Видимый-невидимый

Мама неоднократно говорила Дане, что ездить на общественном транспорте — моветон при наличии в семье автомобиля и возможности нанять водителя. Таковой периодически появлялся у Гришиных, когда отцу хотелось выпить на корпоративе или мама засиживалась допоздна с подругами, Даня же пользовался его услугами разве что в детстве, когда услужливый и молчаливый Владимир возил мальчика в школу. Он же следил, чтобы малолетний Гришин не забыл сменку и точно был дома после уроков, а не забалтывался с прохожими и незнакомцами. Когда аттестат с грехом пополам был получен, а гимназия с облегчением закрыла свои двери за спиной Дани, мужчина стал редким гостем, разве что по особым дням, когда было многовато алкоголя или срочно нужно было доехать до ближайшей клиники. Обычно работу Гришин-младший искал максимально недалеко от дома, чтобы не опозориться в метро или в общественном транспорте, однако в 64-ю больницу попал случайно и остался там до сих пор. Друзей у Дани было много, к одной из них, циркачке по профессии, с которой он познакомился однажды в Сочи, парень и отправился на представление. Рыси, слоны, кони, бегемоты и дрессированные попугаи, клоуны, акробаты и яркие вспышки софитов — всего было так много, что раскрасневшийся Даня был почти на пределе напряжения. После, уже в гримёрке, ему наконец поплохело, картинка мира застыла, словно фотография, а свет погас. Так было всегда: вот он говорит, улыбается, думает, морщит нос и гримасничает, а вот поворачивает голову чуть в сторону и замирает, не в силах пошевелиться. Темнота не наползает медленно, будто призрак, она падает тяжёлой плитой прямо на разум, прижимает к полу, в голове все начинает шуметь, а потом резко замолкает, словно только что Даня был в метро в час пик, мимо мчат поезда, говорят люди, все дышит, а вот он один, в безмолвных сумерках собственного сознания, где вокруг нет ничего, кроме темноты. Испуганные цирковые вызвали карету, и Даню с мигалками доставили в ближайшую больницу, которой оказалась ГКБ имени Виноградова. Покрутили там Гришина от души, всадили в зад витаминки, прогнали по всем УЗИ, ЭКГ, ЭЭГ, ознакомились с целым талмудом истории его болезни, в которой было много и ничего по сути и, приютив на недельку, отпустили с богом. Однако за это время Даня, в свойственной себе манере, умудрился познакомиться с местной интеллигенцией, одному дав прикурить, хотя сам этим никогда не баловался, а второму купив в магазинчике кока-колу. Тогда же Даня подружился с Танюхой, бесшабашной выпивохой, матерью пятерых детей, младший из которых, Вовчик, перелезая через забор, таскал любимой родительнице сладости и сигареты, потешно восседая на скамейке перед главным корпусом, смоля как старинный паровоз и рассказывая последние новости из их двора. Таня благодарила отпрыска подзатыльниками, отчаянно гнала с территории больницы, но тот, охмуряя всех молодых санитарок отделения, делал пару кругов мимо часовенки, где отпевали почивших, перебрасывался бодрыми новостями с врачами, курящими у черного входа, после чего возвращался вновь, с улыбкой до ушей, веснушками и шоколадкой. По-детски бестолковый и наивный, но по-взрослому ушлый и дерзкий. Там же Даня сдружился со свободным художником Павлом Алексеевичем Петуховым, у которого была странная стрижка каре, скорее женская, серые волосы, вельветовые зелёные брюки и мечтательное лицо, когда он вздыхал по коньяку «Старая Гагра», декламируя на все отделение стихи собственного сочинения. «Моя весна, мой март прогнивший. Мой месяц, мой ультрамарин. Мой новый мир, тобой накрывший, Как будто тысячью лавин, — Павел Алексеевич смешно поднимал сухие жилистые руки к потолку, шлепая пухлыми губами. — Моя душа, моя тревога, Мой покоренный Эверест. Я потерплю ещё немного, Ещё недолго ты мой крест!» Мужское отделение терапии было