Когда зацветёт сирень

Ни один день в Мартинезе не бывает похож на предыдущий. Такой уж тут район — неблагополучный, но дело не только в этом. Дело в том, что у Гарри до Мартинеза — зияющая чёрная дыра, а при таком раскладе каждый день полон открытий. Гарри расследует дело — как может, в самом деле стараясь, — но играть в игру, правила которой неизвестны, невозможно. Вместе с уликами и новыми именами в списке подозреваемых приходится собирать этот мир по кускам. Изолы. Коммунисты. Современная расовая теория. Голова раскалывается, когда Гарри пытается всё это осмыслить. Самое важное — приходится собирать по кускам себя. Любые детали, значимые и не очень, от имени до личных связей; всё, что можно добыть из старых записей, разговоров или мышечной памяти. Выцедить из них удаётся немало, и о некоторых вещах, возможно, лучше было бы и не знать: затопленная мотокарета укоризненно смотрит на Гарри единственным уцелевшим зеркальцем над мутной поверхностью воды, а любые воспоминания о пахнущей абрикосовой жвачкой женщине проходятся наждачкой прямо по сердцу. Но есть и ещё что-то. Что-то очень важное, но безнадёжно забытое — Гарри с силой трёт виски, пытаясь вспомнить. Ему постоянно кажется, что он вот-вот ухватит это воспоминание за хвост. Он видит подсказки всюду: в горьком табачном дыме единственной в день сигареты Кима. В таком же горьком — и в остальном почти безвкусном — кофе, налитым в жестяную банку вместо чашки, которым угощают его в рыбацкой деревне. В горсти синих капсул друамина. В рябых, как перепелиные яйца, щеках случайного бродяги. Стоит весна, приветливая и ласковая, душисто цветёт сирень. Ткань новой, ещё не заношенной формы жёсткая — воротник натирает Гарри шею — зато как красиво блестит на солнце зеркально-чёрный козырёк фуражки. Его собеседнику, кажется, точно так же не терпится почесаться во всех местах сразу из-за казённой одежды, слишком душной в такую жару, однако он терпит. Протягивает руку для приветствия. Открывает рот, называет своё имя. Что, что он говорит? Вместо лица мутная пелена, белый шум вместо слов. Гарри улыбается в ответ. Гарри не знает точно, кого ищет, но знает, что им обязательно нужно поговорить — обо всём. На том стоял его прежний мир. Гарри расскажет смешную историю, в которой он сломал чучело птицы в «Танцах в тряпье» и притащил взамен новое, чтобы управляющий поменьше злился. Расскажет всё, что он узнал о современной расовой теории и всё, что он об этом думает. Как нашёл пропавшего криптозоолога живым и мужа пролетарки — не очень. Какова на ощупь лапка островалийского фазмида (приятно прохладная и гладкая). Гарри прокручивает в памяти все события, повторяя хронологию, чтобы ничего не забыть и не упустить. Долгий будет разговор, думает он. И отчего-то точно знает, что им обоим это не будет в тягость.

