Видимый-невидимый

Даня Гришин никогда не ездил на автобусе. По сути, он и на метро катался разве что в развлекательных целях, чтобы простой люд понять, ощутить, как живут «нормальные человеки», без серебряной ложки в одном месте. Мало того, Даней его даже никто и не называл. Дома из каждого пустого угла огромной квартиры, больше похожей на замок Шамбор, чем на жилище рядового москвича, звучало лишь высокопарное «Даниил», с ноткой приторной, почти зефирной пафосности. Даня к этому относился с должным уважением, но без особой радости, потому что на несоответствие, сквозившее, кажется, из каждого зеркала, невозможно было не обратить внимания. Антикварный комплект для гостиной из ореха в стиле рококо смотрел на него с осуждением: «Даниил, негоже Гришину-младшему ходить в джинсах с отвисшей промежностью, словно ты в штаны напрудил. И рубашка эта… Господь Всемогущий, что сказала бы твоя гувернантка Антонина Петровна…» Витрина середины XIX века в льежском стиле, имей она голову, покачала бы ею: «Даниил, как вас земля носит — эту похабщину слушать? Господин Бортнянский со своей увертюрой к опере «Алкид», вестимо, в гробу в бараний рог скрутился от «В радости все на этой земле, рады все люди зеленой ТРАВЕ-Е-Е-Е!!!» А пара ореховых буфетов в стиле Людовика XV в один голос вопила: «Только МГИМО! «Адамс Пик» исключительно в чайных парах Веджвуд! И пожалуйста, вечером планируется сто сорок пятый просмотр «Жизели» 1956 года с Галиной Улановой в записи, не пропустите!» Как среди бесконечной вымученной вежливости, напускного благородства и насыщенного пафоса семьи Гришиных, которые чтили традиции знатных непонятно кем родов, предпочитали смотреть неизменно сверху вниз и морщили носы на «Наполеон», заявляя, что пить чай будут с «Мильфеем», родился Даня — для всех оставалось загадкой. Он просто был. И был простым. Про таких говорят обычно, «как пять рублей», однако он и на рубль смахивал со значительной натяжкой, улыбался глуповато, чесал затылок и смущённо опускал оливковые глаза с пышными черными ресницами, потому что не находил подходящих слов, чтобы оправдаться. В престижном университете, в который его прочили родители, Даня и дня не проучился — не потянул. И без того с грехом пополам окончил гимназию, где учителя, обливаясь слезами, складывали в карманы бесконечные конвертики с «благодарностями», выводя в потрёпанном дневнике 5 вместо 2. А Даня снова улыбался виновато, потому что ничего не мог поделать со своей дислексией, про которую родители упорно пытались забыть, убеждая его, что «прыгающие буквы» — это вздор, а их сын абсолютно здоров. «Бонусов» от судьбы у Дани было бесконечное множество: высоченный, крючковатый, с сутулой, скрученной сколиозом, вечно смущенной спиной, узкими плечами и непропорционально длинными руками. У него было худое вытянутое лицо, совершенно откровенно несимметричное, а красивые глаза с едва опущенным уголком и пышными ресницами, не могли компенсировать тонкие губы и нос, больше похожий на трассу для слалома, разве что без флажков. В детстве Даня Гришин заикался. Эту проблему он кое-как поборол благодаря работе с нанятыми логопедом и психологом, но вопроса с дислексией, увы, решить не мог. Кроме прочего, с самого младенчества Даня страдал от куда более проблематичного недуга — судорог. Сколько ни проверяли несчастного парня на наличие эпилепсии, врачи лишь разводили руками, заявляя в самом начале что это фебрильные судороги, потом — что это неэпилептические приступы, а в конце и вовсе что это псевдоприступы, которые, возможно, были спровоцированы заболеванием невыясненной этиологии. В целом и в общем, недоумение врачей, как и отсутствие конкретики в выводах самого Даню не слишком смущали, за двадцать четыре года своей жизни он уже привык к тому, что периодически его может выключить, а потом включить в весьма неприглядном виде: в луже собственной мочи, с прокушенными губами или, чего хуже, с разбитым лицом, если приступ произошел в потенциально непригодном месте. Родителей с возрастом отпустила каждодневная тревога за сына, они начали относиться к этому нейтральнее, оставив лишь нравоучительное: — Даниил, постарайся не пострадать… Можно было даже подумать, что он способен это контролировать. Чем старше становится Даня, тем меньше было приступов: маленьким он реагировал судорогой на боль, на пронзительные вспышки, которые сопровождались резкими звуками, на перевозбуждение, на температуру и жару, сейчас же мог отключиться лишь из-за яркого острого потрясения или очень сильной боли. Впрочем, людей, которые Даню хорошо знали, это уже не пугало. Друзья позволяли себе даже шутить на тему мокрых портков или стеклянного взгляда, называя его гением, наряду с известными эпилептиками Александром Македонским и Теодором Рузвельтом. Даня на это всегда глуповато улыбался. Нет, откровенным дурачком он никогда не был, любил