Олень на вершинах ахтга слушает волчий вой…
Внизу живота клубилось волнение и на скулах проступили желваки от того, как напряглись мышцы. Ожидая ответа, Рахиль закрыла глаза. Она принесла жертву — и ему оставалось принять ее, подтвердив свое согласие. Теперь вокруг стало совершенно тихо, не было ни ветра, ни шорохов, лишь молчаливое нерешительное раздумье. Кто он такой? — еще не время было задавать этот вопрос вслух, но Рахиль не могла сдержать вившиеся в голове мысли. С кем именно она говорила? Это не разум окружавшего ее со всех сторон леса, нет, он тот, кто лесом владеет, его давний хозяин. Древнее божество, чье имя стерлось из памяти народа и поэтому не осталось в легендах? Или все же вечно юный дух, появившийся вместе с первым ростком самого старого дуба? Она знала об Ирландии на самом деле совсем немного и те сказки, что лились с языка при свете костра, были ничем иным, как видением. Воздух возле леса кишел историями — и пускай обычному человеческому глазу они недоступны, Рахиль ничего не стоило ухватить два-три десятка и сложить их в единый стих. Они появлялись сами, словно всегда рвались к людям и благодаря ей обретали звучание. Запах дыма коснулся ее лица. Рахиль понадобилось несколько мгновений, чтобы открыть глаза. Она привыкла не бояться, но полностью вырвать страх из живого, вполне близкого к человечьему, сердца она не могла. Огонь стеной оградил ее от хижин и тонким кольцом продолжал сужаться, подбираясь все ближе. Его горячее тепло приближалось, длинные алые языки тянулись к ней, пожирая сухую листву на земле. Рахиль сглотнула, собрав все силы, чтобы не вздрогнуть. Он не убьет ее — но животный рефлекс выл внутри, призывая бежать. Только бежать некуда. Она — и есть подношение посреди жертвенника. Когда рыжее пламя подобралось вплотную и Рахиль ощутила, как болезненно сжимаются от духоты и запаха дыма легкие, тело напряглось до предела. Она закрыла слезящиеся от огня глаза, отдаваясь воле умирающего духа. Тот, кто смог ловко провести ее сквозь дебри на иную сторону мира, сумеет не сжечь ее своим жертвенным огнем. Пламя охватило худощавое тело, мгновенно пронзив его едва терпимым жаром. Жар прошел внутрь до самого сердца — и стиснул его в жгучем объятии. Рахиль поняла, что огонь облизнул глотку изнутри, и, когда легкие в последний раз сжались, ей не удалось даже вскрикнуть. Мир исчез вместе с ней, свернувшись до маленького черного пятна под закрытыми веками. Чтобы спустя несколько мгновений возникнуть вновь. Сначала вернулись руки, их закололо, как будто они успели онеметь. Следом появилось ощущение ног, все так же прочно удерживающих ее на земле, вернулся позвоночник, вздымающаяся грудь и вновь заработавшие легкие. Возникло сердце на своем привычном месте, мерно и ровно бившееся под ребрами. Вернулось щекотное чувство на затылке, где ветер успокаивающе трепал короткие волосы, появились запахи — травянистые и самую малость дымные, как от потухшего костерка. Наконец, мысли заструились привычным потоком от виска к виску и Рахиль, утерев еще не засохшие случайные слезы, открыла глаза. Она стояла там же, где и до этого, только бледный пепел усеял всю рубашку и штаны, а при взмахе головой полетел седым снегом с лохматых прядей. Ничего не болело и не саднило, кожа была такой же смуглой, без следов ожога. Обряд был завершен и о предназначении его ей оставалось только догадываться. Быть может, он хотел через ритуал окончательно пропустить ее сюда, на эту сторону мира, чтобы пребывание здесь не нанесло ущерба человеческому телу. А может, хотел таким образом приобщить Рахиль к своему народу, сделать ее частью себя и этого леса. Постояв еще несколько мгновений и полностью придя в себя, она улыбнулась: — Что теперь? Прости, если я напугал тебя, но мне казалось, что ты доверяешь мне и понимаешь, что ничего плохого не случится. Огонь очищает. Надеюсь, теперь тебе будет проще отвлечься от всего, что происходит снаружи, не задумываться ни о чем лишнем. Я хочу видеть один день жизни моего человека. Я хочу показать тебе этот один день, чтобы ты прочувствовала его и смогла понять, полюбить ту жизнь, по которой я так тоскую. Можно мне разделить с тобой свое самое сокровенное воспоминание? — Конечно, — кивнула Рахиль, — если ты расскажешь мне, я постараюсь сделать все так, как следует. Не бойся говорить обо всем, что хочешь сказать, я не осужу тебя… Ну, знаешь, ни за чувства, ни за сантименты. Покажи мне ту жизнь, которая так восхищала и восторгала тебя. Я готова. Спасибо, я благодарен тебе так сильно, что не могу подобрать подходящих слов. Я чувствую твою искренность, все, что ты говоришь и думаешь, так открыто и понятно. Только не пугайся ничего, я не причиню вреда, уговор? — Уговор. Тогда давай начнем с самого простого. Взгляни вперед, видишь? Подойди, посмотри, как выглядит твой дом Рахиль подошла к хижине, заметно выделявшейся среди