Что за нужда сожалеть о былом, когда звезды так ярко горят?.. По дорогам, равнинам, через горный разлом еще мало ли ног пропылят?.. Под удары судьбы подставляя плечо, бродит странник лесною тропой, Но не поверив в него горячо — не коснешься его рукой…
Ночь, благодатнейшая из ночей окутала лес, и каждое мгновение, столь спокойное и безмятежное, будто бы вкрадчиво напоминало, что оно может стать последним. Сумерки, безоблачное звездное небо, тонкая нить растущего месяца и глубокая тишина — такая, что Рахиль слышала биение своего сердца. Она опустилась на траву, обняла колени руками и несколько минут только дышала. Следила, как поднимается и опускается грудь, чувствовала, как сужаются и ширятся ребра. Гитары под рукой не было, но в мыслях уже зрела мелодия, которую она унесет отсюда. Прикрыв глаза, Рахиль позволила напеву сорваться с языка. Она пела без слов — они придут гораздо, гораздо позже. Потом пальцы придумают, вспомнят, сами решат, как зажимать аккорды и насколько сильно щипать струны. Теперь была только мелодия — и она рвалась наружу, клокотала в горле и сходила с сухих обветренных губ. В ней звучало все разом — и ласковое полуденное солнце, и горечь вековых сожалений, и шум ледяной хрустальной реки, и запах разгорающегося костра, и постукивание заячьих косточек на ветру… Рахиль пела, а он слушал — и время неторопливо утекало меж пальцев. Песнь песен — нечто схожее с прощальной молитвой и сакральным признанием. Как дикий олень, замерев всем телом, на вершине холмов слушает волчий вой — так и он, едва подрагивая теплым душистым воздухом, слушал ее голос. И когда песнь исчерпала себя, он вздохнул. Громко, надрывно, с сильным болезненным чувством — так, что дубовые кроны немного склонились. Рахиль моргнула, словно очнувшись от сна. Ветер мягко коснулся ее шеи — так же робко, как в момент омовения. Скользнул к кадыку, согрел выступающие ключицы и исчез. А голос едва различимо шепнул прямо на ухо. Можно мне коснуться тебя? Я хочу быть рядом, хоть на мгновение представить, что могу стать еще ближе к тебе… Притронуться к тебе… Твоими руками — Можно, — немного хрипло ответила Рахиль, опустившись на траву всем телом и обняв себя ладонями, — прикасайся. Ей было странно осознавать происходящее — но все, что случилось между ними, еще давно стало слишком личным. Касаться кого-то сознанием, сливаясь порой в единое существо ей довелось впервые, и это было подобно откровению. Она уже увидела его мысли, его тревоги и боль лицом к лицу — теперь же он с немым восхищением созерцал ее волнение и дрожь. Пальцы задирали тунику, медленно поднимались к ребрам и возвращались вниз. Рахиль словно пыталась передать, каково это — касаться ее, каково это — быть ей и отзываться на ощущения. Как тепло скручивает все внизу живота, если аккуратно потрогать грудь. Как хочется вскинуть голову и прикрыть глаза от наблюдения — от его внимательного, бережного взгляда. Бедра сами двигались навстречу пальцам, пока она вслушивалась в его шепот — неразборчивый, несмелый и оттого особенно чувственный. Он любовался ей, он гладил ее ветром по впалому животу и чуть слышно вздыхал, видя, как проступают на коже мурашки. Он тянулся к ней осокой, опутывая подрагивающие от напряжения ноги и разводя их немного в стороны. Рахиль подавилась тихом стоном, когда поняла, что трава осторожно обхватила ее со всех сторон, сковывая немного движения. Он касался — лунным отсветом ласкал горящие скулы, нежно обнимал сгущающимися сумерками, наклонялся все ближе ночным туманом, пытаясь стать одним целым. Сдерживаться стало невыносимым, Рахиль закрыла глаза и отдалась мгновению сполна. Дыхание сбилось и казалось чрезмерно громким. Чрезмерно сквозящим стонами. Сердце сильно билось в груди и кровь прилила к вискам, между ног мышцы сводило приятной судорогой. Пальцы словно кусало изнутри электричество. И она уже не думала о том, как мокрая от пота челка липнет ко лбу, как расхристана расстегнутая наполовину одежда, как рвется с приоткрытых губ предоргазменный крик. На самом пике он не сдержался — и поцеловал ее в лоб первой каплей росы. Рахиль вскрикнула — от нестерпимой, чуждой ей ласки — и поняла, что все закончилось. Первые несколько секунд дышать было трудно, в висках тяжелым набатом