— Отдохни хорошенько — ты, наверно, устал. Ведь человеческие головы — не лёгкая ноша.
— Что вы болтаете! — закричал Якоб. — Устать-то я и вправду устал, но я нёс не головы, а кочаны капусты. Вы купили их у моей матери.
— Это ты неверно говоришь, — сказала старуха и засмеялась.
И, раскрыв корзинку, она вытащила из неё за волосы человеческую голову»
Вильгельм Гауф.
«Карлик Нос».
1826.
Если этот агнец божий подумал бы вырваться, первый удар атамом обрушился на висок, сбоку, второй — на затылок. Он невнятно тонко завизжал, пытаясь высвободиться из хватки. Страх накатывал бы удушливыми волнами, но руки Кеннета — чисты. Практически. Это сродни власти над стихией, будто открывает такие двери, о которых даже и не снилось простым людям. Толпа в чёрных одеждах отвечает ему слитным нечеловеческим воплем. И он ощущает эту силу, поднимающуюся будто из самой земли всей сущностью.
Его сын — левша, с железными брекетами, практически на голову выше всех своих одноклассников, из раза в раз цепляющий мальчишку с протезом вместо лица — стяни свой, бля, намордник, посмотрим что у тебя там. Классы были для Трэвиса Фелпса хоть немного, но отдушиной, обеды часто заканчивал опрокинутым подносом, после чего пускал по губам наидобрейшую улыбку, подлизываясь за списыванием.
Но Трэвису всегда удавалось выделяться, даже если и молча. Он резкий, немного сырой, такому праведнику награды не обломится. К слову, «намордник» с его лица, Сала Фишера, всё же содрали, попытались, после чего ощутилась томящая тоска, сродни желанию поваляться неделю в лечебнице Святого Лаврентия на выгорание и маниакальную ломку.
Варёная кожа отстаёт от кости, оставляет липкие следы на пальцах. Мясо на столе мерещится ему нарочито скверным, с плавающими жёлто-белыми пузырями жира. Поодаль стоит супница с мутным бульоном из остатков и какой-то вермишели, но ему даже не хочется прикасаться сегодня к еде.
— Будешь в дверях обедать?
Длинная вилка, старое столовое серебро с двумя зубцами, пробивает белёсое сухожилие и брызгает коричневый сок, плоть расходится большими клубами пара изнутри. Отец, закатив рукава домашней рубашки, молча кладёт на тарелку обрезанный кусок мяса. Из гарнира только спаржа с солью и один помидор, но и от этого аппетит мальчишки как-то совсем не играет.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Благослови, Господи, нас и дары Твои,
которые по Твоим щедротам мы будем вкушать.
Через Христа, Господа нашего.
Аминь.
Минувшая среда семнадцатого октября была неудачным днём. Тогда пистолет двадцать второго калибра, чуть не выдав осечку, вывел Кеннета Фелпса из себя. Сидев, будто в стоках городской канализации, выковыривая шмотки́ запутавшихся чёрных волос из простреленного детского лба, он впервые увидел, как медленно раскрытые в пустом взгляде глазницы изнутри заливаются кровью.
Её вывернутая челюсть была немым напоминанием ему, внезапно, посреди обочины в гирляндах сорняков, о Люке Холмсе. Он вздохнул, небрежно снимая рабочие перчатки — их проповедь, на манер яджны — поклонение никогда не бывает лёгким путём. Раньше пастор в мыслях бы перегрыз любую лоснящуюся шею зубами, если понадобится, либо за первенство, либо за прекращение этой жуткой скотобойни со смрадом горелого мяса — путь и цель.
Предай Господу путь твой, и уповай на Него, и Он совершит. Пс.36,5
Оно на первый вкус тяжёлое, перетомлённое в духовке. Натыкаясь зубами на мягкую прослойку жира, Трэвису хочется выплюнуть и незаметно завернуть в салфетку, заесть зеленью этот осадок.
На запёкшийся след крови по шоссе начнут стягиваться муравьи. Но Фелпсы занимаются этим уже не один десяток лет, не одно поколение и усвоили единственное железное правило — за каждую оплошность или неповиновение приходит расплата. И Люк в крайний раз действительно облажался, как бы священнику не щемило нутро, стоило признать, что тиски сжимаются над их семьёй всё сильнее.
Обед проходит в тишине, мальчик лезет пальцами защеку, доставая из слюней чуть не проглоченный хрящ. Мельком глянув, думает, пожалуй, о насущном сходстве с зубом, но нижний ряд собственных благо на месте в полном составе. Да и слабый хруст раздаётся только на той половине стола, где едят кожу вместе с мясом, Трэвис думает, что это сродни пенки с молока — противно.
Но нужно всегда продумывать наперёд, особенно если бы рёбра выпирали сквозь кожу, покрытую трупными пятнами — не срезать без душка и мерзкого привкуса холодильника, съевшие хоть раз — поймут. Достать сердце было сложнее всего, мешали всё те же рёбра, о которые можно было даже порезаться, — и проповедник стал отчаянно ломать, лупя по ним кулаком…
— Ресурс-фактор два ноль, отрицательный, — врач взглянул из-за стёкол своих несуразно больших очков.
Интересно же сколько раз на дню он произносит эту фразу, чувствует ли он угрызения совести?
— Вы уверены?
— Мистер Фелпс, я действительно очень, очень сожалею.
Вряд ли. Это просто работа. И его показатель — как минимум пять и семь, означающий шанс оставить ещё потомство.