всех остальных — она была крепкой и целой, солома на крыше была свежей и приятно пахла сухой травой. Былинка к былинке уложена кровля, вход упрочнен глиной, маленькие оконца завешаны тонкой светлой тканью и даже с расстояния было заметно, что внутри сухо и чисто. На станке возле входа были натянуты льняные нити, готовые к прядению, сложенный из круглых поблескивающих в редких солнечных лучах камней очаг оказался теплым. Рахиль ненадолго присела у входа дом, представляя, как семья из нескольких человек могла так же сидеть, переговариваясь между собой и выполняя повседневную работу. Внутри дом был весьма свободен и даже уютен в грубой простоте. В центре над очагом висел железный котел, державшийся на крупных цепях, а наверху — Рахиль подняла голову — открывалось окошко, через которое должен виться к небу дымок. По всем круглым стенам уходили вглубь крохотные комнатки-ниши, где землю устилала подсушенная трава и ткани, создавая постели. Чем больше осматривала Рахиль хижину, тем страннее было вспоминать, что она — лишь творение хозяина леса и никогда не была жилой. Слишком явно чудилось, что вот-вот раздадутся голоса жильцов, и воздух наполнит запах жареного мяса. И чужая боль становилась Рахиль все понятнее и ближе. Он мог создавать столь правдоподобные иллюзии каждый день и давиться тоской по утерянному прошлому. Они приходили уставшие от охоты и засыпали прямо на разбросанных шкурах после сытного обеда, пьяные и счастливые. Всегда в украшениях и цветастых платьях, они были так наивны и непривередливы в быту, им хватало самой малости, чтобы довольствоваться своей судьбой. И я любил их эту детскую, никогда не исчезавшую глупость — даже при всей их мудрости в познании мира и в планировании боев они оставались детьми. Моими детьми, любившими сверкающие бляхи и спавшими на шкурах Рядом с очагом лежала стопка одежды. Рахиль долго рассматривала ее, изучая замысловатые орнаменты и спросила: — Они вкладывали в эти рисунки смысл или украшали так, как велит фантазия? Знаешь, они с огромным вниманием изучали всех созданий, что проникали на их сторону мира и пытались повторить увиденные облики в вышивке. Все эти линии и спирали — воплощение оборотней, сидов с низин холмов, водяных дев с весенних ручьев, безголовых всадников и самого рычащего зверя со змеиной головой и дюжиной оленьих ног — И где же все эти чудесные создания? — Рахиль чувствовала, что переступает порог самых нелегких вопросов, — я не нашла здесь даже призраков, куда они исчезли? Какое правильное слово — исчезли… Они плодились и кормились силой моей, силой человеческого любопытства и моего радостного расположения духа. Но я становился все слабее с каждым пробуждением — и находил все меньше существ из маленького народца, все реже ко мне подбегали бесовские псы и ведьмовские кошки. И когда я бодрствовал, они продолжали таять на моих глазах. Теперь здесь можно найти разве что маленьких ящеров по берегам речки, но и они пропадут вместе со мной Голос замолк ненадолго и когда заговорил вновь, то воздух заколебался от плохо скрываемой дрожи. Я… Я помню, как повстречал последнего водного коня. Агишки… Он стоял на водопое у маленького озерца на запад отсюда, под ветвями ясеня и медленно пил воду, а его задние ноги и спина почти растаяли к тому моменту. Ощутив мое присутствие, он поднял голову и, продолжая шевелить губами, молча смотрел на меня. Он знал, что я не могу остановить исчезновение, лишь ждал, когда пропадет полностью… И я смотрел на него в ответ… И пытался понять, как же так вышло — Я не представляю, как ты вынес все это, — честно призналась Рахиль, подняв шейный обруч и глядя, как солнце играет на золотых витках, — но восхищаюсь мастерством твоих людей, все узоры и рельефы такие разные, ни один рисунок не повторяется. Знаешь, я видела похожие орнаменты на рубашках, которые ирландцы надевают во время народных празднеств. Может, они никогда не вспомнят, что когда-то эти узоры ткались благодаря встрече с фейри и эльфами, но они продолжают носить их и любоваться ими. Как думаешь, это достойная память о… Вас? Тебе? С-спа… Голос проврался — он зазвучал громче и ярче, живые эмоции пришли на смену спокойствию и ключом забила в интонациях надежда. Спасибо, спасибо, что рассказала мне об этом, спа… Боги, если бы я знал раньше, если б хоть кто-то… Не зря, все это было не зря — слышишь? Слышишь, получается, я не исчезну… После меня останутся узоры на их рубашках и праздники, когда они надевают их, все это — все, чем мы жили тогда, не кануло в небытие. Спасибо, что явилась сюда на мой крик и рассказала об этом Рахиль широко улыбнулась, стоя на коленях и радостным взглядом осматриваясь, словно ища того, кто говорил с ней. Сердце сильнее забилось от прорвавшегося счастья в его голосе — и тепло растекалось внутри грудной клетки. Хотелось обнять сам воздух и много раз сказать, что он — кто