стучала кровь, сердце трепыхалось в попытке поймать привычный ритм. Рахиль открыла глаза, свела вместе ноги, слегка удивляясь ощущению влажной смазки на бедрах — она успела отвыкнуть от самого чувства влечения. Оно обычно дремало в ней без попытки разгореться, но сейчас пронеслось мощным пожаром, обожгло все внутри и взорвалось где-то у легких. Это была первая разделенная с кем-то близость и Рахиль тревожно сглотнула, едва мозг сумел осознать эту мысль. Он по-настоящему коснулся ее. Везде. Всюду. И теперь продолжал находиться рядом, наблюдал за тем, как она потихоньку приходит в себя, ожидая, когда следует заговорить. — Ты дал мне лучшее, что я испытывала за всю жизнь, — призналась Рахиль, застегивая ремень, — и я не только об этих последних минутах, отнюдь. Я еще и об охоте. О песне, которая сочинилась о тебе, о твоем народе и обо всем лесе сразу. О нашей встрече. Меня все еще не покидает чувство, будто я притронулась к какой-то великой огромной тайне, словно ты — единственный в своем роде и мне несказанно повезло. У меня тоже постоянно теплится надежда, что ты — одна такая и подобных больше нет. Что я встретил кого-то невероятного, что наша встреча — удача в любом из возможных смыслов. Спасибо, что разрешила коснуться тебя, мне никогда не приходилось заниматься подобным, но это прекрасно и как будто позволило приблизиться к тебе еще сильнее… Как мне и хотелось. Если б только… — Что? — Рахиль запахнула плащ, и после этого уже ничего не напоминало о действе, случившемся пару минут назад. Я хотел бы просто остаться с тобой Рахиль вспомнила про дух убитого оленя и обожение кости — могло ли сожжение леса высвободить его, позволить существовать вне этих ясеней и оврагов? Мысль была бесполезная, он не сумел бы принять в жертву весь лес ради освобождения и потому все обернулось бы бессмысленной жестокостью. Он родился вместе с лесом и нельзя вынести его из лесу — странные законы связей на этой стороне мира. Но его желание — самое последнее — было столь простым и вместе с тем невозможным. Остаться чем-то большим, нежели песня и отголосок в легендах. Остаться с ней. — Мне несколько раз довелось слышать сказку о дереве, на котором растут орехи мудрости, — вдруг заговорила она, пытаясь вернуть себе уверенность и спокойствие, — а под деревом сияет в солнечных лучах прелестное озерцо. И плавают в том озерце лососи, которые не подпускают ни одно живое существо к дереву, сами глотают упавшие с ветвей орехи и потому лосось — самое мудрое создание. Правдива сказка или ее люди сочинили сами по себе? Знаешь, я даже удивлен, насколько точно пересказана эта история. Да, на самом деле есть и дерево, и озеро, и мудрые рыбы. Но ты ведь понимаешь — они были, сейчас озеро стало мельче и иссыхает по берегам, а мудрые лососи исчезли после одного из моих пробуждений. Мне первое время не хватало наших бесед обо всем на свете, теперь там плавают обычные карпы, которые молчат и безучастно смотрят в ответ. Дерево еще растет, каждую весну оно вновь зеленеет, но скоро и орехи лишатся своей силы. Простой орешник на берегу простого озера — Отчего-то мне всегда было весело с лососей, — созналась Рахиль, усмехнувшись, — это звучит довольно странно, и то, что орехи доставались только рыбам, и то, что самый мудрый в лесу — лосось. Тебе ведь такая мысль тоже показалась смешной, поэтому и лососи с орехами? Голос рассмеялся — неожиданно звонко и искренне. Да. Рад, что тебе понравилась эта шутка, все же ее несколько столетий никто не замечал. Кроме наблюдения за моим народом и заботы о них мне нечем особо было заняться, поэтому в свободное время я выдумывал всякую смешную ересь. Жаль, что рассказать о ней было некому — А что за мудрость была в орехах? — спросила Рахиль, кутаясь в плащ и устраиваясь на боку, — неужели благодаря им можно было узнать нечто такое, что не дано обычному смертному? Я сам много не знаю — и не сумел бы вместить в орешник все тайны мира, спрятать в них ответы на вопросы, которые меня удивляют. Я взрастил чудесное дерево с пышными листьями, а после велел ему каждый год приносить орехи, которые учили бы животных разговаривать. Мне тогда показалось забавным обучить простого зверя понимать человеческую речь — и потому лососи учились у меня во время