Шёл снег

1. Последний раз Лёша кидал горящую бумажку в шампанское, когда они праздновали новый год всей семьёй. Это было давно. Когда в руках какого-то знакомого хлопает бутылка с напитком, и из узкого горлышка вырывается плотный вздох, Лёша, как в детстве, чувствует этот яблочно-спиртовой привкус, изжогу и газировку в носу. Ему протягивают опять слишком большой кусок бумажки: наверное, чем больше он загадает, тем больше исполнится. Чисто по теории вероятностей. В бокалах трескается шампанское, речь где-то на фоне, и год снова такой тяжёлый: слава богу, что прошел, 2019ый точно будет лучше. Кто-то отказывается записывать желание: такая глупая традиция. Тогда Диана задорно рассказывает, что в детстве несколько лет подряд загадывала «папу»: в итоге ее мама до сих пор одинока, а у нее, спустя пятнадцать лет, появился «папочка». Говорит, надо быть осторожнее со своими желаниями. Ваня отказывается тоже и передаёт Лёше общую зажигалку, хоть тот уже и достал свою. Бумажка горит долго, и он чувствует себя растерянным. Шампанское невкусное, да и выпьет ли он целый бокал этой мерзости залпом… Раньше шампанское ассоциировалось с праздником, его хотелось впитать, нивелировать таким образом наивную веру в чудо, побыть в одной лодке со взрослыми, и пусть выходит через нос, пускай даже прольётся вместе с хлопком пробки — это напиток вечеринок великого Гэтсби и праздников в Псковской области у бабули, которая лукаво подмигивая, придвигает тебе хрустальный бокал, вспыхнувший золотым под «он уже взрослый, Вер. Пускай»… И это не мрачная стопка водки — настоящее посвящение с дядей в глухом гараже. Это совсем другое — это парадные тарелки из серванта, такие одновременно близкие и недостижимые, как одежда на витрине свадебного магазина; это мерцание бусинок-икринок в банке с золотой крышкой; это тарелка с уложенным как надо сервелатом. А потом, когда в 17 впервые празднуешь с друзьями, случайно оказывается, что на самом-то деле по вкусу шампанское дурацкое, от него болит голова и желудок. Но на новогодние застолья Шамутило все равно иногда приносит бутылку — «ну во-первых это красиво». А ещё через пару лет, когда все внезапно оказываются на антидепрессантах, зоже или просто Ваней, он шагает, держа в руках детское игристое. Надо было протестировать ещё тогда, с родителями — может оно подходит для загадывания желаний больше обычного, а бумажки в нём испаряются моментально. Но это в детстве надо было, не сейчас. — А шампанского для взрослых нет. — Ваня отбирает у него сигарету, когда они стоят под козырьком и глядят на первый в 2022ом снег. Делает затяжку, красиво выдыхает. — И правильно, ерунду всякую назагадывают. — Он возвращает Лёше сигарету, а тот только смотрит вопросительно. — Так что тебе дарить? — Да забей. Мне нравится, что мы никогда особо к датам не привязывались. Правда, Лёш. — Нет, в этом году точно надо. — Ну давай тогда торт вкусвилловский. Который с манго. — Ну это несерьёзно. — Лёша проглатывает мокроту. — У меня наверху кусочек остался, с днём рождения? — Он слегка хмурится. — Не очень празднично. — У меня часто день рождения получается. Каждый день, как праздник — отлично же… — Ваня смотрит на Лёшу и делает то, что тот попросил сделать ещё в ноябре — задумывается о подарке. — Хотя, этим можно пресытиться. — Он тянет, но всё-таки быстро находится. — Давай другой вкус тогда. — А ещё тебе тогда уже лет 40 получается, Ванёк, если день рождения так часто. — Лёша говорит значительно и слегка кашляет. — Придумай чё-то нормальное. И не рифмованное, ради бога. Снежинки кружат в бежевом воздухе, свободные и лёгкие. — Может, лучше не курить вовсе, если тебе порой так долго не хочется, а потом ты нормально не можешь? — Он задумчиво крутит в руках лёшину пачку тёмно-зелёных пепe — красивая, конечно. — Ты мне лучше объясни зачем мотаться между городами. Причём с такими интервалами, словно тебя откуда-то гонят. — Он опять кашляет в кулак. Подъезжает такси, Ваня в ответ поджимает губы и отдаёт пачку — ну нравится человеку, что ж он сделает, да? Машет с заднего сидения и думает о том, что ему в этом состоянии вялотекущего конфликта как-то даже спокойнее и понятнее. И это, наверное, неправильно. Под бой курантов Лёша как обычно не успевает дописать и давится бумажкой: давно не загадывал желания. Флешбэкает новым годом с родителями: физическая неопытность делает детство чем-то вроде полосы препятствий в передаче Форд Боярд, и ты постоянно либо в песке, либо в снегу, либо в слезах. Со временем приходит — жить сложнее, чем казалось, однако не быть в песке после пляжа легко. Нужно просто лет в 17 впервые правда упасть в снег, натянуть кеды после песчаного пляжа (и на пляж обязательно без родителей, чтоб без суеты), наконец-то написать красивой девчонке (пускай ты и идиот, урод и вообще наверняка она тебя презирает) и таким образом перезаписать