бы он, Боги, ни был — не канул в лету и оставил свой след в культуре немалой страны, что раскинулась там, внизу, за холмами. Если бы только она могла раскрыть ему глаза и показать то, чем стало его небольшое племя. Показать ему огромную Ирландию, находившуюся так близко — и так далеко для запертого в собственном лесу существа. Я хочу увидеть тебя в одежде моих людей. Пожалуйста, надень ее Солнце сверкнуло на обруче, который Рахиль осторожно отложила в сторону. Одежда ласкалась к рукам неожиданно мягкой длинноворсной шерстью, крой был весьма прост, а тесьма на рукавах и горловине пестрела узорами. Не мешкая, она стащила свою клетчатую затертую рубашку, тотчас сменив ее на новую — шерстяная ткань легкой колкостью притерлась к загорелой коже. На всем теле она ощущалась странно, но довольно удобно, нигде не раздражая и не стесняя движений. Два пояса плотно охватили талию — нижний кожаный держал на бедрах штаны, верхний бронзовый украшал поверх рубахи и чуть бряцал при ходьбе. Рубашка спускалась почти до колен. На плечи приятным теплом лег широкий плащ, край которого Рахиль с удовольствием перебрала пальцами, щупая прочную ткань. Ты выглядишь в этой одежде такой… Настоящей. Словно исходила в ней сотню дорог. Плащ закалывается на правое плечо фибулой, вон, этой… Да, ей. А этот обруч — для шеи, торквес, только надевай его аккуратно, чтобы не сдавил артерии Рахиль слегка повертела шеей, привыкая к железной тяжести, покрепче застегнула фибулу в виде изящного золотого лука, вновь и вновь удивляясь красоте и блеску. На ногах вместо былых шнурованных ботинок появились новые — с плотной подошвой, походившие скорее на балетки и так же шнуровавшиеся кожаными ремешками до середины голеней. Ткань двигалась вслед за телом, позволяя свободно идти, и уже сделалась привычной. Покрутись немного, пожалуйста. Дай посмотреть на тебя Плащ крылом взмахнул за спиной — Рахиль подтянула его, чтобы край не волочился по земле и замерла, ожидая нового указания. Она поняла, что одежду ей дали мужскую — но ни она сама, ни голос об этом заговаривать не стали, как о чем-то само собой разумеющемся. Старая одежда осталась лежать неровной стопкой возле очага, когда Рахиль направилась к выходу из хижины. Пойдем, я хочу показать тебе ту часть леса, где ты еще не была — Веди, — и поселение с жертвенным кострищем остались позади. Золотой шар достиг наивысшей точки на небосводе, теплые лучи рассеивались в прохладном воздухе и оседали на мшистой тропке. Наступал полдень летнего солнцестояния. Свет был теперь повсюду, касаясь самых потайных уголков и озаряя каждый лист. Рахиль чувствовала на душе добрую веселость, пускай на самом дне ее была захоронена непрекращающаяся печаль. Голос вел ее вперед, с искренним восторгом показывая ей заросли бузины и тонкий ручеек, зачинавшийся под крохотным кустом. Сколько радости было здесь, сколько приветливой красоты царило в этом лесу на протяжении многих лет. И возвышенный блеск золота разъедало лишь осознание, как мало времени этой красоте оставалось. На бронзовом поясе висел маленький походный мешок, слева от него крепился охотничий нож. Рахиль перескакивала через поваленные деревья, обходила маленькие овраги и дышала мягким запахом хвои вперемешку с диким лесным цветом. И все бы казалось полностью настоящим, если б только кроны не молчали без птичьего пения — оно исчезло и вокруг снова стояла нерушимая тишина. — Почему птицы прекратили петь? Я чувствую слишком сильное утомление, прости, не хватает сил для создания птиц. На этой стороне все существа были порождены вместе со мной и птицы тут певали чудесные — но, если они продолжат петь, я не смогу довести твое путешествие до конца. Признаюсь, мне бы очень хотелось вложить в твои руки оружие и хотя бы еще раз услышать свист ветра от спущенной стрелы. Но не знаю, с… — Не забывай, я — в твоей воле и моими руками ты вершишь свои последние мечты. Твой народ жил охотой, значит, ты хотел бы увидеть охотника, следующего за добычей по твоим тропам? Дай мне цель и наблюдай внимательно. Рахиль не стала дожидаться ответа, отыскав взглядом молодой дубок среди дубравы и на ходу внимая нож. Слабо блеснуло короткое лезвие, прежде чем несколькими точными движениями срезать гибкий прочный прут. Рахиль приподняла прут, словно прикидывая тяжесть, потом уперла один конец в землю и, отыскав сгиб, наметила середину прута. Затем под немое наблюдение, которое чувствовалось каждым дюймом тела, она устроилась на чуть покачивающейся сильной ветви поваленного ясеня и принялась за работу. Отмерила рукояти и принялась строгать ножом. Ты умеешь изготавливать луки? Отчего мне это не кажется удивительным, словно так и должно быть? — Мне довелось прошагать не одну сотню миль до прихода сюда, — ответила Рахиль, вытачивая рога лука и ошкуривая его плоской стороной лезвия от заноз и коры, — кто знает, может, на закате