Залезть бы под одеяло, забраться под одеяло и жить там, под одеялом, пока из-под одеяла не выманит что-то злое, похожее на будильник.
И из-под пододеяла вещать про большое лето, про солнечность и про, то что в моем под-пододеяле все так хорошо, но все же никто не заходит в гости.
°«Открыто» Аля Кудряшева
Дома вокруг возвышаются тенями, многоэтажными зданиями с красивыми светлыми стенами, редко облупленных на каких-то местах, словно кто-то нарочно приложился кулаком. Доходят до балконов светлые, изящные, словно греческие статьи, балясины, создавая ощущение, что они не в холодной Англии, а около моря где-то в тёплых странах, а солёный ветер ласкает лицо, — пахнет манго, мангостином, папайей, айвой, кумкватом, фейхоа и множеством сочных продуктов и горячих танцев под тёмным небом. Самых разных цветов, то одноэтажные, похожие на крошечные усадьбы с тёмные окнами и закрытым от чужих глаз высоким забором, то рвущиеся вверх, как деревья, с великолепными антаблементами, чудесными фасадами, которые врезались в память своими узорами и красотами, дома ложились улицами, проспектами и бульварами. На красивых, ровных стенах, светло-жёлтых, пилястры поднимаются в самых уголках широкой полосой, от чего приходится задирать голову, придерживая цилиндр, который стремится слететь с головы. Этот город веял темнотой и трудной работой, словно внутри самих людей были залежи цинка, и всё становилось неприятным, несмотря на приятные оттенки фонарей и платьев. Билли не чувствовал себя своим в Манчестере, так похожем и отличным от Лондона одновременно, и любое движение, взгляд, цокот каблуков били по ушам. Уильям был чужой в этом небольшом, но шумном, сильном городке, который не умел вызывать приятных чувства, даже красивый центр со строящимися зданиями и резко улучшившийся уровень жизни не помогали. Сквозь балы, театры, оперы, красивейшие наряды, огромные, пышные дворцы, доходные дома, променады, веселье и смех, дачи, витиеватый почерк, украшения, причёски просвечивалась грязь, в которой жил низший класс. Там, в комнатах, где ютились по пятьдесят человек, на грязных куртках и лёгких одеялках ребёнок с детства был обречён, оставлен, а вокруг бегало ещё с десяток братьев и сестёр, которые и сами не были взрослыми, но присматривали друг за другом, в круглосуточной работе, кашле и простуде, темноте и городе, как-то выживали. Там всё было куда сложнее, но люди умудрялись не терять человечность. В огромных окнах, похожих то на арки, то на какие-то геометрические фигуры, мелькали тени. За тёмными и тяжёлыми занавесками не виднелись лампы или свечи, словно показатель того, что в холодных комнатах есть люди. Можно было найти силуэты женщин в красивых платьях, что выделяют различные фигуры, похожие то на плавные волны моря, то на пышные дворцовые булочки, то на изящных птиц. Изредка появлялись мужчины, от чего-то всегда злые, напряжённые, совершенно не обращающие внимание на детей, которые цеплялись за полы их смокингов, хохотали, бегали вокруг матерей с деревянными игрушками и выпрашивали поцелуев. Билли был не в силах вспомнить, как мама, ещё молодая, опускалась в своих платьях на пол детской, наблюдая, как мальчики, что не успели пропитаться злостью и ненавистью друг к другу, играли. Должно быть, дочку бы она понимала гораздо больше, чем лошадок и деревянные мечи, корабли, но мама, — их милая, нежная мать, — никогда не брезговала. Графиня легко принимала в руки подобие мушкетов, коней и пиратов. На самом деле, пиратов им никто не покупал и даже не производил, но Альберт и Билли упорно уверяли, что эти мужчины именно пираты, а мама только улыбалась и гладила по волосам, принимая немного странные для неё игры в бесконечные приключения и драки. Почему-то графиня всегда любила наблюдать, как дети бесятся, выходила с ними на улицу, пока мальчишки бегали по траве, наступали в грязь и скакали по лужам. Билли точно помнил случай: ему недавно исполнилось шесть, Альберту, соответственно, скоро было семь, они, втроём, гуляли по пустынной улице, залитой после дождей. Им с братом взбрело в голову скакать по лужам, не слушая вскриков матери, от чего ботинки и штаны становились грязными, — что взять с детей? Это погода вызывала восторг, словно лужи были огромным океаном, а не маленькой каплей воды посреди дороги. Графиня смотрела на них недолго, а после, обернувшись по сторонам, чуть приподняла юбки и прыгнула к ним, создавая всплеск капель. Это вызывало у детей новую волну восторга, а, когда мама подняла ногу и капли полетели в воздух, закричали на всю улицу. Эдит Генриетта Мориарти была любящей матерью, которая слишком редко это показывала. В квартирах тепло и хочется как можно скорее вернуться из магазина, пусть туда, где пусто и прохладно, словно внутри никогда не было людей. Билли бы с удовольствием оказался у кого-то в гостях за чашкой чай, или в своей комнате колледжа, расслабился, забылся, но холодный ветер колол щеки. Он помнил множество картин, когда детишки простолюдинов грелись друг о друга, а некоторые части их тел были обнажены, носили воду, работали, раздавая газеты под снегопадом, а руки их, грубые, вновь покрывались красной корочкой. Перед глазами Уильяма каждый раз вставал конюх и жалость тут же проходила. Альберт обладал большим состраданием, хотел помочь всем бедным детишкам, оставшимся без родителей, замёрзших и голодных, которые зарабатывали себе на жизнь в юном возрасте. По дороге идти не сложно, лишь снег оседает на неё, из-за чего тёмная плитка становится чернее, напитываясь влагой. Ботинки легко наступают на небольшие лужи, а серость вокруг давит на виски, из-за чего попасть домой хочется ещё сильнее. По широким и узким улочкам, мимо заборов и железных прутьев, петляя, рассматривая прогулки, где иногда мелькали рабочие или матери с детьми, которые шли вперёд, удерживая в руках упаковки. Мимо домов, но не доходя до площадей, которые поражают своей красотой. Иногда заглядывая во дворы, где ютились люди, сидя на скамейках, мимо бульваров и аллей с высокими деревьями. По красивым лестницам, которые ускользали вглубь и выпирали на улицы, в свете фонарей, которые больше походили на керосиновые лампы. Билли вытягивает перед собой руку, смотря, как снежинки приземляются на ткань. Красивые узоры, похожие звёзды, словно рюши на бальных платьях, бриллианты, светящиеся в свечах, драгоценности из воды. Приходит ощущение детства и счастья, хотя Уильям и есть совершенно не взрослый человек. Ему тринадцать, — мальчишка, который только вступил в переходный возраст, и мысли юны, горячи, как и тело, что рвётся в неё понятные дали, полные приключений и красоты. Уильям, кажется, даже рад такому простому поведению, словно он впервые не испытывает тяжести вины и боли, которые легко касаются его внутренностей. Билли ночами и днями крутил в голове мысли, что постоянно надоедали и сгоняли в состояние апатии, сменяющееся раздражением и печалью. Постоянные негативные эмоции влияли на состояние, которые и так оставляло желать лучшего. Мальчишка, конечно же, был бы не против вмиг забыть обо всём и просто радоваться, как умели некоторые личности, например, Мартин, живший в соседней комнате. Юный маркиз был красив и мил, вызывал исключительно приятные эмоции своими улыбками и любовью к кашам. Помнится, Мартин Билли никогда не нравился. Их семья была довольно бедной, несмотря на свой статус, и как он смог оказаться в Итонском колледже, вопрос, который никак не давал лечь спать, но со временем, когда открытый мальчишка всё увязывался за ним, Уильям невольно начинал считать его своим другом. Скольких людей он называл друзьями? Билли всегда выбирал по статусу и материальному положению, но сейчас, когда вокруг мелькала тёмная макушка и светились счастьем серые, словно сталь, глаза, он невольно задумывался, что ошибался. Никто из прошлого окружения не болтал так открыто и без перерыва, не хватал за плечи и не врывался в комнату, чтобы рассказать какую-то сплетню. Мартин был хорошим пареньком, прекрасно танцевал, даже начинал давать Билли частные, — абсолютно бесплатные, — уроки по тому, как играть на флейте. — Помнишь, как мама нам «Снежную королеву» читала? — спрашивает Альберт, устремляя взгляд на мансарды двух смежных домов, засунув руки в карманы пальто. Это совсем