Не давайте места диаволу. Еф.4,27
У священника не было псарни, как по всем законам жанра, на полу-заброшенном ранчо, куда остальные старались не соваться без нужды. Ему снилось, что отец, стоя на четвереньках обглодал то лицо под протезом — никакая это была не собака.
Бог же мира сокрушит сатану под ногами вашими вскоре. Рим.16,20
А оно стучится в полу, оно орёт нечеловеческим голосом, бьётся до истерики. Постепенно прорывая из-под земли себе путь наружу всеми усилиями.
Но наверху эту тварь уже давно ждут.
У этой тени много имён, много лиц. Одно из них — Ро́змари Фелпс. Молодая послушница, заколотая практически как девственный пергамент в катакомбах сектантской пещеры, с одним отличаем — родившая сына.
Её имя на латыни обозначает красоту. Но понятие никак не вяжется с вырезанными посланиями на её спине черокскими рунами.
Рыба гниёт с головы.
А Трэвис мнётся возле зеркала, высматривая, что же досталось ему от индианки-матери, но в ответ видит только «как отец, так и сын».
Одно из них — он сам — порой ведущий себя вызывающе, как курящая монахиня, оперевшаяся одним плечом на ограду монастыря. Нетерпимый, по-свойски наглый, но до одури искренний внутри.
Трэвис, одетый лишь в бельё и капелло романо, достаёт из детской кружевной коляски живую курицу и не колеблясь откусывает ей голову. Вверху — свод храма, без окон, в темноте и пробирающем босые ноги земельном холоде. Рядом две седые старухи, полуголые, косматые, с отвислыми грудями и сосками длиною в палец, мерзостно возятся среди пылающих жаровен. Кровь стекает с его иссохших губ, он не отрываясь смотрит на аккуратно сложенную и проглаженную чёрную мантию с увесистой брошью перевёрнутым треугольником.
Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои. Пс.16,5
По телу бегут мурашки, он чувствует общность с манизмом, не замечая прилипающих к своим окровавленным ладоням голубых волос, будто остервенело выдранных кусками. Культисты сбрасывали прежнее обличье, собираясь у бездонной расщелины, брали ритуальные ножи, пленников — здешних агнцев и передавали их по кругу, поедая на сырую. Баритонном читая монотонно слаженные молитвы тому, что протискивается в сознание и подчиняет себе.
Эти одежды дожидаются нового хозяина.
Сын. Приемник. Будущий Догма.
Одно из них — Люк Холмс, помешавшийся и убивший родную дочь.
Одно из них — Ситлали Грей.
Одно из них — Сал Фишер.
Одно из них — отец.
Который смотрит надменно, пропуская мимо ушей кислые комканные оправдания, облизывает собственную ладонь и даёт пощечину сыну, такую, что тот на мгновение охает, упираясь коленями в изголовье кровати.
В глазах Трэвиса вставшие вновь слезы отвращения и практически беспамятства, когда он чувствует упирающуюся, ледяную бляшку чужого ремня у поясницы.
Он прикасается к голой коже и ведёт рукой по животу, сразу почувствовав, как тот втягивается от касаний шершавых ладоней.
Задушенный крик остаётся на нём немой эмоцией, когда за волосы грубо тянут назад и
мальчишка пытается набрать воздуха, а не мокроту с подушки.
Его кроет от страха и отвращения, но глушащая их боль заплетается в руки, спускаясь вниз тугим узлом, кадык дрожит на каждый толчёк, он слышит будто через вакуум, — не зажимайся, будет хуже, — воздух вязнет в унижении, солёной вони и ужасном привкусе во рту, отдалённо напоминающим рвоту.
Посиневшая линия вены над ключицами колыхается как не в себя. Он стискивает зубы, слёзы немного задерживаются на подбородке.
Кожу жжёт на месте каждого грубого касания, следов ногтей и синеющей отметке пасторской ладони на бедре — крупной, такой, что захочется вымыть себя всего изнутри. Это что-то мерзкое, абсолютно извращённое, говорящее на выдохе, что он так похож на свою мать.
Промеж лопаток ходят ходуном позвонки, сальные волосы спадают на лоб, врезанный морщиной и среди мольбы прекратить, из смеси страха и омерзения вырывается бессвязный полу-плач, надломленный, уставший, сиплый.
Ладони скользят по покрывалу от пота, его выламывает в чужих руках и он думает, что сейчас же хочет исчезнуть, хочет сбежать отсюда и никогда-никогда не возвращаться более в этот дом.
— Веруешь ли ты, сын мой, в Бога, Отца всемогущего, Творца неба и земли?
— Верую.
Имя разрезает темноту и ледяной воздух.
— Трэвис!
— Веруешь, сын мой, в Иисуса Христа, Единственного Его Сына, Господа нашего, рождённого Девой Марией, страдавшего и погребённого, воскресшего из мёртвых и восседающего одесную Отца?
— Верую.
— Трэвис, помоги мне!
— Веруешь в Святого Духа, святую Вселенскую Церковь, общение святых, прощение грехов, воскресение тела и жизнь вечную?
— Верую.
— Очнись же! Остановись!
Он срывается на крик.
— Такова вера Церкви. Такова наша вера, исповедание которой является нашей славой в Иисусе Христе, Господе нашем.
И на последнем слоге новоиспечённый с еле уловимым восторгом и досадой в сердце касается чёрной ткани, цепляя пальцами фиолетовую брошь, скрепляющую его настоящее бремя на собственных плечах.
— Аминь.
А на алтаре — изувеченное мёртвое тело Сала Фишера, перепачканное кровью и комьями грязи. Такое бесцветное и безжизненное, что во мраке храма практически незаметно.
— Добро пожаловать в культ.
