они заходят в квартиру, и, окей, это неловко. сахароза напряжённо молчит и не менее напряжённо улыбается. розария не знает, куда деть руки, ноги, куда всю себя деть. хочется стать маленькой, незаметной, лишь бы не мешаться, лишь бы собственная лишнесть не ощущалась так остро.
— проходи в гостиную. у меня нет лишней комнаты, только диван, извини за неудобства, — сахароза тараторит так, словно репетировала эту фразу в голове последние полчаса. розария готова поставить почку, что так и есть.
она проходит осторожно, осматриваясь. пытается понять, сколько в этой квартире от сахарозы и сколько в самой сахарозе от квартиры. на полках пыльно, как будто здесь редко кто-то бывает. посреди стола стоят кружки и банки из-под энергетиков. на стене часы в виде химической колбы, и это откликается чем-то тёплым внутри.
сама сахароза торопится, убирая со стола, и нервничает, нервничает настолько сильно, что из рук всё валится. розария подхватывает у самого пола гигантскую — нет, реально, сколько в ней литров? полтора? — кружку с рисунком котёнка с банкой энергетика и надписью «надеюсь, в этот раз сердце остановится», что вызывает смутную тревогу, и немного улыбается сахарозе.
— спасибо, — та, кажется, берёт себя в руки, улыбается в ответ, перестаёт дрожать. розарии хочется самой взять её в руки. сахароза лишает её потенциального рабочего места, это вредит экономике. — ты пока… можешь раскладывать вещи, я пойду. да. буду в комнате, если что.
она выходит, и розария остается один на один с пиздецом. она вздыхает и достает домашние вещи из сумки, чтобы переодеться. потом осторожно проходит на кухню, которая выглядит… необжитой. как будто здесь редко готовят. а готовят ли вообще? она открывает ожидаемо полупустой холодильник, смотрит на сковородки, новые, с целым, не поцарапанным покрытием. как ты вообще дожила до своих лет, милая?
розария решает приготовить что-нибудь на скорую руку, чтобы хоть как-то занять себя, чтобы не дрожали руки, чтобы отвлечься от мыслей, которые всегда рядом, бултыхаются где-то на мелководье сознания, играют в куличики. дышат в затылок, готовятся напасть. маячат на периферии кокетливо покачивающейся петлей — всегда рядом — шаг, толчок, и ты в ее объятиях.
любовь к готовке ей привила барбара — хотя ничего сложнее макарон у розарии так и не выходит, — и каждая минута у плиты уколом: ты могла быть лучше, ты могла быть такой, как она. гордость родителей и всего прихода, пример для подражания. ты ведь можешь, просто не хочешь. ты просто не стараешься. даже не пробовала. верный путь всегда тернист, верный выбор всегда тяжёл. но если приложить достаточно усилий — то всё получится, сбудется, сложится. а ты просто валяешь дурака.
мысли эти рождаются в голове, бухают в груди глухой дробью и отдают в лопатки. яичница получается подгоревшей, и розария карандашиком записывает это как новый повод для загонов. откладывает бережно на потом. ещё будет время. она выкладывает еду на тарелки, ставит их на стол, собирается постучаться к сахарозе, позвать её, но в этот момент звонит телефон. и даже не глядя она знает, чей контакт высветится на экране. секунду колеблется — ответить или сбросить, обрубить канаты сразу или послушать напоследок, что скажут, — понаблюдать, как медленно мосты занимаются пламенем. всё-таки принимает вызов, глазами ища пути отступления. балкон подойдёт.
— да?
— что «да»? ты, блять, где? — мама, как всегда, воплощение доброжелательности.
— у… — секундная заминка осознания — а где я? а что я здесь, собственно, делаю? — подруги.
— подруги? — розария может буквально увидеть, как кривится лицо матери в догадке, и даже чуть смеётся про себя. — давай кончай со своими выкрутасами, марш домой. тут поговорим. придумала тоже.
— я не приду. — слова горчат на языке привкусом пепла — мосты горят, а ты обливаешься бензином и подходишь поближе, чтобы погреться.