невоспитанно, но, кажется, ему глубоко плевать. Мама, правда, часто читала им истории, садясь в кресло или устроившись на кровати, поправляя халат, беря в руки книгу или пытаясь воспроизвести сказку в памяти. — В большом городе, где столько людей и домов, что не всем удается разбить маленький садик и где поэтому очень многим приходится довольствоваться комнатными цветами, жили двое бедных детей, — вспоминает Билли, медленно обходя лужицы, что уже не станут льдом, — его звали Кай, а ее — Герда. — Их садик был чуть побольше цветочного горшка. Они не были братом и сестрой, но любили друг друга, словно родные. Они обожали сказки, пусть слышали от матушки их очень редко, от этого запоминали, чтобы потом, вечерами, просить нянечек или служанок почитать. Их голоса были другими, то нежными, то хриплыми, статными и грубыми, весёлыми и грустными, но никогда не могли сравниться с Эдит. Наверное, от того, что для каждого ребёнка голос матери звучит с самого рождения, даже раньше, пока его нет на свете. Она с ним от начала и до самого своего конца, и колыбельные, спетые в ранние годы, так чётко откладываются в памяти. — Летом они могли одним прыжком очутиться друг у друга, а зимой приходилось сначала спуститься на много ступенек вниз, а потом подняться на столько же ступенек вверх! А на дворе бушевала метель. Альберт вздохнул, словно ему самому в глаз и сердце попали осколки зеркала, но он только обернулся на брата, и Уильям понял всё, — окончательно поровнялся, чтобы не отставать. В голове сотни отрывков из сказок, но полностью они не помнят и половины. Оставалось только тешиться собственными воспоминаниями. — Жил на опушке дремучего леса бедный дровосек со своей женой и двумя детьми; мальчика звали Гензель, а девочку — Гретель. Билли усмехнулся тому, как быстро они перешли к другим сказочникам, но теплота распространялась по груди и он быстро подхватил идею. — Ты её помнишь? — интересуется Билл, сложив руки за спиной. — Наполовину, — выдыхает парень. — Расскажешь мне сегодня? — усмехается Уильям. — Как мамочка. — А ты мне «Русалочку»? — Альберт опустил голову. — Давай уж без меня. Взрослый, сам прочтёшь. Билли отвернулся, словно обиделся, на что старший брат только несильно толкнул его в спину. Разве сложно рассказать сказку? Разумеется, они слишком взрослые для этого, и вся их «игра» явно не включала такое, но почему нельзя было поддержать идею? Уильям, пусть и плохо помнил «Русалочку», попытался бы рассказать. Альберт шагает дальше. Билли плетётся следом, словно вдруг всё счастье исчезло, но внутри теплота роится, словно сотни пчёл в улье, а мëд на вкус у них цветочный. — Сделана избушка из хлеба, крыша на ней из пряников, а окошки все из прозрачного леденца. Билли скривился. Почему-то подобные сказки всегда были страшными, со смертями, насилием и ведьмами. Альберт такое, возможно, запоминал слишком хорошо. — Лучше «Семь воронов». Альберт закатил глаза, пусть в штуку, но продолжать не стал, только передвигал ногами, хотя уже отлично чувствовался запах печей, еды, дорого шёлка, ювелирных лавок, далёких от обычных рынков, которые располагаются ближе к окраинам. Такие лавки никогда не вызывали доверия, — грязные прилавки, над которыми летают мухи, мясо выглядит так, словно ходило оно минимум месяц назад, от рыбы стоит аромат на рынок, а продавцы только и пытаются, что затащить к себе. Тошнота и только. В магазине тепло, — они тут же расслабляются, когда щеки и нос ласкают слабые лучи ламп. Приличный прилавок, красивые картины на стенах, хоть в галереях не увидишь, приятный, головокружительный аромат свежей выпечки. Под ногами скрипят половицы, а руки отогреваются, — посещение явно протоплено. Хочется стряхнуть с цилиндров снег, но они оба замирают, отогреваясь. Приветливая высокая хозяйка тут же улыбается, — её пышные рыжеватые волосы спрятаны под светлым платком, завязанным в узел на затылке. Руки грубы, но одновременно красивы, с изящными пальцами, которыми, наверняка, месят тесто много раз в день. Сама она худая, даже слишком, со впалыми щеками и огромными синяками под глазами интересного зеленовато-серого оттенка. Губы её чуть треснутые, а в самом углу, на старых стульях, сидят два мальчика лет четырех, а вокруг носится еще одна малышка, — видимо, детишки. Где-то в других помещениях гремят кастрюли и подносы, но они оба стараются на обращать на это внимания. Женщина, по лицу видно, юна, ей нет и двадцати пяти, но уже уставшая, помятая. Видно, беременная четвёртым, а старшие донимают целый день. Работать надо, детей кормить тоже, от этого и выходит, пытаясь справиться со всем. Интересно, где же супруг? Альберт приветливо кивает, она по одежде понимает, что мальчишки из богатой семьи, от этого суетится ещё сильнее. Пальцы рук дрогнули. Уильям улыбается следом, хоть делать этого не хочется, — усталость и самого скрутила, так жалко её стало. Билли дёрнул самого себя. С каких пор он жалеет женщин? Они же… Не важно. Откуда в его груди такие странные чувства? Ладонь ложится где-то на диафрагме, а в голове один вопрос: «Что со мной происходит?». Альберт что-то ему говорит, но Билли понимает отрывками, хотя внутри пустота, которая быстро заменяется раздражением. — Не много? — выдыхает Билли, а глаза его сверкают камнями. Альберт чуть облизывает губу, видимо, он правильно понял всю речь, что прозвучала. — Нам ещё несколько дней тут быть, что есть будем? Птиц ловить пойдём? Альберт взглянул на детей, которые весело вскрикнули, совершенно не заинтересованные гостями, а мама шикнула на них, от чего мальчишки прикрыли сестре рот. — Пить кипяток и есть выпечку? Билли тянет улыбаться. Он растирает щеку пальцами, пока старший брат явно начинает о чём-то беспокоиться, но не высказывает этого. — Зайдем за чаем. — Бери, — кивает Уильям, словно понял, что спорить здесь совсем не к месту, да и платит не он. С каких пор он начал думать о подобных вещах? Взгляд вернулся к детишкам, — худенькие, бледные, один из мальчишек громко кашляет, прикрывая рот ладонями, а девочка продолжает активно бегать вокруг братьев. Пышные детские светлые волосы, как у цыплят, летят во все стороны, но скоро они наберут тёмного оттенка, перестав быть пушистыми. Билли не уверен, что эта поездка понравится ему слишком сильно, даже сейчас вся ситуация, пусть радостная, весёлая, хорошая, начинает действовать на нервы. Уильям не понимал, почему вдруг всё счастье сменилось злостью и печалью, желанием закрыться в комнате, чтобы никто не трогал, заснуть и просто просиживать целыми днями в углу. Поплакать? Уильям постарался успокоиться как можно скорее, потому слезы защипали глаза. Какая же он неблагодарная мразь! Брат так старается, а Билли только ноет и истерит без конца. Почему нельзя нормально себя вести? Он ведь всего лишь глупый маленький ребёнок, который ничего в жизни не добился, а просто слишком много выделывается. Где хоть капля благодарности? Билли мог хотя бы сказать «спасибо», улыбнуться, нет, он только плачет и выводит всех вокруг! Альберт вокруг него крутится, утешает, помогает, а Уильям принимает, как должное, а он сам такая сволочь, которую только палками убить, как собаку. Билли постоянно давит на Альберта своими капризами и истериками, потом жалеет себя, вновь ревет… Сколько можно?! Уильям терпеть не может свой гнусный характер. Вот почему ему вдруг нельзя измениться?! Альберт подходит и Билли начинает тереть глаза пальцами, понимая, что слезы могут потечь в любой момент и нужно что-то решать, притом, быстро! У старшего брата в коробке, обвязанной красивой розовой лентой, выпечка, — пятнистый Дик, булочка «Челси», скон, паркин, корнуоллский пирожок. — Пыль в глаза налетела, — жалуется Уильям, делая голос чересчур несчастным. Трет сильнее, а потом отрывает руки от лица. — Сильно покраснели? — Не очень, — выносит вердикт Альберт, заглянув в чужое лицо, хотя, кажется, можно прочитать по одним только зрачкам, что дела здесь не в пыли, которую и найти было сложно. — Пойдём? Билли активно кивает и почти выбегает из помещения под серьёзный вздох Альберта, что медленно спускается следом. Старший Мориарти понял, что что-то не так ещё когда они зашли в магазин, — слишком потерянно выглядел Билли. Альберт напрягся, но ничего не высказал, думая, что на мальчишку