бесед. И веселая шутка породила действительно умных, рассудительных существ. Кто знает, что было бы, спрячь я под скорлупой что-то иное? Рахиль пожала плечом. Трава мягко подстилалась под щеку, ветер осторожно гладил ее по голове — лишь едва притрагивался к волосам, словно стараясь убаюкать. Но в каждом новом касании она чуяла все большую слабость. Утихал шум крон, замолкала осока и все реже качались ветви — словно он берег силы, чтобы все их вложить в прикосновение. Он исчезал. Все ощутимее с каждой секундой и от этого внутри становилось колко, больно. Засыпай, бродяга Она вяло качнула головой — не хотелось смыкать глаза в тот момент, когда он мог пропасть окончательно. Хотелось быть рядом — до последнего, не оставлять его один на один с тревогой, страхом и неведением. Он слепо шагал в никуда и Рахиль хотела продолжать удерживать его за невидимую руку, пока все не закончится. Я чувствую, что все произойдет быстро — либо прямо сейчас, либо в следующее мгновение. Засыпай, бродяга, тогда мне не будет так боязно уснуть самому. Помоги мне представить, что все это — сон, хороший и мирный сон, где нет смерти. Позволь мне остаться здесь и сейчас… Дай мне уснуть Холодное покрывало охватило тело — он белым туманом окутал Рахиль в невесомом объятии. Она опустила руку на грудь, будто так могла ухватиться за него, задержать на миг и последний раз ощутить. Туман россыпью нежных капель осел на коже. Мягкое тепло уже знакомо коснулось виска на прощание. Подавив тяжелый вздох, Рахиль закрыла глаза. И провалилась в сон, едва всем сердцем осознала, что он замолчал навсегда.***
И был рассвет, и было утро. Рахиль лежала во мху, заложив руки за голову, и разглядывала растекшийся по небесам солнечный свет. Она проснулась посреди леса — такое случалось сотни раз прежде, когда после пробуждения над ухом жужжали пчелы, в кронах щебетали птицы и шумела высокая трава. Чаща распевалась и отходила ото сна, встречала новый летний день. Так же, как это происходило из года в год, из века в век. Коротко зевнув, Рахиль села. Осмотрелась по сторонам и с невеселой, уставшей улыбкой покивала своим мыслям. Пора было собираться — сперва ей нужно выбраться из зарослей к проторенным дорогам, затем спуститься с холма и отыскать людей, что подбросят до города. А после ждать, ждать, ждать нового зова, нового знака — как всегда, не изменяя старой привычке. Осока более не тянулась к ней ласковыми объятиями — она легко отпустила худощавое тело в мелких ссадинах и комариных укусах. Одежда лежала рядом, сложенная точно так, как ее сложила Рахиль — неаккуратно, скомкано и мято. Под тонкоствольным рябиновым деревцем отыскались походная сумка с гитарой, и с первого взгляда можно было не заметить, что они не валялись сами по себе, а были аккуратно прислонены к дереву. Рахиль застегнула ремень на штанах, одернула рукава рубашки, вскинула сумку на плечо, подняла гитару и напоследок обернулась. Словно все еще надеясь увидеть крыши хижин позади или хотя бы сброшенный меховой плащ. Но ничего не осталось — была лишь поляна, вся поросшая высокими травами, и даже место, где ночевала Рахиль, вряд ли удалось бы найти. Узкая тропинка уводила прочь оттуда, где вчера еще было кострище и хмурые заброшенные идолы. Ей указали обратный путь — и, стараясь не разжигать в себе лишних чувств, она направилась по дорожке через заросли. Было тихо. Не вокруг — там не смолкал птичий хор, стрекот кузнечиков и спокойный шум листвы — а внутри. Рахиль не ждала голоса, старалась не ждать, но с каждым шагом, отдалявшим ее от сердца леса, она все сильнее ощущала свое одиночество. Он ускользнул от нее столь незаметно, растворился прямо в ладонях, опалив неизвестным доселе ей искренним чувством. Пропал, потерялся на неприкасаемой границе меж двух сторон мира — но остался следом в душе и мыслях. Одна-единственная встреча. Один яркий, долгий и отпечатавшийся навечно в памяти сон. Тропинка вывела Рахиль на невысокий пригорок, весь покрытый густой душистой травой — и воздух дыхнул в лицо водной прохладой. Маленькое озерцо блестело прямо у ее ног, по зеркальной глади скакали солнечные зайцы, россыпь гальки сверкала со дна не хуже драгоценных камней. Плеснула вода под хвостом дикого карпа, доносились шорохи средь