впечатление, отметить, что однажды ты как-то случайно стал смелее и немного научился жить. Лёша почти сразу же забывает, что загадал и передает Диане тазик с оливье. Когда они выходят на террасу, на Лёшу наваливается пьяным тяжелым восторгом и запахом табака Антон. Шепчет заговорчески: — Лёх, какие у тебя планы на ночь? — Ты ко мне подкатываешь? — В ответ Антон смеется раз в десять сильнее, чем заслуживает эта шутка. — Ну? — Не, ну ты скажи, если есть. — Антон уже не смотрит на Лёшу и улыбается шире. — Просто у меня, кажется, появились, понимаешь? Тет-а-тет, понял? — Пока не очень. — Шамутило затягивается. — Ну будет у тебя секс, я тут при… — Друг я не очень — вот что. — Он смотрит на Лёшу с этой великой бухой значительностью. — Да и человек… — И вся горечь мира в этих словах. Антон икает. Так Ваню вписывают к Лёше на новогоднюю ночь. - В четыре утра, уже готовый к отказу, Лёша предлагает Ильину прогуляться пешком до дома и, когда устанут, заказать такси из рандомного места. Так, они в комфортном молчании бредут по одиноким, нетронутым праздником, улицам центрального района. Мерно и ласково мерцает (как обычно) неубранный снег, на который проспект периодически сплёвывает нетрезвых людей, будто в оправдание кричащих: «С новым годом!», стоит им увидеть два силуэта. Ребята кричат в ответ, и всё это как-то отчаянно. Потом Шамутило стреляет сигарету неприметному покачивающемуся мужичку лет пятидесяти, который сперва рассказывает, что живёт на кладбище, а потом просит подписаться на свой микроблог в ВК — он там в основном постит теории заговора и мифы. Говорит, про инопланетян его самые нелюбимые: мол слишком обнадеживающе звучат сказки о том, что мы не одни во вселенной. Ваня, кажется, предлагает ему записать видео-приглашение на страницу, и они прощаются, говоря друг другу что-то про уважение. Лёша улыбается: — Никогда не думал, что могу сказать что-то такое неиронично. — А мне, знаешь, понравилось даже. — Может, так и становятся карикатурными мужичками? — Или просто мы такие люди изначально. Слышно только, как под ногами скрипит снег и где-то далеко громко смеются. Кажется, тоже кричат поздравления, но быстро замолкают. — Единственные во вселенной? — Да. Ну и мужик ещё этот, с кладбища. А больше никого нет. Тихо. Тишина тяжёлая, как абсолютно темнота, и будто бы в самом деле никого больше нет, только в каком-то случайном дворе мелькает горящая ёлка, символ оставленного праздника. Они проходят мимо, глядя украдкой, как дети, желающие разгадать тайну деда мороза (и каждый раз, конечно, в самый нужный момент засыпающие). — День. Ночь. Улицы уходят прочь. — Ильин бурчит себе под нос задумчиво уже не первый раз. В сущности, они довольно плохо знакомы, и в этом холодном воздухе, в ледяном спокойствии медленно падающих перьев снега, остается какой-то пробел, место для паузы, молчаливый взгляд на несуществующий календарь, в котором отмечена фрустрация вечером 1ого января: Ванёк ведь обещал себе пару лет назад не праздновать с кем попало. Лёша, кажется, тоже. И календарь смотрит в ответ с немым укором. — Мне снег всегда напоминал торт. — Говорит Ильин, когда Лёша довольно резко поворачивает на другую улицу, и они хрустят грязноватым снегом. — А мне о Беглове. — Он смотрит под ноги. — Что за торт? Однажды Ваня расскажет Лёше, что в детстве как-то всё не выходило: сначала он был слишком ранимым, потом слишком смешливым, а после — больно уж (слишком) серьёзным и замкнутым, и в этом всём самое тяжелое — это своё «слишком» на каждом этапе ощущать, чувствовать его давление, не в силах что-либо с ним сделать. Когда он немного подрос и первая робость перед миром, таким взрослым, в пиджаке и вообще каким-то большим, спала, он стал общаться непонятно с кем: выступая в роли наблюдателя, просто собирая образы, необязательно быть кем-то, необязательно учиться выстраивать связи. Слушать о том, каким великолепным шахматистом был Максим Олегович, у которого во дворе была кличка Диоген, потому что он однажды по пьяни заснул в бане-бочке, это вам не «как дела?» спрашивать у симпатичной одноклассницы, не искать Друзей На Всю Жизнь или Большую и Светлую. И что ты такое, в сущности, дело здесь последнее. Но вот только потом, с непривычки, при построении тесных связей, когда эйфория от свободы бессмысленного наблюдения спадает, начинаешь настолько стоять на своём праве быть собой, кем-то, что уже забываешь кто же ты. А тебя ведь ещё и нет, к счастью. Но «ещё не быть» иногда тоже очень трудно. — Мама делала. — Рядом с ними опять проходит группа людей, один из них пошатываясь, слегка задевает Ивана плечом. Вместо извинения кричит: «С новым годом!». Всё хорошо. Просто зудит, маячит где-то на горизонте тот год, когда всему на свете было завидно, и все ужасно злили своим счастьем, своей уместностью. А ещё был тот год, когда просто настолько хреново было от