просто накатило плохое настроение, — мало ли, с кем не бывает? Когда Уильям начал тереть глаза, в голове начала звенеть паника, скручиваемая изнутри. Альберт хотел спросить, но, с тем, думал, не нужно ли просто подождать? Билли с каждым днём доверял все больше и давить не хотелось. Может, это плохо скажется? Альберт бы с удовольствием поинтересовался всем, только вот сможет ли сделать это нормально? Он знал, что можно сорваться, накричать, а потом только жалеть о таком, ведь нервы не железные. Альберт хочет контролировать всё, знать, что младшим братьям ничего не угрожает, но понимает, что такое невозможно. Сейчас Билли выглядел подавленным и старший догадывался, что в глаза налетела не пыль, а слезы. Нужно помочь, но Уильям не хочет связываться, отступает, а потом бежит в объятия. Как его понимать? Альберт уже терялся, потому что просто не понимал этого мелкого мальчишку, что смотрел преданными глазами. — Ты слишком расточителен, — говорит вдруг Билли, явно пытаясь отвлечь старшего от своего состояния. — Я? — выдохнул Альберт, хлопая глазами. — Кто бы говорил. Уильям наигранно закатил глаза, разводя руками, и чуть приподнимаясь на носках, как в спектакле. Альберт легко пнул его в голень, на что Билли возмущённо ахнул, прикладывая ладонь к груди. — Какая дерзость! — возглас получился таким звонким, что люди на улице обернулись. Альберт заметил, как чужие щеки легко покрылись розоватой краской. — Я вызываю вас на дуэль… — Тогда держи, — Альберт даёт брату в руки коробку, — а я за оружием. — А вот это нечестно! Альберт махнул рукой, словно показывая, что мнение Билли в такой ситуации никто не учитывает. Уильям бы попытался догнать, но единственное, что понял, — коробку теперь нести ему. Спорить не хотелось, хотя мысли о дуэли будоражили внутренности. Билли даже не думал о том, чтобы сражаться со старшим братом, — и не потому что он сразу подзатыльник выхватит и домой пойдёт. Хотелось посмотреть кому-то чужому в глаза, ощутить в руке тяжесть, увидеть страх, распробовать его кисловатый запах, пока волосы ласкает ветер, понять, что, возможно, это последние минуты. Тогда бы дребезжал рассвет, солнце поднималось из-за деревьев, играясь на листве, а, может, сумерки захватывали бы город, но Билли был уверен, что всё начинало становиться другим. Уильям тряхнул головой, пытаясь прогнать мысли, переключиться от собственного испуга, желания подраться. Он не должен опускаться до простолюдинов, которые ничего не могут решить словами, а лишь дерутся, кричат без конца, бросаются вещами, разбивая тарелки. Коробка в руках отдаёт приятной тяжестью, давая напоминание о том, что он далеко не в мире фантазий. Порой, действительно хотелось проснуться дома, понять, что родители рядом, пусть и такие отвратительные, брат всё ещё злится, считает ничтожеством, ездит в приют к сироткам, а он примеряет на себя маску высокомерного аристократа. Кажется, всё плохое началось именно с появлением Уилла и Льюиса, — он вмиг лишился привычной среды, где имел власть и оказался разбитым. Но, разве, можно их в чём-то винить? Лампа упала сама и это дело случая… Билли не мог избавиться от неприязни. Если к маленькому Льюису он смог испытать хотя бы каплю тёплых чувств, то от Уилла хотелось только кричать. — Ты обиделся что ли? — Альберт замедляет шаг, и сейчас, в лёгком снежном тумане, он казался чем-то невероятным, прекрасным, как старый эпос, дошедший к ним через века. — Я не обиделся, что за глупости? Билли чуть дёргается от чужой руки на своем плече. Почему Альберт так решил?! Он же не какая-нибудь девка, чтобы дуться по каждому поводу! Уильям желает высказать всё, что думает о данной ситуации, но сдерживается. Нельзя ссориться. Не сейчас. Главное держаться и улыбаться, словно ничего не происходит. — По тебе видно, что нахохлился, — Альберт прижал ладонь между чужих лопаток. — Я же не со зла. — Да не обиделся я, что пристал?! Возглас получился звонким, и лицо Альберта резко изменилось, — исказилось, словно кто-то ударил в солнечное сплетение. Парень вмиг отошёл, отвернув голову и укол вины пришёлся в рёбра, от чего Уильям открыл рот, но мог лишь молчать, как рыба выброшенная на лёд. Вот почему он всегда срывается?! Дурак! — Ладно, пошли домой, — бросил Альберт, но, однако, не поспешил вперёд и не отстал. Билли уткнулся взглядом в красивый бант ленточки. Хотелось надеть брату на голову эту коробку и одновременно разбить себе лоб о ближайшую стену, чтобы, наконец, мозги встали на место, иначе всё выходило слишком уж плохо. От кого такой дурацкий характер?! Альберт тоже не сахар, но его спокойствие, наигранная строгость и рассудительность явно делали парня в глазах других намного лучше младшего брата. Извиниться? Уильям, казалось, просит прощения слишком часто, но, на самом деле, чересчур редко. Альберт явно не заслуживает такого отношения! Билли думает об этом без конца, но почему-то ничего строящего сделать не может. Глупый маленький ребёнок! — Манчестер, — говорит Билли, надеясь, что игра в города отвлечёт брата от плохих мыслей. Можно ли действовать на Альберта тем же самым способом, что и он? — Тебе на «р». Альберт глянул удивлённо, но в лице не изменился, видимо, оценивая, нужно ли что-то говорить в ответ. Не плохо было бы просто отвернуться, лишь бы утихомирить нрав брата, но, с тем, зачем злиться? Подумаешь, чуть сорвался, Альберт тоже бесился от ненужных вопросов. Начать играть? Конечно, идея заманчивая, но, с тем, такая детская. Сейчас бы дать хорошего леща и забыть, может, так Билли, наконец, поймёт, что к чему. — Рипон. Губы Билли тронула счастливая улыбка и он с удовольствием бы окунулся в игру, но нужно удерживать себя на поверхности. Если Альберт начал называть города, ещё не значит, что простил. — Норич. — Тьфу ты, задал, — Альберт не оскалился, только чуть приподнял верхнюю губу. — Чичестер. Уильям на секунду замолчал, мысленно перебирая города, которые мог вспомнить. Почему во время игры вылетает из головы абсолютно всё?! Это какой-то закон подлости! — Регенсбург. Альберт кивнул головой, оценивая выбор, чуть потер руки друг о друга, словно замёрз. На улице заметно холодало, и было бы неплохо оказаться в квартире, но ещё нужно зайти за чаем. — Глостер. — Да ты надоел! — Альберт улыбается. — Рекклингхаузен. Старший Мориарти махнул рукой, бросил «Я пошёл», вызвав волну смеха. Уперев руки в бёдра, парень чуть отошёл, словно красуясь, хотя весь его вид был безупречен, — от отточенных движений до одежды и уложенных волос. Сейчас у них только нежность, словно цветы сакуры, лимонный чизкейк и мусс, огромное желание заботиться, помогать, радовать, только бы всё было хорошо. Возможно, ласка возникла резко, но когда они об этом беспокоились? Внутри разрастается любовь, — крепкая, заложенная с рождения, необъяснимая, словно всех этих ссор не было и больше никогда не будет. Раздражение забылось, словно утренний туман, растворившись от солнечных тёплых лучшей дня. Не хватает цветов и бабочек для красоты. — Ноттингем. Снег набирает силу и весь город окрашивается в ещё больший серый оттенок, словно кто-то нарочно выплеснул на дома краску. Билли такое не нравится, нагоняет бесконечную тоску и непонимание, будто нарочно сказанная ложь, что вмиг портит весь пазл. В окнах зажигается свет, закрываются шторы, но магазины работают, словно не наступил вечер, а сумерки не заплясали на городских крышах, готовясь к наступлению ночи. Манчестер погружался в сон, который продлится до первых лучиков рассвета, когда город вновь заработает, загудит, закричит, окрасится в фабричный дым. По ночам он тих, только небо полно звёзд, — ярких маленьких точек на огромном тёмном полотне, что сливаются в созвездия, — и лишь в редких переулках слышатся разговоры. Вьётся в воздухе сигаретный дым среди фонарей, мороз сковывает окна, а дети дремлют в кроватях. Матери, что не успели переделать всё, стирают или пытаются готовить, не гремя кастрюлями, а отцы прикладываются к мутным бутылкам. Ночная тишина обволакивает, шепчет и укачивает своими песнями. — Мериньяк. — Кардифф. — Феррара. — Идём, моя Феррара, — Альберт касается двери магазина. — Чай сам себя не купит.***
