не останавливаться. никогда не останавливаться.
кизи тычет в меня камерой, потому что каждое слово — это Слово, и каждая секунда — Жизнь. за неё надо цепляться. жить идеей, ломать систему. угонять машины, подделывать рецепты.отсасывать нилу на заднем сидении его пикапа.
запершись в ванной, я слышу, как кизи в комнате обучает новобранцев кислотной школы. таблеточку за маму, таблеточку за папу, таблеточку за мир во всем мире, за свободу и против вьетнама. кизи правда думает, что потомки будут слушать кассеты, на которых мы поем мексиканский блюз под шорох колес автобуса. может, он прав. стирает грань между творцом и творчеством, всю свою жизнь превращает в грёбаное произведение. потому что революция — долой условности! долой метафоры! останемся в вечности!вот только вечность уже жрет нас заживо.
джек занимается тем же самым, когда запирается с месячным запасом джека (дэниэлса) и пишмашинкой, когда спустя неделю, не успевая протрезветь, читает нам свиток нашего жизнеописания. да и я тоже — напиваюсь, закидываюсь и пытаюсь выблевать на бумагу сердце. потомки будут есть это абсолютное хрючево поэзии, годное к употреблению на тысячу лет вперёд. впишем наши имена на скрижали вечности — выиграем с бездной партию в пинг-понг.вот только бездна уже подкрадывается изнутри.
и остаётся не оглядываться. орать на пределе лёгких о том, что мои друзья — ангелы с условно-досрочным, непорочные развратники, самые святые из всех; орать, чтобы не оглушала тишина и чтобы каждая новая строка — святотатственней и бойче прежней. чтобы предыдущие буквы не складывались в слова и не нависали над затылком склизкими вопросами — а мы вообще друзья? ребята просят старого негра в баре сыграть им интернационал на рояле — и поют своими пьяными голосами. я слушаю нила — и мне не хочется трахаться с ним, мне хочется просто прижаться сухими губами к его покрытому испариной лбу. между «любой» и «любимой» девушкой — две буквы. «разбитным» и «разбитым» джеком — одна. он хватает меня за щеки — у него грязные теплые руки, — и вопит, что я богоизбранный. говорит, чтобы я не бросал стихи. а потом: «одолжи мне свою пишмашинку, аллен», — и я почти вижу, как он закладывает ее в ломбарде, а потом извиняется со слезами в добрых глазах.в пинг-понг не играют командой.
мы мотаемся по всем штатам, тайком забираемся на товарняки, останавливаем фуры на автостраде — туда-сюда по двухполосным артериям америки. то ли новые пророки, то ли кровяные паразиты. болтать без остановки семьдесят часов — так, будто все вещи имеют равное значение; уж лучше семьдесят часов болтовни — под бензедрином они растягиваются в сто сорок — и саднящее горло, чем слушать собственные мысли; слушать, как пластиковый теннисный шарик мечется от одной стенки твоего черепа к другой. скидывать вниз бычки с эмпайр стейт билдинг — грёбаной вершины мира — или лечь на шесть футов в землю; срываться с места из-за любого видения — или не верить ни во что. середины не существует, мы вырвали ее своими же руками, выбросили из окна вместе с нашими учебниками, сожгли с белыми рубашками. я вот ни во что не верил — и обнаруживал себя читающим кадиш статуе будды в китайском квартале ньюарка. респектабельные леди, кормя в парке уток, будут обсуждать мои скандальные, наглые, зарвавшиеся стихи — «ни стыда, ни совести у молодежи». это правда — мы их обменяли на кое-что страшней. сотни мальчиков и девочек будут убегать из дома, начитавшись джековой одиссеи. они — подростки, и вселенная сама по-пёсьи тычется мордой в их любопытные ладони, сама вибрирует под их ногами. им хватит четверти таблетки, чтобы постичь Суть, и им даже не нужен кизи с его камерой. и я внушаю себе, что я тоже подросток. двадцатипятилетний сбежавший из дома школьник. иногда — когда нил сидит на водительском сидении и улыбается — я и впрямь верю, что мои книжки напечатают в раю.