внутреннего одиночества, от пробуждения посреди посредственных и странных знакомств, что… — Графские развалины, она на каждый праздник делала раньше. — Ваня всё-таки поясняет. — Снег — самодельное безе… Безе, бежевый мягкий крем, чернослив, и можно полить варёной сгущенкой. Просто хрустит так же, я всегда почему-то вспоминаю. — Шамутило делает несколько более внушительных шагов, реагируя. — Лёша, не играй с едой. — Я помню, в детском саду девочки играли в кафе и снег ели. Навстречу им идёт компания молодых людей, и тут уж Ваня не выдерживает, кричит первым: «С НОВЫМ ГОДОМ!». Лёша вздрагивает, но улыбается. Ваня резко поворачивается: — Кстати, вспомнил, мама называла это «ленивые графские развалины». В ответ Лёша только пожимает плечами: — Поэтому с митингами у нас ничего и не выходит. …И даже забавно, что всё это так давно было и не прошло будто бы. Это он про одиночество, конечно. Не про торт, снег и митинги. — На самом деле, прошло, зарастает. — Лёша говорит ему спокойно, и продолжает как ни в чём не бывало. — Могу показать дурацкое место — оно мне очень нравится. — Пойдём. Снег кружится, как в том стеклянном шаре, на который Ванёк однажды по неосторожности засмотрелся. Так его по ту сторону и сфотографировали на афишу проверок в стейдже. Они заходят в тёмный просторный двор, окруженный со всех сторон разными зданиями, с аллеей и небольшой новой детской площадкой. — День, ночь. У меня есть всё, что нужно для счастья… — Ваня опять бормочет, наслаждаясь безмятежностью дремлющей ночи, глядит на голые деревья в глубине и нащупывает под снегом, на уровне бедра, карусель — просто большой гриб с плоской шапкой, который движется, описывая как бы наклонённые окружности. Он садится. Лёша садится тоже, и под его весом карусель смещается вниз, разгоняясь, а потом движется наверх, и он останавливает её ногой на пике: — Вот, вообще, я тебе это хотел показать. — Он показывает ладонью на здание в конце аллеи — большое, плоское, с упрощёнными колоннами на каждом этаже. Оно выглядит, как мираж. — Колизей, построенный в симс без дополнений. — О. Правда. — Это всё. — Лёша пожимает плечами. — У самурая нет цели, есть только желание показывать дурацкое. — Я тогда сильно самурай. — Ваня соглашается легко. — Единственный в мире. — Малыш котопес? — Сильно самурай. — Я вообще-то тоже. — Это какой-то скрытый каминг аут? Лёша молчит, а затем кивает на людей, заходящих в соседний дом и громко смеющихся: — Это открытый аут каминг. — Ладно. — Ваня выуживает из кармана телефон и смотрит на время. — Пошли? — Снег кружит, тёплый и мягкий. Ильин вообще никогда не заканчивает встречи — не удается, всегда кто-то раньше него посмотрит на циферблат, даже если они хорошо проводят время. Поэтому сегодня — дело принципа. Лёша только кивает в ответ, а Ваню слегка передёргивает от какого-то странного предвкушения, маленькой тихой радости, зревшей весь вечер и только сейчас замеченной. Радости из-за всех этих дурацких фраз, перетекающих одна в другую так, словно он сам эти диалоги и написал. Написал поздней ночью, почти засыпая, а теперь удивляется, читая — совсем забыл содержание, да и не знал, что может писать вот так. Пока ждут такси, он мнёт заледеневшие стаканчики от кофе, выброшенные так неаккуратно прямо на тротуар. — Я насчитал 8 штук. Захоронение бумажных стаканчиков. Братская могила. — Братская могила. — Лёша повторяет, отвлекается от телефона и смотрит Ване под ноги. — Меня всегда так раздражал этот дизайн с проплывающей лодкой. — Почему? — Как-то раз я приехал на вокзал ночью, чтобы встретить девушку. Пораньше, с цветами. Вечер был отличный, успел хорошо выступить до этого. — Лёша убирает руки в карманы, ёжится — замерз. — Почти счастлив. Взял кофе, мне дали такой вот стаканчик с лодкой и вот этой их традиционной надписью: «Всё проходит и это пройдёт». Нет, пройдёт, конечно, но можно было и не так сразу. — Ильин в ответ хмыкает. — Прошло. Подходит их такси. — И подошло. — Ваня садится в машину и говорит, когда трогаются. — А тебе никогда не хотелось с низкого мостика прыгнуть на палубу, проходящей под тобой лодки? Вот как по каналам катаются. — Хотелось. Я обычно в такие моменты ещё хочу загуглить, много ли таких долбоебов летом в Питере, но забываю. 