В квартире приятно и тепло, воду пришлось греть вновь, чтобы заварить чай. Им бы поесть что-то посущественнее, чем выпечку, но делать больше нечего. Билли готовить не умел, но примерно знал как делаются простейшие блюда и, если оставить одного, точно сообразит, как сварить кашу или потушить картофель. Альберт, может, не видел, но точно знал, что брат может при большом желании и не такое. Поставили набираться ванну. Сама комната была большой, светлой, вся в плитке, окружённая с нескольких сторон большими зеркалами, с деревянными полочками, что, кажется, несколько размокли от сырости. Помещение казалось холодным, тусклым, но, с тем, одновременно прекрасным и родным. В этом всём был запах металла кранов, но и лёгкое дуновение всевозможных трав, спутанных, словно лесные тропинки. Определенно нужно помыться после поезда, прогулки по улице и нервов, что никак не хотели отпускать. Им нужно расслабление, лёгкий массаж, сказка на ночь и, желательно, успокоительное. Проверив, что вода не сумеет выплеснуться за бортики, они оставили её ненадолго, чтобы комната успела наполниться теплом и не пришлось дрожать, снимая с себя одежду. Трястись, как осеннему листику, не хотелось. Сироп с «Челси» стекает по рукам, пачкает их сладостью, остаётся вокруг рта каплями, приходится подставлять ладонь, чтобы не измазать рубашку и пол. Цедра лимона едва чувствуется, перебиваемая коринкой, коричневым сахаром и сливочным маслом. Как хорошо без правил, когда хочешь, тогда и ешь. Мама постоянно диктовала часы завтрака, обеда, полдника и ужина, пропустить или отложить можно только по уважительной причине и не таскать ничего с кухни в промежутках. Никаких печений и конфет, пока не съешь суп или горячее, злые взгляды на утверждения, что есть вовсе не хочется. Леди Мориарти отличалась своей любовью к пунктуальностью, поэтому сыновья невольно должны были подчиняться правилам, которые были придуманы обществом. Графиня часто меняла мнение, то становясь самой правильной женщиной в Лондоне, то вдруг превращалась в самого отвратительного человека. Альберт часто бесился от такой смены настроения, складывая руки на груди, недовольно что-то бурчал, а мама только кричала, обещая пожаловаться папе, который «точно за уши оттаскает». — Иди первый, — произносит Альберт, а по его подбородку стекает сладкий тёмный сироп. — Почему я? — Билли ищет обо что вытереть руки и хватает полотенце, хотя сладость не может испариться от обычной ткани. Нужна хотя бы вода, не то что мыло, которое придется поискать в дальних ящиках. — Просто… — Альберт пожал плечами, словно действительно не находил аргумента в пользу своего решения. — Еле еле душа в теле у тебя. Билли подвоха не стал искать, да и смысла не было. Сейчас, в тепле и любви, не было нужды что-то подозревать, выискивать загадки, которые скрыты в глубине. Брат почему-то успокаивал своим видом, словно во время кошмара мама. Может, Альберт вовсе не был на неё похож, но что-то далёкое, как берега, видные с моря, улавливалось, скользило по рукам и ногам, заставляло улыбаться. Билли точно не мог объяснить, почему искал и пытался привязаться к кому-то ради заботы и любви. Никогда не получавший в достаточности ласки, Уильям старался найти их в брате, который только сейчас проявил любовь, и, кажется, почти добился нужного результата. Билли так желал внимания, и сейчас, в Манчестере, оно было устремлено только на него, — это успокоило внутренний голос, который только и делал, что шептал гадости. — Иди, пока не ночь, — просит Альберт. Уильям выдохнул и молча направился к ванной, в которую уже успели занести ночные рубашки, чтобы после не бегать по квартире и не кричать: «Принеси, пожалуйста, а то я забыл». Закрывая за собой дверь, Билли немного переживает, но всё же пытается расслабиться, хотя особой причины для беспокойства нет. Стоило бы… Спортом заняться? Что хорошо помогает и работает в качестве хобби? Билли ничего особенного не умел, разве что Мартин помогал играть на флейте. Продолжить учить языки? Уильям не считал, что когда-то такое умение пригодится, да и к чему? На иностранке он жениться не собирался, преподавать или уезжать тоже… — Забудь, — просит у самого себя Билли, прикладывая ладони к вискам. Рубашка скользит с тела, словно легкое полотно. Вода в ванной едва ли не горячая, от неё поднимается негустой пар, приятно ударяющий в лицо тёплыми волнами. Рука касается глади, чуть заходит, — по кисть, — и медленно ведёт влево-вправо. Билли не понимает, зачем так делает, но, словно впадает в транс, смотря в одну точку, сквозь ванну и пол, вниз, но одновременно абсолютно никуда. Складывая вещи в одну кучу, Билли невольно замечает, что даже в прогретой комнате стоять голым совершенно неприятно, от этого как можно скорее опускается в ванную. Тело накрывает, кожа отзывается на жар, выпуская всё напряжение, но, стоило прикоснуться шеей к металлическому бортику, тут же стало холодно. От разных бутыльков пахнет приятно, то чем-то сладким, едва ли смешанным с подобием мыла, то горько, будто туда залили спирт. Чуть покрутив их в руках, Билли снова ставит вещи рядом и, задержав дыхание, погружается в воду с головой. Тепло и ванна всегда имели успокаивающие свойства, снимали напряжение с мышц, утешали, давали слабую надежду на то, что всё будет хорошо. Билли предпочитал холод жаре, но сейчас, чуть вытянув ноги, полностью отогрев руки после прогулок по улицам, наполняясь уютом, всё было просто прекрасно. Как люди могут жить без водных процедур неделями? Билли «выныривает», хватая ртом воздух, — губы приоткрывается навстречу потоку кислорода. Грудь вздымается резким движением и он с наслаждением смакует всё, что попадает в организм через дыхательные пути. Глаза закрыты, словно это могло помочь сосредоточиться на своём состоянии или просто окунуться в мысли. Рука скользит по бедру, касается шрамов. Уильям открывает глаза, медленно, словно боясь, опускает взгляд на бледную сеточку кожи. Недавно раненую ладонь кольнуло и он бросил взгляд на большой порез, что покрылся красноватой коркой. Перед глазами навсегда остались воспоминания о том, как он совершенно осознанно ранил себя, пытаясь убрать боль от криков родителей, злобы брата и гадких слов, что звучали в ушах, словно эхо. Всегда и везде мысли сопровождали, не давая нормально дышать в кругу друзей, на балах, даже за семейным столом, а маска безразличия вот-вот могла треснуть под испугом, что цеплялся за ребра. Рассказать Альберту? Нужно, но страшно до жути, едва ли не до трясущихся рук. Билли знает, что брат не станет ругать, кричать, только в зелёных глаз отразится волнение, полное чего-то знакомого, словно Уильям никогда не был далек от него. Разве есть такому логичное объяснение? Билли чувствует себя нормально, кажется, впервые за последние пару дней. Теплота воды, которая окутывает, как мама в далеком детстве, успокаивающие редкие звуки за дверью, которые доносятся с длинной дороги, ведущей между домами и магазинами, словно лианы, опутывающие старые камни где-то в самой глубине джунглей. Пальцы медленно массирует голову, запутываются в прядях, скользят между кудрей, проходясь по коже. Билли определенно нравится так отдыхать, — свободно, спрятавшись от правил и постоянных упрёков, которые только и могут, что диктовать бесконечные комплексы, с самого детства сопровождающие людей. Долго и муторно, словно кому-то это действительно доставляло удовольствие, вбивая в голову, погружая в мир книг и манер, ударяя по рукам, стоило немного ошибиться. Взрослые только придавливали любые таланты, рвущиеся наружу. Без родителей дышать стало легче, но другой дом и приемные братья давили на нервы. Мыло струится по телу, словно морские белые брызги, попадающие на песок, что приятно ускользал из ладоней. В теплом помещении, где разлетается аромат трав, Билли совершенно расслабился, прикрыв глаза, чтобы, наконец, просто отдохнуть. Несмотря на всё, сидеть долго не хочется, — не из-за Альберта, который в любом случае промолчит. Уильям никогда не показывал особой любви к ваннам, только бы как можно скорее смыть с себя грязь, укутаться в чистые одеяла и лежать, наслаждаясь покоем, но никак не сидеть в горячей воде часами. Спаришься же! К тому же, голова начинала идти кругом уже через час, дыхание затруднялось и хотелось выбежать из комнаты как можно скорее, даже прыгнуть в снег. Выбирать не хочется, от этого Билли