своих дней я сумею сказать, что нет места на земле, где не ступала моя нога. Вырезать луки, разжигать пламя двумя кусками кремня, определять стороны света по дуновению ветра — мало ли, чему научат странствия. Но теперь ты можешь позабыть о том, что говоришь с чужестранкой. Просто смотри — смотри на охотника и не думай ни о чем. В мешочке отыскалась туго скрученная тетива — Рахиль не стала прятать усмешку. Огрубленные мозолями пальцы крепко привязали концы бечевы и на пробу оттянули — вибрация прошлась по волокнам, стоило отпустить тетиву. Тонкие ветви-стрелы выпрямились под касаниями ножа, остроугольные камешки встали на свое место в расщепленных кончиках веток. Приложив одну из стрел к луку, Рахиль чуть прищурилась: примерялась, насколько далеко удастся выстрелить. Легкий шелест отвлек ее от работы. На поваленное дерево рядом с ней медленно опустились несколько перышек — аккуратных и чистых. — Откуда они? — поинтересовалась она, примотав остатком бечевы оперение к стрелам. Порой с птиц опадали перья, устилая кочки и пни в сезон линьки или во время их драк. Они еще не исчезли и прячутся в траве от посторонних глаз. Присмотрись внимательно — они ведь отличаются от обычных перьев? — Верно, — кивнула Рахиль, разглядывая привязанное к стреле перо, — оно уже поблекло, но когда-то на нем были красивейшие разводы, не думаю, что хотя бы у одной простой птицы изображены грозовые облака на крыльях или хвосте. И… Мне кажется или оно до сих пор поблескивает? Не кажется — Чудо, — сорвалось с обветренных губ, — все, что создал ты — чудо, и сам ты, на самом деле, истинное чудо. Все сделанные тобой материи и формы необычны и полны той любви, которую ты вложил в дело. Удивительно и прекрасно, все это — лес, птицы, звуки и даже касания ветра — все прекрасно. Я постоянно повторяюсь, но не могу найти другого слова. Это — красота, иначе назвать не получается. Спасибо тебе. Мне очень радостно понимать, что кто-то видит в этом всем столько же красоты и чувства, сколько мне хотелось вложить. Ступай, охотник, добыча уже в поле твоего зрения Ладони погрузились в мокрый мох, хватаясь за ветку дерева — Рахиль неслышной тенью взобралась наверх. Густая листва полностью скрыла ее в полумраке, куда не проникали солнечные лучи, и лишь пара хмурых серьезных глаз искрила в засаде. Объятый светом высокий олень стоял на маленьком пригорке и казалось, что его копыта едва касаются земли. Он будто парил в нагретом полуденном воздухе и, приподняв чудесную изящную голову на тонкой шее, тревожно оглядывался. Рога его десятикратно ветвились, венчая хорошенькую головку и большие печальные глаза смотрели по сторонам. Рахиль смотрела на него и чуть заметно улыбалась. Ей было бы жаль убивать столь грациозное животное, но пятнистая шкура просвечивала на солнце — иллюзия была великолепна, но слаба и подобна утренней дымке. Он продолжал терять силы и олень, в отличие от дома и перьев, все меньше походил на настоящего с каждым мгновением. И от чувства, что перед ней тает чужая великая сила, меркнет чужое мастерство, у Рахиль сильно кольнуло в груди. Поджав губы, она прикрыла левый глаз, прищурила правый — и вложила стрелу, отточенным движением натягивая тетиву. Острый наконечник касался плывущего силуэта, готовясь сорваться в любую секунду. Но пушистые уши дернулись — и олень рванул прочь. У Рахиль замерло сердце. Он не скакал — он взмывал в небо, отрываясь от земли и вновь опускаясь самыми концами копыт на влажную тропу. Воздух вокруг него дрожал, как возле пустынного миража и очертания ветвистых рогов сливались с солнечной дубравой. Пальцы вновь натянули тетиву, чувствуя, что ускорения стрелы не хватит для точного попадания, но Рахиль знала — теперь это неважно. Стрела попадет ровно в цель, осталось лишь пустить ее в полет. И с мощным свистом она понеслась следом. Ветер подхватил стрелу и из последних сил нагнал почти исчезнувшего среди зелени оленя. Взмах — олень взлетел и в невесомости словил стрелу меж ушей, с немым криком падая на тропинку. Рахиль спрыгнула вниз и медленно направилась вперед, словно боясь, что иллюзия исчезнет до того, как она сумеет рассмотреть ее. Олень темной тушей лежал поперек дорожки, вскинув белоснежную гибкую шею. Алая кровь стекала на траву, не испаряясь, а оставаясь приметными пятнами на листочках и былинках. Рахиль опустилась на одно колено, тронула пальцами рану — кровь была совсем как настоящая, она мазала кожу и пахла металлом. И шерсть, немного жесткая и мокрая от земли, тоже была настоящей. Нож уже привычной тяжестью лег в руку. Было нечто скабрезное и одновременно с тем сакральное в брызгах терпко пахнущей крови, когда она уже сильными струями прыснула на соцветия клевера. После широкого разреза еще теплый и даже слегка сокращающийся комок внутренностей выпал из вспоротого брюха. Рахиль впервые за долгий перерыв довелось свежевать добычу, но