2. Ваня аккуратно делает надрез вдоль брюшка форели и останавливает нож у блестящих серебром жаберных крыльев, слегка надавливает уверенными пальцами. Лёша сидит с ноутбуком за столом рядом и поддерживает подбородок кулаком: — Никогда не умел разделывать рыбу. Да и противно. — Меня ещё давно дядя научил. Это, на самом деле, очень просто… Если абстрагироваться. — Газета впитывает сок. На фоне играет какой-то лаунж, пытающийся быть джазом. Он очень старается. — От внутренностей? — От всего. Медитативное занятие. — Ваня ногой придвигает мусорное ведро и косится на Лёшу, пока тот смотрит на спокойные движения острых локтей, на то, как напрягается развитый бицепс. — Маниакально. — Я готовлю рыбу, а ты не отрываясь следишь за тем, как кто-то… потрошит живой организм. Что из этого более маниакально? — Он делает нежный надрез под челюстью, надавливает острием по бокам от жаберных пластин. Лёша что-то печатает и говорит просто: — У тебя красивые руки. Да и не такой уж организм и живой. — Уже нет. — Ваня медленно оборачивается на пятках, держа нож прямо. Лёша поднимает глаза, отвлекаясь от экрана. — Органично. — Ну Лёш. — Он слегка наклоняет голову и улыбается, всё ещё держа нож вертикально. — Ну что. — Лёша улыбается тоже, невольно копируя движение. — Нож не хочешь убрать?       — Ладно. Не люблю пугать людей. — Ваня отворачивается, а Лёша продолжает что-то печатать. Накрапывает дождь. — Да уж, ужас во плоти. — Говорит между делом, не переставая печатать. Меняется трек и Ваня хмурится. — Давай следующий. Ильин моет руки, достает противень, чуть не роняет его, подхватывая в самый последний момент и всё-таки задевая табуретку со всякой макулатурой: — …А плоть слаба. — О. — Лёша смотрит на упавшую программку с какой-то актрисой на обложке. — Ты, кстати, загадал желание? — Что? — Сперва Ваня глядит непонимающе, но затем ловит взгляд. — Звезда упала. — Гений. А потом Ильин сам же имитирует начало падения. Лёша только говорит: — Мира во всём мире. 3. Ваня моёт руки и бурчит: — Дождь, снег… Снег, дождь, этому не будет конца. — А потом оборачивается на Лёшу, стоящего у двери ванной комнаты. — На улице ужасно. — Снегодождь, опять снегодождь. — Он потягивается и смотрит в сторону окна, покрытого стеклянными мурашками. — Дождевая капля это вам ещё не снежинка. — Ильин вытирает руки. — У тебя что-то с чем-то перепуталось. Ужинать будешь? — Не хочу. — Он достаёт из рюкзака прозрачную коробку с графскими развалинами. — Представляешь, увидел в магазине торт. Выглядит, как мамин, даже не грустно. Лёша тоскливо глядит на пластиковый контейнер из магнита и забирает его, невольно проверяя срок годности. — Отлично. Чайник как раз только вскипел. Тебе зелёный? — И не дожидаясь ответа кладёт на стол два пакетика. Ваня задумчиво вертит пирамидку и благодарит за кусок чего-то с чем-то, политого варёной сгущенкой. — …Или всё-таки грустно? — Он хмурится с неуверенной полуулыбкой и смотрит сначала на торт, а потом на Лёшу. И снова на торт. — Ну, я бы не сказал, что «грустно» — правильное слово. — Скорбно? — В ответ Лёша только прыскает и, садясь, продолжает уже больше издеваясь. — Жизнеутверждающе. — И начинает ковырять, говоря задумчиво и спокойно. — Напоминает о проблемах города, о больных суставах (ты же говорил, что хрустеть должно — хрустит!), о тающих ледниках… — …Но, кстати, похоже. — Жует задумчиво. — Я вот думаю… Ну я же не могу быть объективным. Торт правда похож на тот самый. А он… ну, грустный. Мамин торт тоже? — Я думаю, о таком не надо задумываться. Он неплохой. — Шамутило случайно сюрпает чаем, отхлёбывая, и сам же кривится. — Торт похож? — Ваня кивает. — Значит, классный торт. — О, ты тот человек, который в эмиграции будет бегать берёзки обнимать? Ночью Ваня прокрадывается к рюкзаку, разложенному на, конечно, пустом диване, чтобы найти зарядку. Он мучается в темноте, боясь включить свет, чтобы не разбудить Лёшу, беспокойно спящего в соседней комнате, и чувствует себя немного Лужиным из набоковского романа, который закрывал руками лицо, чтобы его не видели прохожие. Он мягко и неслышно ступает по холодному полу, прокрадывается обратно, тихо подключает провод, задевает книжку на тумбочке, но ловко ее подхватывает, бесшумно ложится в постель и ворочается по ощущениям часов сто, пока Лёша не обнимает его со спины так, что это больше похоже на захват. Спасибо, что не попросил сперва руки за спину убрать. — Знаешь, в этом есть что-то эротическое. — Ваня почему-то шепчет. Лёша ослабляет руки и дипломатично целует его в холодное плечо. Ладно. 4. Ваня лежит на спине поперек кровати, его ступни касаются пола, он смотрит на серый в темноте потолок и в голове приятно пусто. Журчание воды из душа прекращается, мышцы расслабляются на твёрдом матрасе, тишина прерывается редким дорожным прибоем — уже часа три. Будучи подростком, Ванёк в это время выходил из интернета и тишина дома казалась нездорово-оглушительной, жутковатой. Шаги. От Лёши пахнет жаром, Лёшей и немного лавандой, он садится Ване на бёдра и тот приподнимает голову удивленно — при всей своей общей раскованности, Лёша никогда так не делал. Ильин проводит сухими ладонями по разгоряченным бокам под футболкой, цепляет её указательным пальцем, подталкивая снять. Шея затекает. — Иди поближе. — Шамутило придвигается, в этом ласковом и честном мраке, ещё более уставший, податливый и теплый. Скользит ладонями по надплечью и прижимает к кровати, надавливает. Внимательно и буднично рассматривает, будто бы