***
сахароза устала. она не может сосредоточиться на проекте, хотя тема действительно интересная, ей нравится пробовать, записывать результаты, пробовать снова, пока не получится. нырять, погружаться во что-то новое — с разбега и с риском захлебнуться. всегда нравилось. она любит это. но сегодня сосредоточиться не получается, и она плещется на мелководье, раздражённо отгоняя навязчивые мысли не по теме. совсем не по теме. но всë идёт под откос. или мимо откоса — прямо в пизду. потому что мысли упрямо разбегаются в стороны от технологии восстановления карбонилсодержащих соединений на многокомпонентных катализаторах. а точнее в одну конкретную сторону. и сахароза не знает, что с этим делать. когда очередное промозглое утро выцарапывает её в реальность, требует слишком много, чего-то вроде «улыбайся, будто это не ты вчера на станции хотела кинуться на рельсы» или «делай вид, что у твоего пробуждения действительно есть смысл» — это обыденность. она долго стоит перед раковиной, раздумывая: умыться, упиться, убиться ли — и замазывая извечные синяки, — и это тоже привычное. она чувствует на себе взгляд — и вот это новое. лопатки раздражённо свербят, хочется спрятаться, сделаться маленькой-маленькой, такой, что исчезнешь — и не заметят. всё ещё непривычно. всё ещё страшно и странно, и она не знает, что чувствует по поводу всей этой ситуации. по поводу розарии. розарии в её квартире, на её кухне, готовящей ей завтраки и ужины. розарии, слишком идеальной, чтобы быть настоящей. но — не смотря ни на что — настоящей. сахароза собиралась избегать её, насколько это возможно. потому что что-то — непонятное, мерзко копошащееся внутри, мешающее думать и спать — она всё-таки к этой ситуации чувствует. и это самое что-то почему-то тянется к розарии. и тянет за собой сахарозу. прямо на дно. потому что это всё, конечная. когда вдруг хочется быть с ней настоящей. обычной. быть не вежливой, не доброй, не отзывчивой и ещё миллион не. хочется тихо ворчать и громко смеяться. говорить о том, что интересует. говорить хоть о чём-то, на самом деле. но каждый раз, когда сахароза набирает воздух в лёгкие, они вдруг сжимаются, и ни слова не выходит. страх обступает со всех сторон, обнимает липкими ладонями. единственный и самый верный спутник. и сахароза — которая планировала не грузить других своими проблемами и разбираться с ними сама — делает самую привычную вещь, когда становится страшно, — идёт к альбедо. и вот она сидит, уткнувшись лицом в ладони, и не знает, как разобраться с этим самой. альбедо сочувственно вздыхает. — я тебя ненавижу, в курсе? — она сверлит его взглядом с таким усердием, что будь он на самом деле человеком, уже бы загорелся. но альбедо нихуя не человек, поэтому он лишь тихо смеётся в ответ. — что смешного? — дежавю. в конце концов, не ты первая, не ты последняя. — это всё из-за тебя. — да-да. как и глобальное потепление, и загрязнение океанов, и разрушение озонового слоя. — ты даже не скрываешь. ладно, а если серьёзно, что мне делать? я не умею общаться с людьми. и не хочу. и это страшно. и… и… я заебалась. — ого, абсолютно ничего нового не услышал. — ныть альбедо совсем не весело. он жалобонепробиваемый, антисострадательный. — ладно, давай по порядку. в чем проблема? тебе некомфортно жить с розарией? — нет. с этим всё в порядке. она… хорошая соседка. вроде бы, — сахароза пожимает плечом, продолжая нервно дёргать прядь волос. — а что тогда? — я не знаю, ясно? не знаю. просто… иногда мне кажется, что она словно боится меня. или боится меня спугнуть. и не то чтобы это должно меня волновать — мы даже не подруги, — но почему-то волнует, — сахароза бьётся лбом о столешницу. — а ты бы хотела, чтобы вы были подругами? — я… нет? не знаю. может быть. блять… — резюмирую. то есть ты хочешь подружиться с розарией, но думаешь, что она тебя боится, и не знаешь, что с этим делать? верно понял? — иди нахуй, — сахароза выдерживает паузу, а потом сдаётся. поднимает белый флаг, чтобы на этом же флаге потом повеситься. — верно. — хорошо, — альбедо вздыхает с видом человека, которому слишком мало платят за это дерьмо. — тогда сейчас предложу то, что тебя