ложится головой и руками на ледяной бортик, смотря на светлые стены. Теперь, когда тело чистое, стало так приятно и легко, словно ему сунули пачку денег и отправили в вольное плавание. На самом деле, в средствах парень никогда не был ограничен, но родители, пока детишки не достигли определенного возраста, контролировали траты и интересовались, куда же пропадают значительные суммы. Если что — и по пятой точке можно было получить. Вдохнул. Выдохнул. Билли приподнялся и тут же захотел нырнуть обратно, потому что всё тело обожгло холодом. Почему в ванной не устанавливают камины? Тут же появилось желание сбежать, залезть под одеяло, перед этим надев на себя несколько слоев рубашек, хотя Билли понимал, что он ночную рубашку натянет с трудом. Сколько бы полотенцем не вытирался, всё равно какая-то часть останется сырой, ткань прилипнет, волосы будут лезть в лицо, еще и холодно до жути. Что за кошмар? Помыться нормально нельзя. Ступать босыми ногами по плитке неприятно, пальцы скользят и появляется желание крикнуть — прижать ладони к щекам, нервно хихикнув. Полотенце ложится на волосы, которые даже сейчас не потеряли своей пышности и видимых кудрей, что так не нравились маме. Матушка изо дня в день твердила, что это совершенно не аристократическая причёска, а натуральные кудри бывают только у простолюдинов. Графиня не стеснялась вбивать такое в голову младшему сыну, накручивая пряди на палец, ещё раз доказывая, что это совершено не красиво, гадко, и нужно либо коротко стричься, либо что-то делать с волосами. Смугловатый Билли, который и без того постоянно получал какие-то замечания по поводу внешности, вовсе смутился, пытаясь обойтись водой и расчёской, но климат Англии всегда доставал своими туманами, делая волосы еще более пышными, чем раньше. Билли поднимает глаза на зеркало, чуть поворачивается, чтобы рассмотреть шрамы, — бледную сеточку из глубоких и мелких порезов, что совершенно не вырисовываются в картину. Это лишь напоминание боли и отчаяния, позор, клеймо, и Уильям столько раз жалко, что нанёс себе раны, пытаясь унять моральную боль, но каждый раз вновь и вновь возвращался. Папа бы на такое сказал: «Били тебя мало». Нет уж, достаточно. Страшно и больно от осознания того, что происходило, и в кошмарных снах перед ним всё ещё сияют эти глаза, а грубые руки сжимают горло, кажется, желая придушить. Голос Пауля звучит над ухом как скрежет, и хочется плакать только от одних воспоминаний о том, как он мерзко улыбался. Билли проплакал себе всю подушку, пока родители пытались замять инцидент и искали способ, как же договориться. Альберт в те дни дома не появлялся, — не нравились настроения матушки и папы. Уильям тряхнул головой, пытаясь прогнать плохие мысли, но слова родителей врезались в память, как нож в сливочное масло. Они шипели и шептали, погружали в пучину страха и отчаяния, которые проводили своими ледяными пальцами по шее и спине.Ты сын Мориарти, веди себя подобающе! Что это за уродская рубашка? Сними, немедленно! Да кто ты такой, чтобы матери перечить? Твоего здесь, Уильям, ничего нет! Что значит «не поеду»?! А тебя никто не спрашивает! Посмотри на Альберта… Солнце моё, не то что ты, одно сплошное несчастье! Я тебя сейчас этими брюками придушу! Живо пошёл и переодел! Ты в этом не пойдёшь. А вот сын соседей… Посмотри, дети на улице о куске хлеба просят, а ты перед столом, который для нас маркиз накрыл, нос воротишь! Не пахнет это рагу, что ты выдумываешь?! Быстро съел, иначе я тебе это за шиворот вылью! Так не должен вести себя наследник! А вот я в твои годы… Иди с глаз моих долой! Как ты выглядишь? Как хочешь, так не будет! Да кому ты, кроме меня, нужен? Зачем я тебя родила? Думаешь только о себе! Продолжишь капризничать — никто не будет дружить с тобой… Ты такой же, как твой отец! Ты только посмотри на себя! Что за ерундой ты занимаешься? Ты такой же, как твоя мать! Перечить мне будешь? Дрянь малолетная!
Столько слов, которые ранили не хуже ножа… Билли тряхнул головой, протёр глаза рукой, словно на них выступили слезы, а после постарался сделать всё как можно скорее. Не было желания начинать копать в мыслях и чувствах, нужно отбросить подобные воспоминания подальше. Больше такого не будет. Холод квартиры проходится по всему телу, но Уильям только закрывает за собой дверь, медленно ступая по полу в тёмные комнаты. За окном смеркалось сумерки и совсем скоро сотни звёзд озарят ночное небо, словно вспышки фонарей. Стучал ветер по ставням, пробегались голоса по мостовым, но всё это было похоже на музыку, ласковую симфонию, льющуюся по залу. Альберт сидит, подобрав под себя ноги, и что-то пишет, аккуратно выводя буквы. Наверное, письмо братьям и лорду. Весь его вид говорит о напряжённости, серьёзности, которая льётся, словно река, касаясь нити, растянутой между ними. Хочется крикнуть, обернуть, вновь вернуть то беззаботное чувство, но, однако, потревожить нельзя. Билли боится сделать лишний шаг, хотя, вероятно, Альберт услышал его дыхание и передвижение. Старший брат не поворачивается, а внутри всё больше желания позорно сбежать, только бы больно никогда не было. Всегда и везде Уильям искал подвох. Может, стоит перестать. — Что-то случилось? — интересуется Альберт, не повернувшись. Его рука мягко скользит вдоль листка, аккуратно выводя каждую строчку. Спокойствие кажется странным, грузным, обжигающим. Билли не до конца уверен, что имеет хоть малейшее право так делать, но всё же выдыхает. Этот звук выходит слишком громким и грустным, от чего Альберт поворачивает голову — темные пряди падают на лицо, к концу вечера больше похожие на упавший стог сена, а зелёные глаза на бледном лице наполняются беспокойством. Рука опускает перо в чернильницу, — неужели брал с собой? — Уильям? Голос брата ничуть не дрожит, но в нём легко улавливается нотки волнения. Альберт опускает ноги и, кажется, готов подорваться в любой момент, хотя крепко держится руками за стол. — Идëм. — Куда? Альберт совершенно перестал понимать своего брата. Стало страшно. Неужели он опять хочет ранить себя? Мысли в голове роятся сплошным нескончаемым потоком, переплетаясь, словно клубок змей, играясь друг с другом, подбрасывая более новые предположения. Ох, если бы он мог читать мысли. Альберт всегда удивлялся резким перепадам настроения матери и младшего брата, которые, кажется, вовсе это не контролировали. Хотелось кричать от того, какой у них эмоциональный багаж. Просто издевательство! Глаза Билли сияют, словно тысячи ночных огней, но Альберт не может рассмотреть в них чего-то действительно понятного, словно туман, опустившийся ранним утром на лесные непроходимые дебри. Уильям стискивает рукой дверь, пытаясь успокоиться, но терпеливо ждёт, ничего не говоря, но, с тем, обозначая слишком много молчанием. Чересчур горько было осознавать некоторые вещи, словно они действительно были взрослыми, осознанными людьми, которые, на самом деле, слишком мало мыслили в силу своей юности. — Идём, — повторяет Билли и это пугает ещё сильнее. Альберт поднимается на ноги и медленно приближается. Что вдруг взбрело в эту кудрявую голову? Слишком часто и слишком много появлялись непонятные действия, словно из ниоткуда. Конечно, хочется спросить, но почему-то угадывается напряжение в руках и странное волнение, словно его собирались избивать. Билли делает крутой поворот и резко направляется в ванную, словно его движения были спланированы ещё годы назад, а Альберту оставалось только едва ли не бежать за братом. Живот неприятно крутит от начинающейся паники, а кровь стучит в висках, словно сотни молотков о металлические пластины. Темнота помещений навевает тревогу, ещё большую, чем есть на самом деле, только пальцы не дрожат от предстоящих моментов. Альберт может только пытаться догадываться, что же произошло. Разве нельзя нормально объяснить? Скоро у него седые волосы появятся с младшими братьями. В ванной жарко и хочется скорее раздеться, но Билли только опирается спиной о стену, совершенно не обращая внимания на внешние факторы. Стукнуть ему разок, чтобы в себя пришёл? Конечно, жестоко, но в сознание приводить нужно. Альберт прикрывает дверь, но не до конца, — лучше всегда иметь быстрый выход. — Хочешь шрамы посмотреть? Альберт замер, не в силах сказать или попытаться