молчание в трубке напряжённое. такая тишина перерезает связки, чтобы даже не пытался прорваться крик.
— что ты сказала?
розария ведёт плечом, сгоняя непрошенное липкое оцепенение — это лишь телефонный разговор, она ничего не сделает, ничего-ничего-ничего, возьми себя в руки. по привычке перебирает чётки на запястье. раз — вдох — два — выдох.
всё в порядке.
— я сказала, что не приду, — ледяная корка голоса предательски надламывается на последнем слоге, и мама усмехается: она знает. больше всего розария ненавидит, когда она такая. с гневом она может справиться, с летящей в голову вазой тоже, с криками, слезами или угрозами. но когда она смеётся, розария чувствует себя отвратительно маленькой и беспомощной. она никогда не знала, что противопоставить её улыбке.
— милая, я всё понимаю, — голос меняется в момент, и розария чувствует, как меняется что-то внутри тоже. она снова маленькая, а мама снова всегда права. мама улыбается, значит, безопасно, значит, она знает, о чём говорит. значит, всё правильно. всё правильно, даже если ощущаешь себя мерзкой и грязной. значит, так и есть. — это подростковый бунт — не твой первый, но, будем надеяться, последний, — тебе уже не пятнадцать, да и мы с отцом не молодеем... слушай, возвращайся домой. мы сядем и по-человечески всё обговорим…
розария жмурится, щипает себя до крови и сосредотачивается на этой боли. туман рассеивается, болото отступает, и она снова может говорить.
— по-человечески обговорим — это как? снова кинешь в меня вазой? жалко её, мне она нравилась, да и бабушка расстроится, что ты так с её подарком. или на этот раз чем-то другим, подешевле? — с каждым словом становится легче дышать. она заковывает себя в сарказм, как в броню —
если я смеюсь, я неуязвима. я смеюсь, даже если мне не смешно.
— выражения выбирай, — розария слышит, как её срывает, слышит, как она задыхается гневом, перед глазами встаёт перекошенное лицо, и от этого внутри поднимается что-то злорадное и ликующее. — последний раз спрашиваю: когда вернёшься?
— не вернусь, — становится так легко-легко, почти эйфорично, и какой-то полуистерический смешок проскальзывает наружу.
— посмейся там еще, дрянь неблагодарная.
— обязательно посмеюсь. у тебя ко мне всё?
— это был твой последний шанс решить всё по-человечески. приползёшь обратно на порог, жалеть тебя никто не будет, и…
—
и слава богу, — розария растягивает момент, смакует неожиданную свободу.
— да как ты…
розария не дослушивает: обрывает звонок резко и бесцеремонно, как хлопнула дверью, покидая пропитанный руганью дом. и рушится прямо на том же балконе. сползает по стене, потому что трясущиеся ноги уже не держат. рыдания прорываются как-то незаметно: сквозь смех просачивается первая слеза, голос искажается в вой — надрывный и почти что звериный. безумно хочется курить, но сил встать, чтобы добраться до пачки, нет. время размывается, сливается в минуты-часы-дни-месяцы-годы, закольцовывается обратно и разбивается на секунды, отсчитываемые стрелкой наручных часов. реальность плещется где-то далеко на границе сознания, и так не хочется к ней возвращаться.
***
сахароза прикрывает за собой дверь в комнату и съезжает по ней же. усмехается невесело: какой ужас, нужно больше социализации — иначе скоро разучимся складывать слова в предложения и окончательно перейдём на неразборчивые загадочные звуки. хотя, может, оно и к лучшему. да, может, и к лучшему. она прислушивается к шуму с той стороны двери: шебуршание с кухни, звон посуды. пытается вспомнить, когда готовила сама в последний раз — не вспоминается. запах яичницы просачивается сквозь дверь, и желудок сжимает голодом — когда ела, не вспоминается тоже.
сахароза слышит рингтон телефона и хлопок балконной двери и осторожно выходит на разведку. на столе накрыто на двоих — простреливает неожиданностью и каким-то странным незнакомым ощущением неодиночества и неброшенности в окружении этих серых стен и
больше нетишины.