читать (даже несмотря на сложности) и слушать музыку, занимался самообразованием, интересовался всем на свете, но был из той категории людей, про которых говорят «чудик». При этом Даню обожали люди, он всегда был в центре любой тусовки, любил всех и каждого без исключения, всегда был сопереживающим, внимательным, чутким и добродушным. «Бли-ин, я тетрадку по матеше забыл, а сегодня домашку будут проверять, мне капец!» — стонет одноклассник, и Даня без промедления, со светлой улыбкой отдает ему свою. «Меня Саввин броси-и-ил!» — голосит девчонка из параллели, а Даня просто мимо проходил, но так горько за нее стало, что он тут же на весь школьный коридор заявляет, что она лучшая девушка на земле, и ему бесконечно жаль, что она предпочла другого. Отбоя от поклонников после этой пламенной речи у нее не было. «Так, ребята! Ребята, ну послушайте же вы!» — надрывается со слезами на глазах молодая учительница, в отчаянии стуча ладошкой по столу, но ее демонстративно игнорируют, пока Даня не выходит к доске и не начинает петь «Луч солнца золотого…» Бабушки с неподъемными тележками на улице. Малолетки, которым не хватает на сухарики и «Колокольчик». Выпивохи, кто не в силах взобраться по лестнице и вспомнить код домофона. Молодые и дерзкие в трениках «Адидас», у которых, как они ни матерятся, батина «Шаха» никак не заводится. Ворчливые пенсионеры, кричащие друг другу: «Рыба! Рыба!» под раскидистой липой за старым столом из чьей-то двери. И многие другие, на кого мягкий и чуткий к людям вокруг Даня всегда обращал внимание, несмотря на статус и социальное положение своей семьи. Гришины жили в просторной квартире в приятном районе недалеко от заповедника Коломенское, с шикарным видом на холмы, яблоневый сад и церковь Вознесения Господня, выглядывающие загадочно из-за тяжёлых портьер с массивными кистями и маячащие за модными пластиковыми окнами с заказной раскладкой. Ездили на дорогих немецких машинах, держали два гаража, дачу на берегу Нары в Папино, за высоким забором из красного кирпича, где кроме основного дома был ещё гостевой, с бильярдом и зимним садом. Регулярно отдыхали в санатории «Одиссея» в Лазаревском, где Даньку дважды в год обследовали с ног до головы и лечили жемчужными ваннами и соляными пещерами, а также катались с друзьями семьи (такими же состоятельными и важными) в Финляндии на горных лыжах, вечерами зависая в аквапарке Катинкулта в небольшом курорте Вуокатти. Безусловно, Даня на жизнь свою не жаловался никогда, но и не придавал ей той масштабной ценности, какую приписывали родители: гордись, что ты Гришин, не забывай, что не на помойке родился, знай свое место и береги его. Для Дани же место его, даже в двадцать четыре, было ещё толком не определено, он все пытался нащупать что-то, вслепую почти, то работая сезонным садовником, высаживая тюльпаны вдоль улиц, подрезая вейгелы в Ботаническом и следя за тем, чтобы розы на ВВЦ выглядели пристойно; то улыбался задорно чуть кривыми зубами: «Свободная касса!», раскладывая кетчупы по хэппи-милам и предлагая пирожок с вишней; то сноровисто подсовывал старикам утки в терапии 64-й больницы, где Таня, которой на вид было за семьдесят, а по факту всего сорок три, курила в туалете в форточку и размышляла о том, как после майских «побухает недельку в честь праздника», а потом опять ляжет «прокапаться». Здесь Дане нравилось больше всего: он подрабатывал платной сиделкой, деньги выходили небольшие, а вот историй и человеческих судеб парень повидал столько, что можно было книгу писать. С ним вместе работали ещё ребята, кто из студентов-медиков, чтобы быть «в теме», кто из самих пациентов, как Таня, которая по договоренности ухаживала за лежачей бабой Сашей, что ночами вопила на все отделение, пугая молодежь надрывным: «Мурзик сдо-о-ох!», а кто, как Виолетта, с конским ценником и манерами артистки балета, а не специалиста по смене загаженного постельного белья. Родители альтруистических стремлений сына не понимали, злились, но сделать ничего не могли — ущемлять отпрыска в финансах находили кощунственным, кроме того, сам Даня жил скромно, а повлиять на него другими способами просто не получалось. — Давай купим диплом, Даниил? — вопрошала, заламывая тонкие руки с дорогими браслетами мама. — Найдем место в частной клинике — у Абрамовых есть связи, устроим тебя туда, горя не будешь знать! Кирюша, вон, сам, а тебе поможем! Даня уклончиво мотал головой и улыбался. — Да не нужно, мамуль, — бормотал он ласково. — Даниил, ну в самом деле, будь благоразумен! — восклицал выверенным голосом отец. — Это же не больница, это клоака, что уж говорить о пациентах! А Даня снова улыбался смиренно, ковырял вилкой кусок говядины Веллингтон на вырезной тарелке из дулевского фарфора и думал о том, что в понедельник надо в отделение пару блоков сигарет купить, «Алёнку» Павлу Алексеичу и зажигалку для Розы.