она бессознательно помнила верные движения, поэтому шкура постепенно отходила от туши. Нежное мясо покорно поддавалось острому лезвию, прытко подсекавшему жилы. И всюду на окрашенных в насыщенный бордовый цвет руках было ощущение липкости. Не сильно обращая на это внимание, Рахиль шептала отдаленно знакомые, но будто самовольно сходившие с губ слова благодарности оленю. Вскоре из-под мяса показалась белая кость и тут спустя бесконечные минуты молчания появился голос. Охотнику следует воздать почесть зверю, что пожертвовал свое тело ему в насыщение. Потому вместе с приготовлением первого куска полагается обжечь кость и положить ее после рядом с идолом, чтобы дух оленя обрел покой. Иначе он, неприкаянный, вечно будет нестись вперед и дрожать от чувства погони — Хорошо, — Рахиль рассекла последнюю часть туши на четверти, — имеет значение, какую кость использовать для обряда? Это оставлено на волю охотника — Тогда череп, — без сомнений сказала Рахиль, отделив голову от шеи и принимаясь за чистку, — как думаешь, отчего в столь разных и непохожих друг на друга культурах черепа играют важную роль? Вырезать кубок из черепа врага или принести его к алтарю в знак победы, повесить череп самой лучшей добычи на стену дома… В нем хранится мозг. Хотя, с тем же усердием тогда следует приносить к алтарю ребра — под ними ведь стучит сердце. Я никогда не думал об этом, но сама кость есть основа земного тела, внутри которого заточен бессмертный нетленный дух. И если не предать очищающему огню кость, то дух останется заточенным в ней Рахиль слушала, с усердием отдирая от костяных глазниц остатки мяса. Куда исчезнет он после того, как последние силы оставят его? Если дух человека и зверя — бессмертен, то куда уходят те, кто изначально был создан бестелесным созданием? Ждет ли его туманная дорога в самые потаенные края иной стороны мира или он растворится вовсе? Может ли по-настоящему погибнуть тот, кто никогда не жил? Она сорвала лист лопуха, обтерла им очищенный от мышечных волокон череп и молча разглядывала его. Кем стоило бы назвать ее саму? Почти человеком или скорее таким же существом, что в действительности не живет? Ей редко приходили на ум мысли о собственной смерти, но куда ляжет ее путь в тот час, когда это уязвимое тело издаст последний вздох? Заметит ли она, легко проходящая через порог между обеими сторонами мира, то мгновение, когда ее навечно запрут на одной из них? — Тебе нравится? — спросила она, подняв белый череп самыми кончиками пальцев. Несмотря на осторожность, пальцы, перемазанные в крови, оставили ожерелье алых отпечатков на остове. Это очень аккуратная работа, схожая с делом настоящего мастера. Опали его над костром, когда будешь готовить мясо и по возвращению к дому оставь возле одного из идолов — Я вся в крови, — вздохнула Рахиль, попытавшись стереть ее об траву, — и вся тропа пахнет свежей тушей. Теперь мне вспомнилось, почему я завела привычку есть в путешествиях зелень и прочую мелочь — слишком уж это маркое занятие. Отложи пока мясо и череп. Охотник берет ровно столько, сколько ему требуется — я оставлю тебе такой кусок, который необходим. За остальное не беспокойся, я приведу тропу в прежний вид. А тебе нужно смыть все с себя. Пойдем, здесь рядом ручей разливается в небольшую реку Рахиль поднялась на ноги, чувствуя, как они затекли от долгого стояния на коленях. Подобрав испачканный нож и приподняв край плаща, чтобы тот ненароком не измазал кусты, она свернула вправо — туда, где раздвинулись ветви бузины, приглашая пройти. За ней вился след от окровавленных ботинок. Лесная река тихо стекала по невысоким порогам, уходя куда-то вдаль, за овраги и бурелом. Рыжеватые цветы раскинулись по ее берегам, чуть слышно перешептывалась осока, а выступающие гладкие камни поблескивали на солнце. Рахиль глянула вниз — сквозь чистое стекло водной глади было видно мелкое дно, усеянное пестрой галькой. День уже разгорелся вовсю и теплый свет мягко ниспадал в прохладную воду, просвечивая ее насквозь. Не произнося ни слова и не решаясь двинуться с места, Рахиль любовалась всем, на что смотрели ее глаза — и в душу закралось предчувствие, что эта картина надолго отпечатается в памяти. Воздушный мазок едва заметной краски по белоснежному, озаренному солнцем холсту. Пальцы расстегнули фибулу — плащ упал к ногам. Расписанная красными полосами одежда осталась на берегу, а прозрачная вода уколола легким холодом худое ледащее тело. Едва коснувшись низких спокойных волн, кровь испарялась с кончиков пальцев, шеи и колен. Рахиль набрала пригоршни и нырнула лицом в воду, растворившись в чувстве полного очищения. Капли словно стекали не по обнаженной, покрывшейся мурашками, коже — они стекали внутрь, вымывая из сердца усталость и тоску. Чужой взгляд, беспрестанно следивший за ней отовсюду разом, теперь созерцал ее с непривычным, взволнованным