выразить свои мысли. Кажется, всё вокруг замерло и только тихое дыхание брата вызывало непонятные эмоции, которые оставались осадком в груди. Билли вовсе на него не смотрит, только глаза прячет, чуть смущаясь, дергая себя за рукава, разве что не плачет. Альберт не знает, как поддерживать в такой ситуации, у него нет необходимых фраз или слов, которые помогли бы развеять обстановку, и без того накаленную, как железо. Парень чуть прикусывает внутреннюю сторону щеки, пытаясь не навредить себе, чтобы лишний раз не бояться съесть что-то слишком горячее. Нужно быть спокойным, чтобы Уильям не начал еще сильнее замыкаться в селе, прятаться, пытаться искать выход из ситуации, забрать слова обратно и вновь окунуться в бездну тревог и вечной апатии. Это всего лишь ребёнок, младший брат, что такого он сейчас сделает? Билли явно не в том состоянии, чтобы пытаться применить физическую силу из-за злости. — Хочу. Билли нервно выдыхает, страх накатывает волной, и первая капля холодного пота скользит по спине. Живот тянет от неприятных ощущений, раздумий, которые никак не лезут из головы, но руки крепко сжимают ткань. Так стыдно и отвратительно показывать брату свою слабость, глупую, грубую ошибку, что никак не исчезнет. Почему Билли всегда вёл себя отвратительно? Захотелось осесть на пол, но он сдержался, закрывая глаза и чуть поворачиваясь боком, под свет. Пальцы дрогнули, захотелось тут же утопиться или убежать, в одной ночной рубашке, в город, чтобы только не видеть выражение лица Альберта. Нужно всего лишь подождать пару минут и всё станет хорошо, паника перестанет так напрягать. Альберт же ничего не сделает. Изобьет, но не убьёт! Билли едва сдержал нервный смех. Шрамы на правой ноге отчего-то не такие уж глубокие, растянувшиеся от тазовой кости уродливой длинной линией до половины бёдра. Остальные чëрточки идут почти ровно, они все не больше сантиметра, иногда ныряющие концами в кожу. Словно трава вокруг реки, которая пускает свои корни во влажную землю. Вторая нога исполосована глубокими линиями, словно Билли прикладывал много сил на то, чтобы повредить кожу. Грубые, неровные, явно сделанные в панике, казались чем-то ужасным, но Альберт сдерживался от слов. Рука тянется сама, легко касается рубца, но Билли тут же отскакивает, как ошпаренный, только не рычит. В глазах страх, почти животный, который бьёт по голове, он упирается пальцами в стену, от чего рубашка вновь опускается. — Не трогай, — Билли сглатывает, кадык дергается и весь его вид говорит о панике. — Больно? Альберт понимает, что этот вопрос максимально глупый, ведь любой дурак может понять, что дело далеко не в боли. Слишком много воспоминаний, чего-то личного, нужно порадоваться, что ему доверились, а парень руками лезет. Альберту только оттолкнуть от себя Уильяма не хватало! — Не больно. Голос Билли звучит твёрдо, но Альберт улавливает во всём этом нервные нотки. Парнишке хочется забиться в угол, только бы больше не вспоминать те ужасные дни, которые каждый раз оставляют на нём шрамы. Уильям накрывает бедра руками в привычном жесте, выдыхает, пытаясь не сосредоточиваться на тошноте и головокружении, прикрывает глаза лишь на мгновение. — Не хочу об этом говорить. Альберт кивает, хоть волнение вскипает в нём сотнями чайников. Брат доверился ему, пошёл навстречу, хотя, может, так просил помощи, но сейчас размышлять о поведении и причинах совсем не хотелось. Разве это столь важно сейчас? — Хорошо. Билли улыбается робко, но уголки всё равно расплываются в чем-то нервном, неестественном. Альберт бы с удовольствием помог какими-то речами, но все слова застряли в горле, а мысли разлетелись в разные стороны. — Спасибо, — выдыхает Уильям, чуть смущаясь, словно перед Амелией, которая пряталась за братьями и отцом, которые всегда готовы ее защищать. Красивая юная девушка, на ее содержание потрачено целое состояние, пятый, самый младший, ребенок, единственная девочка, дочь богатого виконта, который души в ней не чаял и дарил абсолютно всё. С тем она, удивительно, осталась прелестной, ничуть не высокомерной, настолько нежной и ласковой, как весеннее солнце. Альберт кивнул головой, наблюдая, как брат выходит из ванной комнаты, исчезая в коридорах, закрывает дверь, опускаясь на корточки. С каких пор внутри него всё замирает от подобных вещей? Он был готов лишить жизни мать и брата одним движением, совершенно не дергаясь, решая судьбу, а сейчас он замирал, словно действительно вмиг стал другим человеком. Какой же отвратительной была его семья! Альберт редко видел каких-либо родственников, — матушку замуж выдали и забыли, только на свадьбе и были, только редко отправляли открытки и письма с сухим текстом и стандартным набором пожеланий. Со стороны отца были редкие гости, но, когда нужно было найти родственников после пожара, — испарились. Альберт их не обвинял, давно уже забыл о том, что к ним когда-то приезжали тетушки и дядюшки, что, оказывается, качали их на руках еще в пеленках. Альберт пытается отогнать мысли о грубом отце и матери-шантажистке, которая только и делала, что доводила всех в доме. Эдит не любезничала со слугами, грубила прохожим и истерила перед отцом, то и дело размахивая руками, а на детях и вовсе, бывало, срывалась. Ласка сменялась криками, нежные ладони — грубыми фразами, что ранили, проникая внутрь своими острыми когтями. Нужно набрать новую воду, но Альберт может только начать это дело, опустив глаза и продолжая думать о том, что вся его жизнь была такой странной, непонятной. С самого детства тысячи правил, миллионы поз и различных уроков, которые только и делали, что придавливали, полностью перечеркивали любые таланты. Альберт всегда делал то, что нужно, соблюдал требования родителей, иногда позволяя себе переходить за рамки дозволенного, хоть и получал любые словесные высказывания от отца. Альберт просто хотел расслабиться. Билли доверяет ему с каждым днем всё больше, значит, психике становится лучше, — должно быть, совсем скоро всё станет хорошо. Нужно подождать, всего лишь чуть-чуть времени, хотя, сколько уже Альберт так думает? Прошли месяцы, но у некоторых налаживание отношений занимает годы, а у них, кажется, так много времени. Альберт никогда не брался сильно углубляться в свои мысли, — если ли шанс утонуть? Неизменно и быстро сменялись листки календаря, а Альберт мог только наблюдать, проводя день за днем, практикуясь в одинаковых делах, которые делали аристократы поколениями, как учили целые годы, словно по книгам, которые парень никогда не видел. Когда Альберт вышел, Уильям лежал на кровати, набросив на себя одеяло почти до ушей. Сейчас он выглядел разбитым, сломанным, словно хрустальный бокал, который неловким движением руки отправился на пол. Пуховое покрывало его лёгкое тело окутывало и Альберт остановился в дверях, кажется, даже с порога чувствуя запах трав и свежести. Поговорить хотелось жутко, но он застыл, не в силах даже точно определить свои мысли. Билли не сопел, Альберт даже знал, что его глаза приоткрыты, а темная радужка не кажется такой яркой, как раньше. Стоило с ним поговорить? Определённо. Спать им придётся вместе, потому что на диван никому идти не хотелось. Дремать в холодной гостиной, когда за окном дуют ветра, кутаясь в одеяло, прячась носом в подушку, в одиночестве, когда можно лечь вместе? Раньше они с Билли никогда не спали в одной кровати, несмотря на то, что данная практика распространена между братьями и сёстрами, — всё это вызывало отторжение, чуть ли не тошноту. Альберт не мог находиться рядом, дышать одним воздухом, смотреть в это наглое лицо, а сейчас… Это не казалось таким уж ужасным. Билли становился хорошеньким мальчишкой, который, на самом деле, не заслужил и половины того, что произошло. Альберт тут же дёрнул самого себя от размышлений. А разве заслужили дети из трущоб унижений и оскорблений со стороны аристократов? Почему они недоедают? От чего этот город, классовая система так несправедливы? Нужно поменьше вдаваться в подробности, иначе сейчас Альберт точно вновь сорвётся, всё станет только хуже. Парень подходит, обнимая себя за плечи. Билли только сильнее укутался, кажется, вовсе не желая общаться. Что снова случилось? Разбираться не хотелось, слишком уж много нервов и сил потрачено на это