что-то видно. Ваня видит только мерцание радужки, мягкие контуры плеч… И лёгкий жар, исходящий от тела, тоже видит будто бы. — Почему у тебя всегда шторы закрыты? Я нифига не вижу. — Лёша, опираясь ладонями о его крепкие руки, будто бы случайно скользит бедрами немного выше. Вздыхает. — А зачем тебе. Спать полезно в полной темноте. — Он говорит тихо и непоколебимо, Ваня закатывает глаза и Лёша добавляет неожиданно спокойно. — Ещё стесняюсь, как-то привык так. — Меня? — Краткое молчание. — Себя. — Лёша прижимает его руки к матрасу чуть сильнее. А Ваня удивляется откровенности, такой сейчас будто бы странной. — Представь, что я голый, не знаю. — Предлагает он нарочито непосредственно, но выходит с каким-то странным придыханием и пренебрежением. — Куда больше? Экорше Ивана Ильина? — А вот такого Лёшу он прекрасно знает. Слава богу, а то с незнакомцами в постели неловко. — О, ты посмотрел Ганнибала всё-таки, круто. — Лёша в ответ смотрит со снисходительно-сценическим выражением, но всё-таки сокращает расстояние между ними, что создает лёгкий диссонанс. Такое уже родное, деланное равнодушие. — Я сейчас жестко встану и жестко распахну шторы, понял? — Слушай, а жёстко это резко или ты пол отлупишь?.. — Только помолчи, пожалуйста. — Да ладно уж, оставайся. — Ваня стучит по его обнажённому бедру. — Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем. — Нет-нет-нет. — Лёша кривится с улыбкой и слегка откидывается назад. — Я старый человек. — Извини-извини. — В тоне, конечно, ни грамма раскаяния. — Тогда сними клоунский нос, с ним не очень удобно. — Лёша выпрямляется, пластично и быстро снимает футболку, медленно находит в темноте знакомую руку, цепляется пальцами, когда Ваня непроизвольно пытается взять его ладонь в свою, и целует тыльную сторону, смотря так серьезно, словно этого разговора и не было, словно в темноте он все ещё видит что-то, а Ваня винит себя за нетерпеливость и неосмотрительность, когда через секунду уже утыкается носом в то самое местечко между шеей и ключицей, где шероховатая ямочка и пахнет всегда как-то по-особенному, где в опасной близости линия челюсти — острая, немного неровная и очень красивая. Когда над прессом приятная тяжесть чужого тела, расслабленного горячим душем; когда чувствуешь этот контраст между острыми косточками бедра и животом; когда Лёша проводит языком по ушной раковине, Ванька прошибает, как будто впервые, как тогда, когда тот провёл по его спине тёплой тяжёлой рукой и на выдохе сказал покровительственно-спокойно: «Не торопись». Ваня тогда не понял, как после этого вообще можно не спешить, но как-то рефлекторно поймал темп. «Хорошо». 5. Тогда Лёша в отчаянии прислоняется к огромному дереву, пахнущему мятной жвачкой: пророчества тайской ведунии начали сбываться — похоже он уже никогда не вернётся домой. «Необходимо прочесать остров» — думает он, но внезапно чувствует прикосновение большой мохнатой лапы к своему плечу. Парализованный страхом, Лёша медленно оборачивается, но не видит ничего, только слышит растянутый скрежет: — Лёша, Лёш. Лапа его трясёт, и он открывает глаза, чувствует носом теплый бок, и говорит в полудрёме: — А? — Эй. Доброе. — Ваня говорит мягко и глядит по плечу. — Утро. — Ванёк, ну я сплю. — Уже полдень. — Ванёчек. Сильно похуй. — Прижимается сильнее. И приятной, теплой темнотой встречает остров, который очень надо прочесать. Из неё резко, по ощущениям минуты через две, выдергивает лай собаки, мычание коровы и механическое «пять». Шамутило открывает глаза, видит кусочек желтого телефона, и сразу же их закрывает, утыкаясь лицом в подушку. Мычание коровы приближается — чтоб точно расслышал, наверное. — О, тут и петух есть. — Ваня крутит телефон в руке, нажимает на какие-то кнопки и снова подносит к голове. Лёша, не глядя, хватает руку с игрушечным телефоном, держит и бубнит в подушку: — Знаешь, я иногда думаю, вот может я что-то не так делаю в своей жизни… Знаешь, вот может, ну, какие-то неправильные вещи, за которые наказывают. Не законодательно, конечно, нет, но… — Тогда Ваня отпускает телефон и кладёт руку ему на спину, ведёт к загривку, машинально слегка массирует шею. — Ты бы проспал допоздна, а потом бы обижался. — Я не… — Лёша слегка поворачивается. — Давай. Поехали. Я заколебался смотреть на этот здоровый тринадцати часовой сон. — Когда Лёша продолжает лежать, он щипает его. Шамутило ойкает, садится на кровати, взъерошенный и немного опухший, похмельно-серьёзно смотрит куда-то сквозь Ваню. — Что? Тогда Лёша говорит значительно: — Лягушка. — Ваня опять берет в руки детский телефон, но Шамутило останавливает. — Не надо. — Ладно. — Лёша зевает. — Мне нравится, как ты сейчас выглядишь. — Тот в ответ только приподнимает брови. — Уютно, хорошо так. У тебя седина красиво светится, и веки опухли, как две длинные подушечки. Знаешь, есть подушки такие для беременных. Шамутило