трепетом. Голос молчал. Рахиль спокойно смыла с себя отпечаток дневной жары, тряхнула мокрыми волосами и потянулась, разминая натруженные мышцы. Вдруг ветер единым порывом охватил все ее тело — не так, как раньше, слишком бережно, с толикой вкрадчивой нежности. Ласково огладил лицо, сдул капли со смуглых скул, перебрал темные пряди волос, пробежался по выступающим ребрам и тонкой линии позвоночника. Поднял сильную рябь на речной глади, осторожно омыл ноги до середины голеней и тотчас стих, напоследок коснувшись теплым солнечным лучом виска. Он все еще безмолвно смотрел на нее, будто стыдливо отдернув ветер-ладонь от влажной кожи. Рахиль ничего не сказала — только улыбнулась, на секунду прикрыв глаза. И вышла на берег. Чистая одежда, заместо крови пахнущая теперь свежей травой и медовым клевером, лежала аккуратной стопкой возле ее ног. Вернувшись к тропе уже вновь одетой, Рахиль увидела то, что ей и было обещано — осадок тяжелого запаха свежевания полностью выветрился и оленья туша исчезла. Лежал только череп с засохшими отпечатками пальцев, лежала бурая шкура и небольшой кусок вырезки. Голос не подвал о себе знать ничем, кроме стороннего наблюдения, которое Рахиль уже не сумела бы спутать ни с чем другим. Не тревожа его бессмысленными расспросами, она отыскала удобное место, сдвинула с земли горсть дерна. Была доля забавности в том, чтобы столь бережно обходиться с умирающим лесом, сохраняя каждую травинку. С иной стороны, исчезнет лишь он сам — деревья же и трава продолжат встречать одну весну за другой и потому их стоило оставить в целости. На открывшийся огрызок земли Рахиль насыпала сухой травы, нашедшейся в поясном мешочке в связке с прошлогодней сосновой хвоей. Снова улыбнулась кончиком рта — если бы не подготовленный трут, ей бы долго пришлось рыскать в поиске сухих ветвей средь извечно напоенных влагой дебрей. Она умела высекать огонь — был бы кремень, да и он хранился рядом с трутом в мешке. Два рыжеватых камушка с темным разводом коснулись друг друга. Резко, рвано, притерлись гранью к грани — и мелькнула искра. Крохотный огонек упал на трут — и тот мгновенно вспыхнул. А Рахиль уже протягивала ему подсушенные солнцем прутики, кормила алые растущие языки веточками. Костер быстро разгорелся, в один миг вдруг слившись с бордовыми полосами за деревьями. Удивившись, Рахиль подняла взгляд — первые искры закатного костра разгорались на той части небесного полотна, которую она могла видеть. День медленно сменялся на вечер и тени постепенно выползали отовсюду, предвещая темноту. Огонь же рос, горячился и поедал поданные ему куски коры. Сначала Рахиль, помня про обряд, неторопливо обожгла череп оленя. После же насадила кусок мяса на длинную прочную ветвь, отодвинулась от костра и протянула вырезку к пламени. Сок стекал вниз, падал на чернеющие ветви и чуть слышно шипел. Запах мяса витал в воздухе, костер потрескивал, надламывая прутики, которые Рахиль порой подбрасывала в него, но уже не позволяла сильно ему разгореться — дерево становилось углями и жар понемногу стихал. Она не чувствовала усталости в державшей мясо руке, усталости вовсе не было в теле, было лишь ожидание и нечто, похожее на умиротворение. Закат раскрашивал небо и навевал прохладу. Где-то едва слышно плескалась река. Рахиль подумала, что могла бы жить так и день, и два, и того более — никуда не торопясь и не срываясь, пока жажда странствий не охватит беспокойное сердце вновь. Можно я сделаю одну вещь? Ничего не сказав, Рахиль с вопросом во взгляде приподняла бровь. Голос помолчал секунду и продолжил. Ты уйдешь, когда все закончится. Я смотрю на тебя и, как бы ни старался, не могу увидеть кого-то из своего народа, кого-то их тех времен. Думаю, так и должно быть — прошлое осталось там, где ему самое место и если бы я видел в тебе не тебя, то поступил бы как обиженный на судьбу ребенок. Я признаю, что те времена — далеко позади и мне приятно помнить, каким был тогда мой народ. Я люблю его несмотря ни на что, по какой причине они покинули меня — теперь не имеет значения. Они приняли решение и исполнили его, создав новые королевства, возведя новые города. Они выросли. И, судя по твоим словам, смогли достичь гораздо большего, чем если бы они навечно были заперты здесь. Как я. Вместе со мной Губы неприметно дрогнули. Рахиль улыбнулась, чувствуя, что он все же это увидел. И лишь кивнула, выражая искренние согласие с каждым его словом. Но слышать такое смирение и принятие в голосе было сложно, будто все сомнения он вместил в ее сердце и теперь принятие зародилось там же — прямо в ее сердце, сжав его до боли. И в тебе я вижу тебя — кем бы ты ни была. И я счастлив, что ты откликнулась на мой крик, что пришла из-за тысячи дорог и морей, чтобы просто выслушать мою историю и разделить мою утрату. Спасибо, что последние часы перед исчезновением я не одинок и мне есть, кому рассказать