она смотрит сквозь балконную дверь: розария горбится, опираясь на перила и обнимая себя одной рукой — вышла в футболке. сахароза не видит её лица, но может представить. ей знакома и поза эта, и дрожь, прокатывающаяся по телу и наверняка отдающая в голосе в самый неподходящий момент. розария заканчивает разговор, но не заходит, а сползает по стене и садится прямо там на холодный пол. сахароза отворачивается: не та у них степени близости, чтобы смотреть в такой момент, и не тот она человек, чтобы правильно поддержать. возвращается в комнату, ходит кругами — к делам вернуться не получается — мысли о розарии иголками под кожей. это как в играх, которыми она увлекалась какой-то период: вы не можете спать, пока рядом враги. только: вы не можете заняться своими делами, пока рядом человек, нуждающийся в эмоциональной поддержке.
проблема в том, что сахароза не умеет поддерживать. она абсолютно социально не приспособлена, и даже улитка справилась бы лучше. по уровню эмоциональной поддержки она что-то вроде табуретки, на которую встают вешаться. вряд ли розарии сейчас нужно именно это.
хотя, может быть, есть кое-что.
сахароза достает из кармана куртки помятую пачку сигарет, возвращается на кухню, задумывается — что я делаю и зачем я делаю и почему не сиделось в зоне комфорта, почему вдруг волнуют другие люди. и не объяснишь ведь даже себе, почему иногда вдруг вот так: и не вернуться к делам, и не деть себя никуда, и не спрятаться от мыслей в вакуумное небытие, и что-то непонятное скребёт под рёбрами ржавым гвоздём. вдох-выдох — осторожно толкает дверь.
розария вздрагивает и поднимает взгляд — едва ли осмысленный, где-то на грани присутствия. сахароза чувствует себя под этим взглядом, как под лучом прожектора: неловко и скованно. она приподнимает пачку, обозначая причину своего вторжения, и протягивает розарии. та явно не в курсе, что делать со своим телом, как подчинить себе мимику. её лицо — как будто мало сахарозе проблем с пониманием эмоций — становится совершенно невозможным. неразгадываемым.
***
розария вздрагивает, когда балконная дверь открывается, и реальность, пыльная и выстуженная, оживает вокруг, наполняется звуками — отголосками шума машин, соседей сверху — и прошивается полосой тусклого света, загороженного тёмным силуэтом.
и не успевает розария задаться вопросом, какого, собственно, хера, сахароза протягивает ей сигареты. словно знала. словно уже успела поселиться в её голове, обосноваться там со всеми пожитками, и теперь знает о каждой мысли, проносящейся там. о каждом перекати-поле, шуршащем внутри при одном взгляде на неё. как сейчас.
розария отмирает, берёт одну и кивает благодарно. сахароза затягивается и передаёт зажигалку ей. они курят в тишине, и она совсем не давит, уютная и правильная, словно так было всегда. словно так должно быть всегда и дальше. чужое присутствие — чувство неодиночества — обволакивает теплом, и уже почти не хочется открыть окно и показать всем смешное сальто с третьего этажа.
через три сигареты розария чувствует, что ещё немного, и она превратится в ледышку. вздыхает тяжело, стряхивает оцепенение. собирается подняться, когда натыкается — взглядом, сердцем — на протянутую руку. сахароза молчит, смотрит непроницаемо — розарии хочется обойти её кругом со всех сторон, спросить: «как тебя понять? как тебя понять?». но не ответит же. так что она просто принимает ладонь с благодарным кивком и позволяет поднять себя.
они не говорят об этом. молча возвращаются на кухню, молча садятся за остывший ужин. молча отводят взгляды от гудящего бесконечными входящими телефона. розария не выдерживает и выключает его. ловит взгляд сахарозы — внимательный и удивительно мягкий — и слегка улыбается ей. сахароза улыбается в ответ, и как будто бы всё не так уж и плохо. как будто бы даже хорошо.