не опускает брови и говорит слегка обречённо, отключая телефон от зарядки: — Ну… Во всяком случае, я не чувствую недостатка внимания. — Он садится на кровати и потягивается. — Вам кофё сделать? — Сделайте, пожалуйста. — Вам как обычно? — Как обычно это типа я сам? — Не выпендривайся. — Ильин встаёт с края кровати. — Дайте ручку. — Лёша протягивает ладонь. — У тебя такой вид, словно ты умираешь. — В ответ Шамутило только чуть наклоняется влево, в сторону подушки, и закрывает глаза, лениво-драматически их закатив. — Хватит баловаться. На часах два часа дня. Для человека, имитирующего жизнь по расписанию, проспать столько — непозволительная роскошь, но именно сегодня от этого не тревожно, а тепло и здорово. И солнце тоже будто не против: лениво проходит сквозь жалюзи и медленно перебирает предметы, плывёт в мерцающих пылинках, чтобы исчезнуть уже через два часа. В кофе — два сахара, «на двойке доехать можно, но придётся пройтись». В итоге бредут к парковке торгового центра через кладбище — на двойке правда можно, но ехать 10 минут, а потом идти 20. — Две секунды осталось. — В темноте улицы светофор мигает зелёным — такой вот маяк из великого Гэтсби, зелёный «свет будущего счастья». — Успеем? — Да всё уже. Два два два — Два? — Ну чтоб было. — Лёша проходит с тележкой вдоль рядов с «новогодним бестом»: с этими легендами типа подарочных упаковок мерси, шоколадными дедами, которые обречены замерзать на дверце холодильника до тех пор, пока кто-то не поймёт, что сейчас их уже делают вкусными, и красивой водкой — берёзки, между прочим, прозрачные и выпуклые, не просто наклейка. — Нет, Олег, аргументируй. Зачем тебе два помело? — Мужчина прижимает к себе два больших оранжевых фрукта и смотрит на свою грозную женщину слегка уязвленно. У него в руках два солнца — какие ж тут ещё аргументы. Ваня кладёт в тележку мешок мандаринов. Большие продуктовые внутри напоминают белые пластиковые коробки для акварели, и с их уродством мириться как-то просто. Белый свет слепит, играет кавер на какой-то новогодний хит, и ты немного теряешься, плывёшь, уткнувшись в этот дурацкий список. И что-то во всем этом есть: ведь знал же, устало закатывая глаза лет в 14, когда родители копошились в супермаркете накануне праздника (но, конечно, не прям 31ого — это позор), что потом будешь и в этом дурацком овощном отделе обнаруживать чувство дома, по кусочкам его случайно собирая всю жизнь. Ваня кладёт картошку и говорит: — Я никогда не спал днём в детстве, но перед новым годом или ночной поездкой мама всегда заставляла. — Они плывут мимо очереди в кулинарию — кто ж новогодние салаты покупает, глупые. — Это почему-то всегда было «вот поспи до семи часиков», а я не спал никогда, но и расстраивать не хотелось. В итоге лежал несколько часов в темноте. До сих пор момент перед новым годом, когда уже сильно темно, но ещё не поздно, ассоциируется с этим вот. Пока тебя ждал, вспомнил это ощущение, когда нечем заняться вообще. — Чем занимал себя раньше? В темноте, в смысле. — Мечтал и боялся. Я ж темноту не любил очень. — Вся жизнь ин а натшел. — Они останавливаются у полок. — О, смотри, можно взять грибы, нафаршировать их всяким, запечь, и хорошо выйдет. — Тогда нахер ножки? — А ручки? — Невероятно. — Лёша говорит скептически, однако Ванёк смотрит в ответ настолько серьезно и долго, что… — А голову? А по черным пакетам распихать? — Надо в разные места, чтобы дольше искали. — И проверить какие части тела повреждены. — Да. — Ваня берет упаковку больших шампиньонов. — Их важнее всего уничтожить. Пожилая дама рядом озирается. — Короче, я убираю ножки? — Да, хорошо. — Ваня забирает тележку и пропускает Лёшу с куриными ножками назад, но рядом с ними встаёт пара: — Саша, ты в своём уме вообще? Ты вообще не думаешь. — Зачем вот ты так всегда. — Девушка тушуется и опускает глаза. — Да я просто не понимаю. Я не знал же, что ты… — Что? Вот что я? — Извините? — Краснющий молодой человек пропускает Лёшу. — И Лёш. — Он оборачивается, кивает, и Ваня говорит извиняющимся тоном. — Может салат всё-таки из кулинарии? Щас готовить что-то… — В ответ Шамутило только вздыхает — понять бы, что это значит. А красный парень загнанно дышит и продолжает злиться, когда Лёша уходит. Ваня тактично проходит вперёд. Так, что уже вежливо, но ещё слышно, конечно. Лёша стоит в очереди и фокусируется на содержимом тележек людей перед ним — от них веет каким-то благополучием, правильностью какой-то, праздником в окружении детей и пожилых родственников, иначе зачем игрушки, праздничные упаковки конфет и the Бутылка. Хорошая, дорогая. Боковым зрением Лёша видит, как к нему подплывает корзинка с лаконичным набором — маленький майонез, красное вино, чизкейк и несколько красивых альбомов с хлопковой бумагой. В этот же момент, лопнув, от корзинки отрывается левая ручка, но её тут ловко подхватывают. Шамутило