Доктор Данковский устал

Ранним декабрём восемнадцатого года, когда снег припорошил нещадно выжженную, вытоптанную твирь на полях солнцем забытого Города и лёд заволок тонкой плёнкой мутный Горхон, — ранним декабрём восемнадцатого года стало впервые ясно, что и это — ещё не конец, а если б и пришёл взаправду конец, то ненадолго, потому что всё в этом мире рано или поздно чем-нибудь заканчивается, чтобы потом обязательно начаться вновь. И когда доктор Данковский это впервые осознал, на него тут же накатила жуткая усталость — и перо, которым он, щурясь под блёклым светом керосинки, весь свободный от обходов вечер черкал в дневнике, едва не шмякнулось на пол. Всё-таки Данковский очень, очень устал. Часов пять тому назад доктора вызвали в штаб на тщательно законспирированное совещание тет-а-тет с комендантом Сабуровым. У коменданта для Данковского имелись, как обычно, самые радостные вести: комиссарша Лилич с её беднотой, обосновавшиеся за Городом, вовсю готовят срочное наступление. Железнодорожные пути в спешном порядке блокируются. — А как же поезд с медикаментами? — зачем-то спросил Данковский, заранее зная ответ на свой вопрос. — Надо продержаться, господин доктор. По моим разведданным, с часу на час в Город ворвётся генерал Блок. Он-то наведёт порядок, будьте покойны! Белая гвардия нас не оставит. Данковский не стал с ним спорить. Комендант уже третий день обещал ему Блока с "часу на час". Да и что толку в бравом генерале? Всё равно любые казармы — красные ли, белые ли — мигом становятся рассадником заразы. Сабурову не понять, что война, которую ведёт доктор, — война не менее страшная и не менее важная, чем постоянные перестрелки Лилич и Блока. Не понять этого и Каиным, и Ольгимским. У них свои счёты с властью старой и новой. Данковского понимает разве что Гришка Филин — вот уж кому он охотно бы передал бразды правления. А Гриф ведь часто предлагал: "Давайте, пан Данковский, так дела поведём: я за рулём, вы за картой, я руки мараю, вы головушкой думаете…". Почему бы и нет? Наплевать, в сущности, какую он там вольную республику хочет со своими молодчиками устроить — главное, что еду и лекарства эти молодчики добывают стабильно быстро и качественно. Спина и затылок заныли от напряжения. Дурная слабость разлилась по всему телу. Данковский потянулся, зевнул. Болезнь-то совсем недавно отступила. А доктор, конечно, себя убеждал, будто он уже абсолютно здоров и может выдерживать все нагрузки. Не висеть же ему и дальше на шее у Бураха и перекладывать всю ответственность за земскую больницу на чужие плечи! Даже если плечи эти были широкими и внушительными и спрятаться за них порой адски руки чесались. Что есть, то есть — не был он здоров и в помине. Кризис-то миновал, но что до всего остального…Не хватало по второму кругу заболеть. В тот раз он добил себя работой и по глупости, по обыкновенной невнимательности заразился язвой. На счастье Данковского, рядом всё время был Бурах. Он, сразу учуяв неладное, предусмотрительно уложил доктора в постель — и был прав. Продержись Данковский ещё денёк на ногах — и с великим доктором было бы впору прощаться. Как бы там ни было, доктор провалялся в бреду без малого неделю. А Бурах всё приговаривал понуро: — Это я, ойнон, недоглядел. Его чуть сгорбленная фигура, большое, размытое лицо постоянно маячили у больного перед воспалёнными глазами, и гулкий, хрипловатый голос звучал круглосуточно где-то у изголовья, и от горького запаха любимых фельдшерских травок вперемешку с табачной вонью вечно щипало в носу… Бурах исправно поил его своей натуропатией, пристально следил за ним, как за Спичкой или Мишкой, ругался, обижался, уходил — и снова возвращался с кульком яблок в кармане и ворохом новостей и нужных тёплых слов, и Данковский, в конце концов, несмотря на свой строптивый характер и последнюю степень отчаяния, выкарабкался — выходил его таки фельдшер-самоучка, победил заботой и любовью. Данковский помнил, как проснулся одной зябкой ночью, весь в поту, как быстро билось сердце и как странно было видеть вокруг себя заново весь этот мир — мир, за время болезни схлопнувшийся до размеров малюсенькой койки и теперь снова представший пред доктором во всей своей ужасной красе, мир с тихими выстрелами и завываниями ветра где-то далеко и страшно близко одновременно. Он помнил себя, испуганного в первую секунду и по-детски беззащитного. Сил хватило только на жалкий вздох. Но и этого вздоха оказалось достаточно, чтобы кромешная темнота расступилась — и вот уже зажглась свечка, и зашуршали простыни, и чья-то ломаная тень задёргалась в неровном свете, и огромная, горячая, шершавая ладонь накрыла, словно медвежья лапа, его худое запястье, и заглянули ему в душу ласковые, внимательные глаза, и голос, сдавленный, с трудом как будто подбирающий звуки, проронил: — С возвращением вас, ойнон. С Бурахом они потом, правда, ещё долго царапались: оказывается, фельдшер истратил на страждущего Данковского добрую четверть нажитого их совместным непосильным трудом инструментария. На все нарекания доктора Бурах недовольно морщился и, играя желваками, степенно возражал: — Что же мне, извести вас надо было? Разве я скряга какой? Данковский встал из-за стола, загасил керосинку и, чуть пошатываясь, побрёл к флигелю с больными. Скрягой Бурах, конечно, никогда не был. Телячье его сердце! Налетай, честной народ, всех вылечу, всё раздам, себя раздам, а — вылечу. Доктору скорее был свойственен разумный эгоизм. Но, видно, не хлебом единым — не на разумных эгоистах держится свет. Если бы не Артемий Сидорович, с эпидемией бы этот Город расстался не скоро. Может, Бураху стоит попытать удачу там, на линии фронта? В тылу он уже преуспел… Во всём флигеле было удивительно тихо. Ни криков, ни стонов, ни слёз…Больные спали. Доктору подумалось, что, наверное, их больница сейчас — это самое счастливое место в стране, если не во всей Вселенной. Здесь можно позволить себе тишину — невиданную роскошь по современным меркам. Здесь люди ещё могут поспать, забыться — а у подступов к Городу, должно быть, начинается заварушка. И ведь сколько чудом выздоровевших людей поляжет в этой заварушке! Поляжет просто так, но Лилич скажет — за идею, а Блок отрежет — за отечество. Как же Данковский устал. В самом углу, у койки Спички, мерцал какой-то огонёчек. Доктор подкрался на цыпочках и, обнаружив едва горевшую лампадку, сию минуту её потушил. Сам мальчишка дрых без задних ног. Он, видно, читал: поперёк кровати лежала истрёпанная книжка. А свечу задуть, разумеется, слабо…Данковский придирчиво вгляделся в бледное веснушчатое лицо. Славный он пацан, только суёт свой шнобель везде где ни попадя и потом по шапке получает. И в больницу загремел, потому что надирало его: возомнил себя разведчиком, попал к красным, а те его…В общем, еле отбили. Ну, Спичка — умница, поправится непременно. Ему даже на пользу вот так полежать, подумать, книжки почитать. Это Мишка, кстати, книгу принесла. Хорошо, что Бурах к себе Мишку взял. Нечего ей на станции делать — не для детей это. Трогать пока никого он не будет. Пусть отдыхают — и доктору отдохнуть дадут. А то он, кажется, потихоньку заговаривается. Данковский вышел, прошлёпал по коридору, насквозь пропахшему хлороформом, и вскоре выбрался наружу, на крыльцо. Положительно, ночка была замечательная. Не слыхать, не видать ничего за версту. Лишь морозец, и небо, бескрайнее небо над степью, и звёзды, бесконечно красивые звёзды. И нет будто ни болезни, ни бессмысленной усобицы — будто всё вернулось к первозданному своему состоянию. Будто кончилось всё. Но ежели кончилось — неужто когда-нибудь повторится? Неужто начнётся сызнова? И что, снова боль, снова кровь — замкнётся круг, начнётся новый? И звёзды опять будут светить в небе, и степь, припушённая и недвижная, опять будет молчать, и Земля опять будет терпеливо сносить выходки непутёвых своих детей? Неужто всё — всё! — уходит, чтобы потом вернуться? Так когда же Данковский хоть чуть-чуть отдохнёт? Когда они все отдохнут? Сзади скрипнули дверцей. На крыльцо протиснулся Бурах. Привычно сгорбился, покопался в карманах, нащупал кисет. Закурил самокрутку. Потянуло махрой. У Данковского заслезились глаза — хотелось верить, что от махорки. А Бурах нутром всё понял: — Эх, ойнон, хватит вам кручиниться. Утро вечера мудренее. Всё хорошо будет. Посмотрите-ка, сколько звёзд высыпало. Данковский, не оборачиваясь, прошептал: — По-вашему, quidquid agitur omnia ad meliora?* На плечо доктора опустилась тяжёлая ручища и силой заставила его развернуться. Данковский взглянул исподлобья на Бураха — во взгляде фельдшера, взгляде измученном, плясали весёлые искорки. — Вот чего никогда не понимал, господин доктор, так это вашей тарабарщины проклятой. Всё-таки на разных языках мы с вами разговариваем…Да только цель у нас одна. Звёзды висели высоко-высоко и, загадочно поблёскивая, хранили какую-то сокровенную тайну, которую знать человечеству было категорически запрещено, но к которой, по большому великодушию матери-природы, люди могли на миг прикоснуться, задрав безоблачной ночью голову и обратив свой усталый взор к вечному небу в сверкающих крапинках. — Как? Да…Это вы здорово сказали. Цель у нас одна. Он вздохнул, ткнулся носом в фартук Бураху, шмыгнул пару раз. Пробурчал: — Говорил ведь вам, Артемий Сидорович, не курить эту гадость… — Каюсь, Данил Данилыч. Я вам тоже говорил на крыльцо не выходить без полушубка. Но вы же — Столица! Они засмеялись. Данковский искоса посмотрел на звёзды. Пожалуй, он действительно очень устал и потому немного запутался. Но однажды он ещё распутается. Наверняка распутается. Это — ещё не конец. Это — ещё не начало. Но если в небе над солнцем забытым Городом и мутным Горхоном светят звёзды, значит, всё будет хорошо. — Всё пройдёт, ойнон. Пройдёт и это.