напугает. экстремальный вариант. полнейшее безумие. он выдерживает драматичную паузу. — ну? не тяни кота за яйца. — поговорите. — это словами что ли? — мученически тянет сахароза. — да хоть словами, хоть жестами, хоть азбукой морзе. что-то из этого обязательно сработает. сахароза смотрит на альбедо долго и молчаливо, пытаясь взглядом выразить всю степень своей тяжёлой и сложной любви. или сжечь. да, скорее сжечь. — я не знаю, как. — не поверю, что ты не умеешь разговаривать. — блять, альбедо. ты понял, о чëм я. — нет, не понял. вы живëте вместе. вы можете сесть на диван, включить фильм, задушевно говорить на перекуре, за обедом, ужином. да когда угодно. и о чём угодно, — предупредительно добавляет он. — обсудите музыку. аниме. универ, в конце концов. расскажи о проекте — я знаю, ты любишь говорить о том, что тебе интересно. и да, я уверен, что розария будет слушать. хватит уже усложнять себе жизнь, — альбедо тянется через стол, чтобы взъерошить ей волосы, — и мне тоже.***
сахароза выходит из квартиры тёти рэйн к полуночи, абсолютно выжатая, но со списком правок, которые нужно внести в выводы. кли провожает её до порога и маленьким торнадо напрыгивает с объятиями. сахароза чувствует, что, не отойди она к стене, обе кубарем полетели бы с лестницы. она осторожно отпускает девочку, тут же пряча дрожащие ладони в карманы толстовки. ещё раз благодарит тётю рэйн за помощь и за гостеприимство и торопливо спускается по лестнице. задерживаться на площадке этажа не хочется. слишком холодно. на улице влажно и зябко, но всё же теплее, чем в подъезде, когда перед тобой — дверь в квартиру, что могла бы называться домом, а за спиной — в ту, что так им и не стала. сахароза идёт с такой скоростью, словно за ней гонятся — призраки, ага, — и уже через пару минут останавливается, задыхаясь. наверное, стоит меньше курить. до квартиры рукой подать, но возвращаться не хочется, хотя ветер забирается за шиворот, заставляя сильнее кутаться в толстовку, а уши от холода, кажется, скоро отвалятся. в голове снова крутится ворох мыслей, и все они почему-то звучат голосом альбедо. сахарозу передёргивает. она идёт нарочно медленно, оттягивая момент возвращения, и напевает под нос приевшуюся мелодию. последняя строчка никак не вспоминается и злит. как будто без этого мало поводов. когда от холода перестают гнуться пальцы, а в пачке остаётся последняя сигарета, поводов не возвращаться в квартиру не остаётся. сахароза нетерпеливо вжимает кнопку лифта, нервно накручивая прядь волос и кусая губы. почему-то после разговора с альбедо всё ощущается по-другому. острее. реальнее. страшнее. реальность всегда еë пугала. когда лифт проезжает второй этаж, со скрипом поднимаясь дальше, сахароза молится, чтобы древний трос наконец порвался и решил её проблемы. есть там кто наверху? пожалуйста. но наверху никого нет, а если есть, он решил положить хуй на сахарозу и её просьбы. спасибо, бог. заходя в квартиру, она старается не шуметь, чтобы дать себе фору. подготовиться. но когда проходит в гостиную, понимает — к такому нельзя подготовиться. потому что розария спит. спит в одежде, свернувшись клубком, словно желая стать как можно меньше — маленькой-маленькой. сахарозе это знакомо. одеяло лежит на другом конце дивана, аккуратно свёрнутое, а в руке, едва не падая из расслабленных пальцев, — телефон. сахароза застывает в нерешительности, а нерешительность застывает в ней. бетонируется. она не знает, как долго стоит так — замерев непрошеным свидетелем чужой тишины, чужой уязвимости. ей кажется, что время перестаёт существовать, размывается, смывается приливом. приливом непонятной нежности, когда розария чуть хмурится во сне. наконец сахароза отмирает, учится заново дышать — не получается, почему не получается? осторожно, чтобы не коснуться — почему-то вот так выкрадывать касание кажется неправильным, — забирает телефон и кладёт его на тумбочку у дивана. розария хмурится сильнее и переворачивается, но не просыпается. сахароза накрывает её одеялом, и улыбается, когда складка на лбу розарии смягчается. она уходит к себе, понимая, что это конечная. приехали. понимая, что сегодня снова не уснёт.