тростника и чуть слышно ворчала где-то за кочкой лягушка. Но взгляд Рахиль был прикован к дереву, что подымалось в паре шагов от нее — на той стороне озерца. Лещина раскинула свои длинные ветви, увешанные звездочками-соцветиями, средь которых зрели орехи. Пока еще бледные, не впитавшие в себя достаточно света и тепла, они ждали своей поры. Рахиль вздохнула, прикрыла глаза на мгновение. Среди всех выделялось одно соцветие — направленное прямо к ней, протягивавшее три спелых, темных ореха, слабо мерцающих в солнечных лучах. Прощальный подарок на память. Последнее чудо посреди самого обычного леса. Они казались мягкими и бархатистыми наощупь, когда Рахиль сорвала их и задумалась, как лучше всего сохранить столь памятную вещь. Не придумав ничего особенного, она решила не торопиться и убрала их в нагрудный карман рубашки. А после обогнула озерцо и двинулась по дорожке вперед, оставляя знакомые места позади. Чем дальше она шла, тем сложнее становился путь. Тропинка скоро затерялась средь оврагов и дебрей, некому было раздвинуть терновник и отвести в сторону колкие прутья. Она покинула подготовленные для нее поляны и теперь все сильнее погружалась в настоящий лес — нехоженый, нетронутый. Нож не покидал рук, прорубая дорогу, ботинки постоянно скользили на мокром мхе и вязли в размытой грязи. Нужно было смотреть в оба, чтобы не упасть в яму и не наткнуться на гнездо ос — Рахиль впервые за последние дни ощутила себя в обычном странствии. Кожа начинала зудеть от укусов, саднили царапины, она же шла вперед, не собираясь делать привал до темноты. Следовало как можно быстрее добраться до людей. Она пила воду из маленьких ручейков, там же на ходу омывая небольшие раны. Жевала попавшуюся по пути сныть и щавель. Ей отчего-то было слишком спокойно, словно печаль осела тяжелым грузом в груди и пока не подавала ни звука, не позволяла прорваться наружу. Когда преградой стала пролегавшая меж двух обрывов река, Рахиль, стиснув зубы, перебралась на другой берег по выступавшим камням и порой мельчавшему дну. День тянулся долго и медленно, брела она наугад, без подсказки, ведомая лишь внутренней чуйкой — как и всегда. Дорога все равно приведет ее туда, куда потребуется, нужно только идти. Но на этот раз странствие казалось Рахиль скучным и словно даже бессмысленным. Лес вокруг жил своей обыкновенной жизнью — но запустение было теперь внутри нее, в ее мыслях и несвойственной Рахиль апатии. Через некоторое время она добралась до склона — туда, где кончался холм и шел резкий спуск вниз. Здесь завершалось одно путешествие и на смену ему должно было прийти следующее. Закрепив ремнем чехол с гитарой на спине, Рахиль зацепила крепежом страховочный трос на ветке крепкого дуба, что нависал над обрывом. Сбросила трос вниз, он пепельной змеей завился к подножью холма, скрывшись где-то средь мелких кустов. Пока что стоял полдень, но к вечеру отсюда уже будут видны цепи желтых глаз города, укрывшегося за рощей вдали. Лес отпускал Рахиль, темной стеной оставаясь позади. До жилых домов, до шума автострад и человеческих голосов оставалось всего ничего, последний рывок да немного пешим шагом. Вспомнив про орехи, Рахиль вытащила их из кармашка и несколько секунд рассматривала. Нанизать их на браслеты? Повесить на шею? Все, что обычно делала она с памятными вещами, казалось чем-то скабрезным и мелочным по отношению к его подарку. Внезапный порыв ветра, сорвавшегося с высоты, обжег уши знакомым шепотом. Съешь их Рахиль испуганно вздрогнула, но не стала крутить головой по сторонам в попытке отыскать голос. Его уже не было ни на этой стороне мира, ни на той, осталось лишь эхо средь дубрав и холмов, отголосок его шепота с последней прощальной просьбой. И она была столь проста, что не выполнить ее было бы грубой шуткой — поэтому Рахиль, взявшись за трос одной рукой, другой закинула орехи в рот. И, едва оттолкнулась ногами от обрыва, разгрызла тонкую хрусткую скорлупу. Пальцы дрогнули, невольно разжавшись. Рахиль с шипением сквозь стиснутые зубы сорвалась вниз по тросу, чувствуя, как материя раздирает ладони. За несколько секунд падения перед глазами ее пронесся длинный необъемлемый миг — и чужие, сторонние воспоминания холодным пеплом осели в голове. Она рухнула всем телом