* * *

Жан ловит себя на том, что проводит с Гарри времени много больше необходимого минимума. Ищет в нём своего прежнего напарника — и не находит. Тот Гарри ужасно хохотал над шутками. Так, что Жан морщился от приступа головной боли и убедительно просил перестать. Тот Гарри разводил ужасный свинарник из остатков еды и грязной посуды, доводя этим до белого каления. Наконец, тот Гарри чаще приходил с сильным опозданием и воняющим дешёвым пойлом, чем вовремя и трезвым. На прошлой неделе Жан рассказал Гарри шутку — самую смешную из всех, какую только знал. Этот Гарри не засмеялся. Он вообще ничего не понял — только глупо похлопал глазами. Этот Гарри выбрасывает корочки от пиццы в мусорку и моет кружки, этот Гарри держится без спиртного уже три недели, и отёчность с его лица почти сошла. Наконец, этот Гарри мало что помнит о мире и совсем ничего — о Жане. Этот Гарри — кто угодно, но только не его напарник. Подкидыш в сорок первый — все притворяются и подыгрывают, но Жан не будет. Он хотел всем сердцем, чтобы Гарри перестал катиться под откос, но не такой ценой. Ужасно эгоистично, и Жан об этом знает. Злится на себя, на Гарри — до такой степени, что хочется ему врезать, только бы привести в чувство, раз уж припарки Трэнта не помогают. Это глупо. Они что, дети? Не дети и не те люди, что встретились впервые годы назад. Стенания по Доре раздражали Жана больше всего на свете — больше зычного смеха, больше шеренги немытых кружек на подоконнике, больше запаха перегара в те дни, когда холодный ум и твёрдые руки требовались им сильнее всего. Жан ненавидел всё это, но Дору он ненавидел сильнее. Тогда он не был готов признать, что, быть может, именно из-за Доры Гарри нуждался в нём так сильно. Именно из-за Доры Гарри требовалось чужое присутствие, когда он набирался, из-за Доры Гарри был рад переключить внимание на кого угодно, лишь бы не думать о ней. Из-за Доры — благодаря Доре — этот грустный, смешной, нелепый человек прочно обосновался в беспросветно одинокой жизни Жана далеко за пределами работы, не спросив разрешения. Тянул в бар и играть в пинбол, есть пиццу и петь в караоке — Жан никогда не пел сам, просто следовал всюду тёмной тенью. Недовольство и благодарность, протест и принятие — всё было таким нужным. Жан был нужным. Сейчас и Дора, и Жан наравне — призраки прошлого, почти начисто вытравленные из памяти растворителем. Доре, конечно, всё равно уже. Хорошо ей, думает Жан, бесконечно вертя в пальцах ручку, пока Гарри допивает кофе и собирается унести грязную кружку в мойку. Опять. — Кто ты, мать твою, такой? — не выдерживает в конце концов и шипит сквозь зубы Жан. Гарри смаргивает. Хмурится. Пытается осознать, что сделал не так. — Гарри Дюбуа, лейтенант, дважды ефрейтор, — отвечает он всерьёз на риторический вопрос. И, помявшись, спрашивает так же серьёзно: — Что я сделал не так? Жан передёргивает плечами, не желая продолжать бессмысленный разговор, но Гарри ждёт, и приходится неохотно процедить: — Всё. Всё не так. — Хм, — отзывается Гарри, и Жана захлёстывает пекучая волна обиды. В конце концов, почему он должен быть единственным, кто скорбит над руинами их сомнительной дружбы? — Ты всё забыл, — нотки обиды прорезаются в голосе вопреки его желанию сохранять невозмутимость. — Всё самое важное. Про нас. — Не всё, — возражает Гарри. — Сирень. — Сирень? — Да. Сирень цвела, когда нас впервые поставили в пару. — Что-то ещё? — Гарри качает головой, и робкий огонёк надежды, занявшийся было в Жане, тухнет. — Но слушай, какая вообще разница? — спрашивает Гарри необычайно мягко, и Жан вскипает с новой силой. Точно подкидыш. — Всегда можно просто начать заново. Всегда можно познакомиться ещё раз и… — Да нахер это, — злится Жан уже неприкрыто. — Заткнись, а? Я не только не стал лучше с момента нашей первой встречи — я не смог хотя бы остаться прежним. Работа за троих — за себя, за тебя и за каждый твой косяк — сделала своё дело: от меня издалека несёт выгоранием как от тебя когда-то перегаром. Тебе не нужно за меня цепляться, а я никого уже не удержу на плаву. Я и сам держусь еле-еле. — Нечего тут уже узнавать, — коротко и сухо бросает он. — Мне понравился анекдот, который ты рассказал на прошлой неделе, — говорит Гарри зачем-то. — Сначала не понял, при чём тут Серость, но Жюдит потом объяснила мне, и я смеялся три часа. — Прямо-таки уже и три, — ворчит Жан. — Ещё, — не сдаётся Гарри, — у тебя получается самый вкусный кофе. — Я просто заливаю молотые зёрна кипятком. — Ещё, — заткните его уже в самом деле кто-нибудь, — мне кажется милой фарфоровая собачка на твоём рабочем столе. — Подарок от бабушки, — Жан бессильно закатывает глаза. — Ну хватит. Хватит. Чего ты хочешь? — Узнать тебя заново, — говорит Гарри обезоруживающе и просто и протягивает ладонь. — Гарри Дюбуа, лейтенант, дважды ефрейтор. Жан тяжело вздыхает и долгим тяжёлым взглядом сверлит Гарри. — Жан Викмар, сателлит-офицер, — пожимает он руку в конце концов. В этом году сирень ещё не успела расцвести, но Гарри улыбается точно так же, как и тогда. — Здорово, — говорит Гарри. — Мне нужно многое рассказать тебе, Вик. — Как-как? — Жан напрягается всем телом и даже не замечает, насколько сильно вцепился в чужую руку. — Вик, — повторяет Гарри. — Послушай… (О современной расовой теории. О коммунистах. О лапке фазмида.) (О двух пропавших мужьях, живом и мёртвом.) (О том, как искал Жана в каждом бродяге.) (И как нашёл.)