожно, с особым, присущим лишь ему трепетом. Хочется зажмуриться, но она смотрит ему в глаза пристально, внимательно. Хочет видеть каждую его эмоцию. Парень замирает на несколько долгих секунд всего в паре миллиметров от её губ. Всё ещё не верит, в то, что это действительно происходит. Не верит, что находится так близко, что чувствует запах этих губ, её тела. Она тает от того, как осторожно грубые пальцы сжимают ткань на её талии. Приходится встать на носочки, чтобы впиться в его губы самой, столкнуться носами и лбами, но наконец соприкоснуться. В русском что-то оглушительно лопнуло, сломалось, без возможности восстановления. Руки сжали тонкую талию прижимая к себе как можно ближе и плотнее. Страсть исходившая от него пьянила, поцелуй из невозможно трепетного перерастал в животный, грубый, но тут же возвращался. Ласково облизывая прокусанную губу он целует её несколькими короткими поцелуями. Не выдержав отрывается, спускаясь на оголённую шею. Из женской груди вырывается облегчённый стон, такой сладостный и желанный, что мужчина рычит ей под подбородок, сдерживаясь из последних сил. Она потерянно перебирает короткие волосы, то сжимая их, то одобрительно поглаживая. Укусы сыпятся по шее, где-то он втягивает кожу, проходясь дорожками ласковых поцелуев. На следующий день кожа в этих местах расцветёт алыми маками. Отрываясь от распухших женских губ русский опьянённо смотрит ей в глаза. Куда пропал рассудок? Что с ними? Амелия потерянно гладит его по щеке, кусая солёные от поцелуев губы. — Мы сошли с ума… — Зато вместе…