каждую мысль, терзавшую столько лет. Мне радостно было увидеть тебя на своих тропах, мне радостно от того, что ты нашла здесь приют, что ты дышишь моим воздухом и смогла омыться в моей реке. Ты не играешь в охотника — ты и есть охотник, проживший день в моем лесу. Я верю в то, как ты сейчас сидишь и жаришь мясо, я верил в то, как ты целилась в оленя и в то, как свежевала череп для ритуала. Ты — не отголосок моего прошлого народа, но ты — мой нынешний народ. И я прошу позволения оставить на тебе метку, чтобы хоть облик твой сохранил воспоминание обо мне — Тебе позволено все, — ответила Рахиль немного слабым от чувств голосом, — скажу только, что твою метку я буду носить с благодарностью, но она не станет единственной памятью о тебе. Я не просто бродяга — я бродяга с гитарой в руках, с семью струнами в пальцах и сотней песен на языке. И когда все закончится, я не уйду налегке. Я понесу по свету новую сказку, новую быль — и ты будешь воспет не единожды, когда я сяду у костра и меня попросят спеть. Воздух содрогнулся. Он хотел что-то сказать — но вовсе не справился с чувствами и, едва Рахиль сняла готовое мясо с огня, крапнули первые капли дождя. Прежде чем костер потух бы, один из языков пламени взвился с потоком ветра и жарко, горячо мазнул по лицу Рахиль. Опалил неловким, торопливым поцелуем лоб — и после этого на лес обрушился безудержный стенающий дождь. Рахиль сидела, схватившись за обожженный, но ничуть не пострадавший лоб и смотрела на чужие слезы. Они лились сильным потоком — он больше не таил своей тоски по исчезающей жизни, своей радости по освобождению от оков сожалений и своего страха за грядущее. Что ждет его вскоре? Он не знал — и не знала Рахиль, ощутившая, как крупные слезы стекли и по ее щекам. Они плакали. Ничего больше не говоря, и лишь теплый дождь своим шумом шептал за них обоих. Мясо, хоть и успело промокнуть, оставалось горячим внутри и пропитанным насквозь сладковатым соком. Рахиль чувствовала, с каким непривычным остервенением отрывала зубами куски, словно пытаясь заглушить рвущуюся наружу печаль. Но пойманный в его лесу, созданный его мастерством, и приготовленный на его костре олень был лишь новым подношением — был разделенной напополам трапезой из мяса, крови и сумеречного ливня. Дождь затушил остатки пламени и сровнял угли с землей. А после прекратился, словно ничего и не было. Рахиль встала на ноги, взяла лук, вскинула на плечо шкуру и осторожно подняла череп. Охотник возвращался домой. В вечерней тени, накинувшейся на лес, нелегко было отыскать сторону, откуда она пришла. Ветерок растрепал челку и голос явно улыбнулся. Мне нравится, как получилось. Я не смогу показать тебе — вода в реке мутная после дождя, да и небо уже потемнело. Но я надеюсь, что оставленный знак отличия останется с тобой несмотря ни на что и, увидев его в отражении, ты будешь думать обо мне. Снова и снова. Как если бы я никогда не исчезал Светлячки зажгли свои крошечные брюшки и зароились над тропинкой, показывая верный путь. Рахиль пошла через заросли, понимая, что, когда она вернется к поселению, время приблизится к ночи. Вечер был на удивление теплым, словно склонившиеся куполом над головой кроны прятали ее от холода и любых невзгод, способных отравить столь чудный час. Рахиль шагала по собственным следам, оставшихся на мшистой тропе и уже собравших в себе зеркальные лужи после дождя. Вскоре она вышла к кострищу, торчавшие балки в полумраке казались протянутыми в немом зове к небу пальцами. В доме было сухо и хорошо. Рахиль разожгла очаг, озарив хижину. Желтый свет охватил пол и часть стен, оставив в тени постели и весь потолок — уже привычно вскинув голову, в оконце Рахиль разглядела появлявшиеся на небе звезды. После она расстелила оленью шкуру, задумчиво рассматривая ее и пытаясь придумать, чем бы заменить соль при выделке. О чем думаешь? — Я слышала, что для использования шкуру засыпают сначала солью, чтобы не произошло гниение. Только не знаю, что использовать сейчас вместо соли. Кажется мне, что она не успеет сгнить. Расстели ее подле очага и сядь, я хочу говорить с тобой и слушать тебя, пока у нас еще есть время Едва Рахиль села, как поняла, насколько же минувший день утомил ее. Поэтому она легла, раскинув руки и чувствуя грубый ворс шкуры шеей. Пряный дым подымался вверх, утекая тонкой струей в небеса. Тени от покачивающегося на цепях котла дрожали на стене, ее тихое дыхание да едва слышное позвякивание цепи — единственное, что нарушало молчание. Минуты исчезли, она замерла в одном мгновении, когда мышцы и кости ноют от долгой охоты, шкура покалывает кожу, очаг опаляет теплом подставленное лицо и сердце слабо стонет в груди. У него было время — еще совсем немного. И он спокойно смотрел, как Рахиль борется с дремотой в сонных глазах. — А фейри действительно могли петь и плясать ночи напролет? В праздничную пору — по