на землю, чудом не раздавив гитару. Тяжело дыша, Рахиль исступленно смотрела прямо перед собой, не умея бороться с потоком ярких правдивых образов. Он в одно мгновение открылся ей целиком — распахнул всю свою суть насквозь каждым крохотным воспоминанием, заточенным в орехах. Столетия уложились в секунды, размышления — в слепящие вспышки мыслей, взращенные веками чувства — в бьющие током эмоции. Рахиль сидела, привалившись к обрыву и пыталась совладеть чужой памятью, что живым горячим ключом билась внутри нее. Он отдался ей без остатка — и тем самым претворил в реальность свою последнюю мечту. Он хотел остаться с ней. Остаться чем-то больше, нежели песня… И теперь эта песня звучала в ней его голосом, его чувствами и желаниями, его болью и страхом. Рахиль обхватила себя руками, потому что воспоминания рвались наружу вместе с пробудившейся тоской, вместе с глубоким сожалением той утрате, что она разделила на двоих с уснувшим чудесным лесом. Этого было слишком много, этого было чрезмерно и через край, это было чересчур — столь хорошо узнать и осознать того, кого больше не существует. Столь отчетливо ощутить его, каждой фиброй души понять, каково это — быть им. Рахиль задрожала всем телом, пытаясь унять творившийся в сердце хаос. И хлынули слезы. Она никогда не плакала — такие, как Рахиль, не плачут. Они не скорбят и не привязываются, потому что вечным странникам не о ком горевать. Им некого полюбить, поскольку ни один из смертных не выдержит вечных скитаний или не вытерпит бесконечного ожидания. Но теперь крупные соленые капли текли с щек на губы и падали на воротник рубашки. Потому что горячее новое чувство болезненно клокотало в груди, пробуждая в бродяге нечто незнакомое. Нечто сильное и рьяное, пьянящее и пугающее одновременно. Ей было страшно от того доверия, что он оказал ей, оставшись с ней всей своей памятью. Ей было страшно от той искренней прощальной любви, что прорастала под ребрами. Такие, как Рахиль, не любят — но если бы бродяге довелось полюбить, то наверняка именно так, отчаянно и печально. Возлюбить того, кто уже не живет, как самого себя и, быть может, немногим больше. Вздыхая все спокойнее и глубже, Рахиль вытерла лицо пыльной ладонью. Она постепенно приходила в порядок и потихоньку ощущала все больше сил, чтобы взять себя в руки. Его воспоминания все более переплетались с ее, погружались в пучины памяти. Они переставали быть инородным шквалом в голове, превращаясь в приток реки ее сознания. Он становился частью ее — и в этом была его последняя воля. Уйти не одной застрявшей в горле песней — поселиться, возможно, в дюжине дюжин песен, которые она сложит обо всех тех удивительных днях, которые они теперь помнят вместе. Рахиль поднялась, стряхнула с одежды песок и сухую траву. Осторожно потерла засаднившую ладонь. Привычным рывком дернула на себя трос, чтобы разжался крепеж. Тут слух зацепился за донельзя знакомый звук — по ту сторону зарослей гудела машина. Судя по возникшим посреди неоднородного дубравного шума голосам и прорывавшимся меж них смешкам, это приближалась новая группа туристов. Рахиль усмехнулась и вынула из чехла гитару. Новых знакомых стоит встречать во всеоружии — а ее оружием всегда были песни. И только.***
На удивление приятный, пускай и заметно охрипший голос разносился по поляне в унисон бренчавшим струнам. Смуглые пальцы крепко зажимали аккорды и в отсветах пламени было видно, как алеют на них незажившие ссадины. Среди черных непокорных вихров особенно выделялась рыжая прядь, она словно отличительный знак торчала прямо надо лбом. Таков был единственный среди всех человек, знавший немало ирландских легенд. Ее звали Рахиль и, глядя в ее добрые пьяные глаза, насквозь пронизанные странной светлой грустью, сложно было понять — правда она знает все эти сказки или выдумывает их на ходу. Но песни ее, повествовавшие о волшебном лесе, о тайном орешнике мудрости, о древнем могучем народе посреди чащобы, о прекрасном и печальном духе леса с вечно юной душой лились одна за другой. У костра до самых сумерек — кои в Ирландии обычно свежи и прохладны — не стихали байки и россказни.Мне хотелось кружиться в танце — среди горя ли, среди гор ли?.. Неприкаянным оборванцем с ржавой песней, застрявшей в горле