дело. — Спишь? — интересуется Альберт и понимает, как же глупо это звучит. Осталось только головой об стену удариться для полноты картины. — Нет. Билли сел, и свет лампы заигрался в пор мокрых волосах. Тёмные, тяжёлые, а подушка под ними стала влажной, словно от слез. Парень обнял себя за колени, показывая такой позой полную неуверенность, но Альберт не спешил осуждать или что-то предпринимать. Уильям смотрел прямо, но робко, из-под длинных тёмных ресниц, и его острые черты казались ещё более аристократическими, чем есть на самом деле. Весь лёгкий, с резкими углами, бледными губами и большими глазами, Билли казался тем самым парнем с портрета, что повесили в старом замке, указывая рукой и произнося тихим, манящим голос «мой прадед». Альберт часто замечал в них различия, но подмечал и схожие черты, доставшиеся от мамы, которые удивительно сливались с другими. Альберт медленно присел, как раньше делал отец, когда хотел поговорить о чём-то хорошем, где не требовалось ругани. Им обоим нужно терпение, которое уже давно на исходе, словно песочные часы, когда сквозь стеклянные стенки можно разглядеть малое число оставшихся крупиц. Неловкость пронизывает их, словно ветер горные ущелья. Билли не говорит ничего, ждёт первого шага от старшего брата, а Альберт сейчас поразительно похож на засмущавшуюся девицу, которую впервые пригласили на танец. Старший Мориарти резко отводит взгляд на стол, где всё ещё лежит письмо и стоят чернила, от которых на пальцах останься неприятный черно-фиолетовый цвет. И пахнут они странно, кисловато. — Хочешь что-то написать? — спрашивает Альберт, кивнув на стол. — Нет. Билли не был не близок с приёмными братьями, от того не видел нужды напрягаться лишний раз. Льюис и Уилл вряд ли смогут его простить за всё, что случилось, — Билл бы и сам дулся много лет. Он старался быть хорошим для них лишь по причине того, что прекрасно понимал возможности белокурых братишек: зарежут и дело с концом. Может, Льюис и сможет когда-то нормально к нему относится, — всё же, младше, пусть и кажется злопамятным, но бывает хорошеньким мальчишкой. Лу по натуре своей кажется куда ласковее и нежнее старшего брата, и Билли старался хотя бы попытаться наладить с ним что-то наподобие дружбы. Льюис, может, и относится к этому довольно предвзято, но в его глазах мелькнуло любопытство. С Уиллом даже шанса не было, Билли шугался этого жестокого мальчишки. Лучше уж молчать и сбегать, как трус, чем получить нож в бок. Уильям ощущал, что одно неловкое слово может закончиться плохо, здесь никто не поможет. — Как думаешь, купить им сувениры? — интересуется Альберт, закинув ногу на ногу. — Купи Льюису шахматы, — Билли накрывает щеки ладонями, как маленькие дети. — Шахматы? — выдыхает Альберт и брови его ползут вверх. — Он же не умеет играть. — Умеет, — Билли чуть прикусывает нижнюю губу, хотя она и без того пострадала от холода и нервов. — Ты просто не знаешь… Праздники тянулись как-то совсем тоскливо. Билли смотрел в окно, за которым барабанил дождь, покрывая серостью столицу, подпирал рукой подбородок, разглядывая, как ветви гнутся под напорами ветра, а весь сад становится похожим на сплошную лужу. Ель посреди гостиной не придавала настроения, оставшиеся вкусные блюда не лезли в горло, а запах праздников начал выветриваться. Билли касается пальцем холодного стекла, ведёт следом за каплями, которые медленно стекают вниз, оставляя мокрый след. Около подоконника холодно и дворецкий наверняка отчитает за такое отношение к собственному здоровью. Билли кутается в халат получше, — не принято так ходить аристократам, но температура всё ещё держалась вечерами, от этого мальчишке было позволено выходить из комнаты, не переодеваясь. Уилл уехал в город, по каким-то причинам, рассказанным только Льюису, который остался один и сейчас сидел, рассматривая книгу, что казалась для него тяжеловатой. Альберт спал после приёма лекарств, а Билли решил спуститься, проветриться, несмотря на то, что от него на мили несло спиртовыми настойками, горькими лекарствами, затхлостью, а сальные волосы падали на лоб. Кожа всё ещё была бледной, глаза туманными, а под ними пролегла тёмная полоса. На диване, с лицом, полным обеспокоенности, Льюис выглядел особенно болезненно. Бледное худое тельце, казалось, слишком мало для слоев одежды, — забравшись с ногами, он вчитывался в строки, написанные на родном языке. По любому движению, чуть дрожащим губам, явной напряжённости в плечах, можно было понять, что парнишка ничуть не хочет оставаться с Билли наедине. Свет лампы на тумбе освещает книгу, отбрасывает жёлтые блики на кожу Льюиса, который вовсе готов уйти. Уильям никогда не пытался подобрать к нему какой-то нежный подход, всё заканчивалось каким-то глупым словом или неловкостью. Выдался отличный шанс на начало дружбы. Билли, возможно, ещё годы жить с этой семьёй, он представляет Льюиса как своего приёмного младшего брата, так почему бы не попытаться? Шанса на нормальный разговор с Уиллом нет, может, хоть с мелким выйдет? Билли помнит, как чай тек по его ноге горячими струйками, как стал грязным ковёр, собственное желание увидеть кровь на ладони Льюиса, словно тот был его личным слугой. Мерзко. Уильям понимает, что всё это неправильно, глупо, но цвет волос так сильно напоминал тот случай, что просто пройти мимо было нельзя. Льюис ведь такой хороший, маленький, нежный, как цветок, выращенный в комнатных условиях, а Билли так удачно обходится с ним, словно действительно имеет на это какое-то право. — Хочешь, в шахматы научу играть? — предложил Билли. Льюис поднял на него полные удивления глаза, его светлые брови взмыли, как птицы, вверх, а руки сжали книгу. Мальчишка ему не доверял, как и сам Билли не спешил бросаться к приёмным братьям с объятиями. Льюис вдруг становится серьёзным, видимо, припомнив все случаи, которые происходили, гордо отвернулся, вновь уставившись в книгу. Кажется, он читал какой-то скучный для Билли сборник, в которым парень совершенно не видел смысла. Он ничуть не пытался уменьшить значимость литературы в жизни аристократов, но, порой, книга была такой скучной, что заснуть не составляло труда. Интересно, в кого у Льюиса такая тяга к прочтению всего, что есть в доме? Разумеется, Уилл тут явно принимал участие. Какими были родители белокурых братьев? Билли не задавался этим вопросом, он своего-то папашу ни разу не видел, а слышал лишь от матери и старой служанки, которая проболталась, так с чего ему вдруг знать что-то иное? Льюис и Уилл никогда не говорили о своей жизни до приюта, даже настоящее имя старшего никак не хотели раскрывать, так с чего бы им выкладывать всё о своих родных? Помнили ли они их? Была семья? — Нет, не хочу, — буркнул Льюис. Бледный носик сморщился, словно кто-то подсунул ему в тарелку гадюку. — В аристократии это нужное умение, — настаивает Билли, разворачиваясь на кресле и отлипая от окна. Мальчишка явно не намерен с ним болтать, но действовать нужно, иначе Уилл вернётся и всё снова сломается, так и не успев обрести форму. — Неси. — А за пивом не сбегать? — Льюис захлопнул книгу и маленькое облачко пыли поднялось около его лица. Льюис ощущает, как злость кипит в венах. Какое право он имеет отправлять его куда-то?! Сейчас они стали абсолютно равными, и Билли обещал во всём слушаться. Мальчишка сжимает кулаки, оставляя на коже маленькие, бледные следы ногтей. Билли такой гадкий, мерзкий, что тошнит, ничуть не заслуживший тёплого отношения Альберта, совершенно не пользующийся своим умом. Льюис, порой, хотел ему кулаком в лицо съездить несколько раз, чтобы больше даже мысли не возникало о том, что может командовать. И плевать, что для общества они братья. Зачем Альберт его только взял? — Льюис, не будет врединой. В глазах Билли искрится что-то хорошее, доброе, самое настоящее желание привязаться, быть полезным. Льюис не читал его, только изучал и понимал, что приёмным братом руководит страх, — давно впитался в кожу. Общаться не хотелось, но ведь брат будет доволен? Интересно, Уилл воспримет это как слабость или как силу? — Ладно, — цыкнул Льюис и поднялся на ноги. — Только не кашляй на меня. Льюис всегда старался угодить брату, помочь ему, слушаться во всём, потому что Уилл умнее, опытнее, точно знает, что делать и как. Именно старший брат