неделе, им была незнакома усталость и скука. Так странно было видеть их всегда готовыми пуститься в хоровод, всегда готовых распевать их нежные и страстные баллады о войнах и любви. Помню, с каким ужасом я однажды коснулся цветка, где обессиленная фейри уснула навечно — я знал, что они исчезали вместе с другими, но… Видеть, что смерть коснулась и их было так невероятно и пугающе. Я тронул цветок — легким ветерком — а он рассыпался в пыль. И только спустя время я понял, что она была последней среди всех фейри — Из-за них я вспомнила о духе оленя, — Рахиль встала, взяла в руки череп, — мне нужно оставить его возле идола? Верно. Пойдем, дождь уже давно закончился Снаружи хижины действительно было сухо и свежо — словно ливень закончился не меньше получаса назад. Блуждая взглядом меж горделивых строгих божеств, Рахиль искала тот лик, подле которого захотелось бы оставить дух чудесного оленя. Она уходила все дальше от кострища и все более окуналась в сумерки, в поросль бузины и мерцание светлячков. Под высоким стройным ясенем она отыскала его — почти такой же идол, что встретил ее в сердце лабиринта. Он явно изображал то самое божество — копна чуть вьющихся волос, резкие, но добрые черты, тонкая линия сомкнутых губ и особо запомнившиеся Рахиль пустые глаза. Молчаливый юноша без чувств и мыслей. Опустившись перед ним, Рахиль воздвигла череп на пригорок у ног идола и несколько мгновений рассматривала искусно выточенные пальцы, ключицы и мышцы сильных рук. Мастер сумел передать легкое движение, охватившее все тело юноши. — Почему мне кажется, что это — ты в их представлении? — Рахиль взглянула наверх, улыбнулась россыпи далеких звезд и снова посмотрела на идола. Может быть, но на самом деле, я не знаю, кого именно они изображали. Иногда друиды слышали голос иной стороны мира и тогда люди передавали друг другу легенды о том, что было на самом деле здесь, на этой стороне. Иногда они приукрашивали и добавляли что-то такое, чего вовсе не было. А порой среди знакомых мне образов появлялись совершенно новые — те, кого люди создали сами и про кого сочиняли никогда не случавшиеся истории. Я не являлся им во плоти — потому как и плоти у меня отродясь не было. Так что если этот идол — я, то «я» из их фантазий, но не настоящий — Знаешь, — ответила Рахиль, оставив идола склоняться над черепом и поднявшись на ноги, — если бы ты весь, целиком, столь необъятный и многогранный, умещался в столь обыкновенное человеческое обличие, то это было бы как-то… Скучно. Ты ведь, выходит, по сути своей — вездесущий разум, который существует и на этой стороне мира, и на той. Скорее, я стараюсь удержаться на самой границе. Мои волшебные птицы жили только здесь, но дожди, которые я обрушивал на сохнущую землю или солнце, от которого я отдергивал облака — они всегда были видны людям. Исчезну — и лес будет жить привычным циклом, дождь, когда положено и солнце в отведенное ему время. Ничего и никогда уже не случится «просто так», ради красоты и забавы — Самый обыкновенный лес на севере Ирландии, — вздохнула Рахиль, — сколько из тех лесов, по которым я прошла, когда-то тоже опустели и стали обычными? Помню, что ответила тебе, будто встречала созданий с подобной историей, но нет, я ошибалась. Я встречала желавших исполнить последнюю волю — провожала души людей на другую сторону, помогая с их личными просьбами. Только и всего. Тишь. — Но ты… Подобного тебе я вижу впервые и, кто знает — может, никогда не встречу вновь. Поэтому мне радостно, что удалось отыскать тебя и претворить твои желания в реальность… И в тот же момент я чувствую, как на моих глазах ускользает нечто такое, чего больше никогда не увижу. Спустя еще одно вдумчивое мгновение она закончила: — Ты удивительный и, пускай я знаюсь с тобой от силы второй день, мне горестно терять тебя. Голос долго молчал — не было ни ветра, ни падающих с листа на лист капель, ничего абсолютно. Рахиль смотрела на небо, на холодные, ярко мерцающие маяки звезд в высоте и ждала. Ждала услышать его еще раз — и еще, и еще, прежде чем он замолчит насовсем. Мне очень страшно Он еле различимо шептал, борясь с самим собой. Я не хочу… Я не хочу умирать, не хочу называть это смертью — может, я трус, но я боюсь уходить в неизвестность, боюсь, что там не будет ничего, кроме окончательной пустоты. Той пустоты, которая тревожила меня все эти столетия. Но мне становится гораздо легче от мысли, что ты тоже не хочешь этого всего. Что ты, может быть, боишься за меня и желаешь, чтобы я остался. Теперь я понял, чем страшно одиночество — никто не захочет тебя вернуть, если ты исчезнешь. Но я не один и лишь сейчас я столь четко осознал это. Прошу тебя — пой обо мне в странствиях — Буду, — уверенно ответила Рахиль.Даже если от нас только пыль и останется, Мелодия эхом продлится в веках — Тебе пропоет ее, вечная странница, Теплый ветер, играя в твоих волосах