оборачивается и видит улыбающегося рыжего парня, который неудобно держит корзинку за дно, прижимая её к своей зелёной толстовке: — Удачно поймали. — А то. — Он расплывается в ещё большей улыбке и оглядывает очередь. — Праздники. Ужас, правда? — Наверное. — Между ними повисает неловкое молчание, и Лёша просто задумывается о чём-то своём. Очередь двигается — они делают шаг. — Так не люблю все эти походы, очереди вообще… Но сейчас хоть есть куда идти — я сам с Челябинска, вот прошлые два года особо здесь никого не было, и в новый год, знаете… слонялся. — Он отчего-то опять смеется, Лёша замечает, что у него забавно подкручены усы — очень уж старательно, что-то из 2011ого. — Знакомо. Но мне скорее нравится эта суета. — Молодой человек перекатывается с носка на пятку и явно ищет тему разговора, что начинает нервировать. Очередь тянется медленно, Лёша делает опрометчиво широкий шаг. Парфюм впередистоящей женщины душит и… — А вы, я смотрю, не говорун. — Наверное. — Они делают шаг. — Я вот просто менеджер, говорить — моя профессия. — А я почтальон. — Где-то я вас видел. — Он хитро прищуривается. — На почте? — Лёша отвечает участливо, а затем вновь смотрит на тяжёлую корзинку с вином и инструментами для творчества. Парень охотно ловит взгляд. — Это для моей девушки. Она очень творческая! Не знаю, я ей заказал крутую акварель, но альбомы увидел красивые и подумал — ну надо! Тут и бумага солидная, мощная такая. Наверное, что-то из этого лишнее, но взял — она такая, знаете, экспериментирует пока, ищет стиль. Она вообще офисный сотрудник, но творчество для нее как воздух. Вот. — А когда любишь человека хочешь, чтобы он дышал полной грудью, да? — Лёша говорит скорее машинально, выискивая глазами оливье, а парень, и без того уж больно улыбчивый, взрывается смехом. Они делают два шага. — Это верно. — Шамутило смотрит слегка недоуменно, а он продолжается смеется. — Верно, правда. Просто она астматик. Полноватая продавщица вопросительно смотрит на Лёшу. — А, да, здравствуйте, будьте добры в средний контейнер… Ваня копается в телефоне, опираясь на тележку, поднимает глаза и они говорят одновременно: — Это из-за воды. — Я встретил лепрекона. — Что. — Что. — Они ссорились из-за того, что Саша взяла обычную воду в бутылках, когда можно просто вскипятить. — Лёша в ответ хмурится — что это за ссора такая. — Не, вообще, там был смысл… — Они движутся в сторону касс. Рядом с домом проходят мимо пивнушки. Разгоряченные люди выходят на улицу и один из них, шатаясь, бьёт себя в грудь, говоря товарищу: — Ты просто дай мне волю поприкалываться! Они улыбаются, и Ванёк отводит глаза. - Ваня включает гирлянду и три раза щелкает, чтобы она не гасла и не мигала. Лёша подходит: — Там кнопка не работает, у неё теперь один режим. — Два. — Выключенный ещё? — В ответ Ильин кивает. Лёша полулёжа на диване ковыряет салат и смотрит какой-то нуарный детектив, не вполне уверенный в том, что сейчас происходит на экране, но благодаря Ване знающий где-то пять тысяч бесполезных фактов об Эдварде Нортоне, за которыми последовало вдалбливание в Шамутило фразы «режиссёрский дебют». Ильин сидит у дивана, откинувшись так, чтобы Лёше было удобно иногда задевать его, например, коленом, и вообще делать что-то слегка раздражающее. Ваня неудобно разворачивает голову, в его соломенных и слегка растрёпанных волосах путается синий свет экрана: — Всё хорошо? — Он говорит одними губами. — Я, если честно, всегда так и мечтал. — Это, конечно, не совсем правда. Вероятно, умереть от счастья можно было уже в тот момент, когда уставшие, они зажгли длинные свечи в бутылках, развалившись на слегка аляповатом красном пледе, против которого Лёша активно выступал вначале, и который неожиданно подошёл идеально белой, минималистичной квартире, каждой деталью шепчущей: «Меня ремонтировали чисто под съём». Когда включили хорошую музыку, огненные блики искрились в виски и внезапно оказалось, что очень хочется говорить о всяком, было чудесно, но как же неловко сильно хочется всратого семейного праздника. Того самого, на котором обсуждения НАТО, тёти Гали из Кемерово, и бабушка гордо объявляет, что в этот раз у нее «салат с сюрпризом» (где-то сбоку болтается черносливинка). — Ого. А я всегда мечтал, как в великом Гэтсби. — Это, конечно, совсем пиздёж. — До чего же ты любишь тропы с невзаимными чувствами. — Неправда. — Ну тот же «Одинокий мужчина». — Серьёзно? — А чего? Хороший фильм. Ты знал, что это дебют Тома Форда? То есть человек никогда не делал кино, а тут сделал, снял и его сразу на Оскар номинировали. — Там буквально первая сцена — смерть одного из партнёров. — Ну, мы все равно или поздно умрём. — Глубокомысленно. — Да ладно тебе. — Ваня смотрит на время. — Уже без двух минут, кстати. — Ты не хочешь же обращение смотреть? — В ответ он отрицательно мотает головой. — Это был слишком «тяжёлый