вытащил их из приюта и сейчас продвигает план, который в будущем должен перевернуть классовую систему. Льюис верил искренне и даже не думал, что Уилл может ошибиться, где-то просчитаться, потому что брат как матушка, а она всегда была права. Льюис почти не помнил своих родителей. Отец постоянно где-то пропадал, так что его силуэт был смутным высоким пятном в памяти с гнутым прокуренным голосом, а мамины руки навсегда останутся в памяти, как приятный запах её тёмных волос и светлых глаз, похожих на летние волы Темзы. Со временем воспоминания стирались, словно картинки давно прочитанной повести, но Лу старался как можно дольше не забыть маму, что так любила их с братом. Шахматы приятной тяжестью отдаются в руке, а Билли, даже по возвращении, всё ещё улыбается. Льюис всегда был самым болезненным из всех четверых и любой сквозняк оборачивался кашлем, прогулка пол дождём — насморком, холод становился простудой. Льюис жил под наблюдением личного доктора лорда, от того, что постоянно болел, и Альберт начинал волноваться на счёт Итона. Как отправлять туда настолько болезненного ребёнка? Из больничного крыла же не вылезет! Уилл постоянно накрывал одеялами, спрашивал, не дует ли в окно, старался помочь и, кажется, опекал слишком. Альберту было всё равно, скачет Билли по луже или нет, но всё же закрывал окна и не давал долго стоять без зонта. Льюиса опекали все, как куры-наседки, потому что мальчик от любого ветерка начинал шмыгать носом. Льюис кладёт шахматы на диван и Билли оказывается рядом, — его движения плавные, даже не смотря на болезнь. С самого детства обученный, он двинулся, как лебедь, плыл по комнате лёгким стуком колёс кэба, шуршал весенними ветрами, а Льюис, росший в других условиях, порой осанку не мог держать. Постоянные уроки танцев, пения, чтения, грамматики и множества других вещей давали знать, ему ставили ноги, спину, говорили не даваться назад бёдрами, поправляли руки. Льюису всё ещё было ужасно стыдно от того, что на первом уроке танцев, на слова учителя о том, что его бёдра кажутся кривыми и он постоянно отводит их, непонимающе уставился на мужчина и выдал: «Всмысле… Задница у меня не такая, как надо?». Учитель тогда поперхнулся воздухом, покраснел, а потом лорд долго объяснял, что аристократы так не говорят, но ничего страшного нет, ведь смысл оставался правильным. Иногда он пытался нарочно выбесить Билли, и однажды за обедом взял в руки тарелку с супом и хлебнул из неё, как чай из кружки. Уильям тут же подавился, а на лице его отразился неподдельный ужас. Альберт распахнул глаза, но быстро переключился на постукивая по чужой спине. Ещё бы чуть-чуть, и Билли упал бы в обморок. Кажется, этот момент ему всё ещё в кошмарных снах снится. — Смотри, — произносит Билли, ловко расставляя фигурки на доске. Перед Льюисом шестьдесят четыре маленьких квадратика и много фигурок. — Вертикальные ряды полей обозначаются буквами от а до h слева направо, горизонтальные ряды — цифрами от 1 до 8 снизу вверх. Каждое клеточка — сочетание буквы и цифры. Льюис кивнул, обозначая, что всё понял и можно продолжать. — С самого начала игры у нас одинаковое количество фигур. Один король, один ферзь, две ладьи, два слона, два коня и восемь пешек, — Билли берёт в руки самые маленькие фигурки. — Начнём с пешки. Она самая слабая. Она ходит только вперёд, перед собой, — Билли двинул фигуру на следующую клеточку, показывая ход. — Если поле остаётся свободным, то она делает второй, — Уильям ходил чёрными, от этого ставит белую на соседнюю клеточку от пешки, которой изначально ходил. — Она ходит вперёд, — сшибает черной фигурой белую пешку, — забирая фигуру. Льюис выдохнул. Только игры в шахматы ему не хватало. Он знал, что у аристократов очень много различных игр, и мальчишка любил те, где нужно подумать, но сейчас лучше бы они в чехарду играли. — Пешка имеет свойство превращения. Когда она достигает самой дальней горизонтали от своей исходной позиции, она должна быть заменена, на ферзя, ладью, слона или коня «своего» цвета. — А если у меня два слона? Я могу сделать третьего? — Можешь, — волосы Билли вновь упали на лоб и он нервно их поправил. — Конь, — парень показал чёрную фигуру, похожую на голову лошади. — Конь двигается на две клетки по вертикали и затем на одну клетку по горизонтали, или наоборот, похоже на «L». Льюис тяжело выдыхает, словно пробежал несколько кругов вокруг дома, рассматривая поле с фигурами. Игра понятная, логичная, но, когда берёшь за дело, всё оказывается удачно сложным. — Слон, — странная фигура с прорезанный верхушкой, — может перемещаться на любое число полей по диагонали, при условии, что на его пути нет фигур. Каждый слон может перемещаться либо только по белым полям, либо только по чёрным. Билли не видит интереса в глазах, но продолжать надо, раз уж начал объяснение. Льюис ему за это «спасибо» не скажет, но хотя бы не опозорится у кого-то в гостях. Раз в карты на деньги играть не умеет, пусть хоть в шахматы пробует. — Ладья, — небольшая фигурка в форме башни с красивыми зубцами, — может двигаться на любое число полей по горизонтали или по вертикали при условии, что на её пути нет фигур. Королём и ладьёй можно поставить мат одинокому королю. По глазам Льюиса видно, что он мало понимает и хочется ему как можно скорее выйти из этой комнаты или настучать Билли по голове этой доской. — Ферзь, самая сильная шахматная фигура, — красивая, с подобием короны, — может перемещаться на любое число свободных полей в любом направлении по прямой. Именно в него чаще всего превращают пешку. Льюис поправил волосы, закрывающие большой шрам, который всё ещё казался свежим, пусть и пошло некоторое время. Бедный ребёнок, сколько же он выплакал, чтобы никто не видел, а Уилл всегда слышал. Ранка, из-за которой для большинства аристократов он некрасивый, хотя совершенно невиновный. — И король, главная шахматная фигура. Цель — объявить мат королю соперника, при этом короля с доски нельзя забрать. Он может перемещаться в любом направлении, но только на одно поле. Льюис облизывает розовые нежные губки, словно лепестки первых цветов. В глазах его нет огня, всего лишь лёгкий намёк на любопытство и желание попробовать свои силы, а Билли это нисколько не расстраивает. — Шах — это когда король находится под угрозой взятия на следующем ходу. Главная задача — поставить мат. Если король находится под шахом и ты не можешь уйти, то получаешь мат. — А ничья есть? — Билли поправляет пешку рукой. — Да, пат, это когда ты имеешь право хода, но не можешь им воспользоваться, потому всё фигуры не могут сделать ход по правилам, но ты не под шахом. Льюис поднимает на него глаза. Весь его образ это что-то лёгкое, но, с тем, странное, с явными жестокими нотками, доставшимися от старшего брата и собачьей преданностью. Билли, наверное, никогда не смог бы так. — Давай сыграем, — предлагает старший, не зная, как ещё отвлечься от плохих мыслей. Льюис на это только фыркает, но, всё же, задумывается на пару секунд, смакуя предложение, обдумывая, стоил ли так «рисковать». — Только я хочу чёрными. Билли разводит руками, меняя положение фигур, просто повернув доску. Льюис улыбается легко, как ребёнок, чей маленький каприз был исполнен. — Белые ходят первыми, — объясняет он, ставя пешку на е4. Льюис внимательно следит за движениями тонких пальцев. Прошло меньше десяти минут, прежде чем Билли ловко поставил свою фигуру около короля и громко объявил: — Мат, — парень выдыхает, словно ему стоило огромных усилий выиграть. — А ты, дурочка, боялась — даже юбка не помялась. — Больше я с тобой играть не буду, — бурчит Льюис, рассматривая поле игры. — Лучше бы в прятки играли. Альберт мягко улыбнулся, хлопая младшего брата по плечу. Билли удивлённо распахнул глаза, явно не ожидал такого, чуть отодвинулся в сторону. — Ты умница. — Я? — голос Уильяма дрогнул, слово от холода, и в глазах поселился мягкий огонёк надежды. — Да, — Альберт ласково прошёлся ладонью по чужим прядям. — Делаешь первые шаги. Молодец. — Спасибо. Губы Билли тронулся мягкая улыбка, словно первый мягкий пушок травы на голой земле после холодной зимы. — Все-таки… Может, выйдет из нас что-то сносное, — выдыхает Альберт. — Ой, — фыркнул Билли, вмиг потеряв весь настрой, — подъебнешь, когда я срать сяду.