год». «Чем сильнее меняются вещи, тем меньше вероятность того, что они когда-нибудь вновь станут такими, какими были.» — Говорит мужчина в коричневой шляпе. — Тогда… — 00:00. — С новым годом. — Лёша улыбается. — С новым годом, Лёша. - Когда они в куртках выходят на перекур, Ваня наваливается как-то странно, и поддавшись сентиментальному порыву, говорит: — Я не помню первую шутку, которую услышал у тебя, но помню как ты смешно давился шампанским. Что ж у тебя за желание было такое не перевариваемое. — Я как загадал, сразу забыл. У меня так всегда с желаниями. — Лёша выпускает струйку дыма. — Как думаешь, сбылось? — То, не знаю, что? — Ваня всё ещё смотрит вопросительно, и Лёша драматически-красиво выпускает дым в ночь, прикрывает глаза и смотрит, скорее издеваясь. — Тебя загадал, конечно. — Иди нафиг. Они по-дурацки смеются. - Ильин включает гирлянду и зачем-то щёлкает три раза, смотрит на цветные огни и ждёт медленного затухания. Снег летит медленно, на улице пусто, и руки внезапно из темноты где-то на талии, а огоньки всё горят — время будто бы остановилось. Красиво и странно, и Ване хочется сказать что-то про пространство, время и, вообще, знаешь… — О, теперь работает, круто. Оставь этот режим — мигание нервировало. — Лёша говорит в зевок и обнимает покрепче. — А я всегда верил в эту кнопку. — Если честно, я тогда загадал выйти на стабильный заработок. — Лёша отстраняется и говорит зачем-то. А Ваня поворачивается и слегка расцветает. — Это ещё лучше. — Тогда Лёша вопросительно приподнимает бровь. — Получается, я — бонус. Подарок. — И добавляет ещё более живо. — Подарки это ж круто. Лёша вздыхает тепло: к счастью, он знает, что Ванёк последние несколько дней начинает своё утро с дурацких нарезок «Тиньков поясняет за…», и это немного сбивает трепет момента. К счастью, это не даёт взорваться клише и ласковостями. Метель усиливается, закипает и варится в своей ледяной нежности, и ничего не остается, кроме тёмно-серого силуэта, косых порывов снега и теплого мерцания окон дома напротив. К счастью, у Лёши не тревожно-избегающий тип привязанности. Он ужасно большой и взрослый, взрываться клише ему не страшно и даже положено. И расслабленная, но твердая ладонь где-то на гладкой суховатой щеке, а Ваня смотрит так внимательно, пленительно-непонятно. Щурится, как делают коты, которые не улыбаются ртом и от этого у них всегда какое-то гордое и отстраненное выражение. А вот Лёша улыбается, но совсем немного. Гаснут фонари, и они теперь одни на белом свете. Реально белом. Ваня оборачивается на этот бесконечный снег и дымящиеся следы фар проезжающей как-то слишком медленно машины: — Сделаешь кофе? — Конечно. Снизу, к счастью, раздается резкий весёлый мужской вскрик, а потом женское: «Пьянь!», но эти вопли тут же растворяются в тишине. Пока Лёша взбивает молоко, Ваня открывает окно в спальне, чтобы проветрить, и слушает тишину этого мятежного морозного утра: даже машины не ездят, а снег всё валит. Москва, в общем-то, никогда не спит, но сейчас, кажется, беспокойно задремала, и в такие моменты, когда всё вокруг молчит и звенит от мороза, Ване ещё со школы нравится представлять, что он на крайнем севере, один на свете. Он бы, наверное, возил туристов, ищущих острых ощущений, по ледяным водам какого-нибудь моря. Или был бы смотрителем маяка, вечерами пытался бы настроить волну маленького старого радио. Он бы знал где какая волна и не натыкался бы на Европу плюс даже случайно, он бы наконец-то разобрался в нелюбимой со школы географии и возможно однажды снялся бы для какого-нибудь сюжета на ютьюб, чтобы все писали о том, какой Ваня загадочный, один на краю земли и на целом свете. А на фоне какие-то приборы бы пикали, светились красным, так угнетающе в этой бесконечной синеве, неподвижности и молчании снежном. Или ещё лучше — Ильин мог бы быть рыбаком: установит сети и будет браконьерствовать потихонечку. А в выходные будет приезжать Лёша, ему до края света будет минут 20 на троллейбусе (и восемь часов на самолёте в обычные дни, чтобы не было так обидно не видеть его каждый день). Они вместе будут готовить рыбу, играть музыку, глубокомысленно смотреть на шумное море и вздыхать очень грустно — Ванёк ведь совсем один на всём белом. — Ты чего завис? — Лёша протягивает кружку. И с ним будет Лёша — тоже один на свете. Он однажды привезёт ему на маяк хорошую колонку, чтобы тот не мучался с радио, а он хмыкнет — кряхтящее радио это ведь особая атмосфера, это ведь стиль, Лёш, как же ты не понимаешь. Да и потом, разве в качестве звука всё дело? — А печенье? — А печенья нет. Но потом радио будет собирать пыль на столе, благодарное за спокойную старость. — Житие мое. — Твое-твое. Не обожгись. И в хорошем качестве, на самом краю земли, заиграет спокойное: «И кончится сон бесконечного сна. И будет снег.» Ну, конечно, будет, они ж ведь на северном полюсе.