отделено от женского просторным холлом, где стоял потрёпанный кожаный диван, телевизор и исполинских размеров фикус, раскинувший свои ветви над отдыхающими, словно Гремучая Ива. В этом помещении проходила, по сути, вся культурная жизнь терапевтического отделения: сюда сползались те, кто мог хоть как-то передвигаться, здесь вершились судьбы, разбивались сердца и соединялись жизни. Здесь, рыча матом, Роза, дерзкая продавщица с цыганскими корнями, легко и с вызовом отбрасывая с плеч выкрашенные в малиново-красный волосы рассказывала, как получила ужасные, покрывающие большую часть лица и тела, ожоги. Тут читала молитвы, уткнувшись носом в красивый коврик для намаза рядом с окном, скромная Амира. После она всегда улыбалась, делилась со всеми присутствующими свежими фруктами, которые ей приносила бесчисленная встревоженная родня, сама с упоением прихлебывая наваристый суп из огуречной банки, рассуждая неторопливо о вечном с невероятной взрослой мудростью, такой непривычной в лице шестнадцатилетней девушки. Именно там, в широком, залитом солнечным светом из огромных окон холле рыдали безутешно муж и родители худой несправедливо умирающей от цирроза печени Катеньки, оставляющей без матери маленького сына Серёжку. В этом месте широкоплечий санитар Вадик целовал неистово после отбоя дежурную медсестру Карину, а наутро стоял пунцовый как переваренный рак и молча сжимал огромные кулачищи, когда она повторяла все то же, только при дневном свете, с врачом-эндокринологом Вячеславом Николаевичем. Даня так быстро привязался к пациентам, к месту, к врачам и медсёстрам, к историям, что выписывался с упрямой надеждой вернуться. Даже, к своему стыду, думал симулировать очередной приступ на пороге больницы, однако именно Таня надоумила его наняться сюда сиделкой. " — Я за баб Сашей слежу. Не, ну а хули, все равно лежу, а руки-ноги есть, чего б не поработать? — рассказывала она хриплым, грубым голосом и сверкала мутными серыми глазами. — Детя́м-то ее некогда, работящие, эт самое, да и брезгуют, как я думаю, она ж под себя, эт самое… А мне что, обтерла, обмыла, утку сполоснула — и косарик в кармане, — ее желтозубая улыбка с зияющей справа дыркой казалась Дане такой открытой и дружелюбной, что никогда бы он не мог позволить себе даже далёкой мысли обидеть Таню словом или предположением о ее алкоголизме. — Я ж, эт самое, не царских кровей-то!» Она же помогла парню найти себе клиентов — древнюю седовласую Марию Петровну, которая кочевала из отделения в отделение после тяжёлого инсульта; Николая Василича, которого с очередным приступом «белочки» родня запихнула в больницу «отдохнуть», отказываясь ухаживать за его ногами с гангреной, и улыбчивую Юльку, девчонку совсем, — с нервным истощением и обострением гастрита, которую травили в школе «булимичкой». За ней, по сути, ухода и не требовалось, но встревоженная мама, которая по долгу службы часто отсутствовала дома, наняла Даню приглядывать за школьницей, чтобы ее в больнице «не обидели». «Она же ещё совсем ребенок, что там, семнадцать лет! — сбивчиво говорила мама Марина в телефонную трубку. — Насмотрится там страстей всяких! Даниил, пожалуйста, проследите, чтобы она из палаты только на воздух, она же у меня нежная девочка, впечатлительная!» А Даня кивал сам себе, заверял хрипловатым голосом маму Марину, что все будет «тип-топ», а Юлька, она цветочек хоть и редкий, но вполне себе аленький, вон, с Танюхиным Вовкой быстро спелась, да так, что двенадцатилетний пацан на крыльях любви в окошко на втором этаже залезал. Единственной проблемой, которая встала на пути Дани Гришина к заветной работе, была дорога. Метро он опасался, долго изучал возможные маршруты, пока наконец не обнаружил, что 219-й автобус идёт от его дома почти до нужного места. А дальше можно пройти или проехать на трамвае, главное — не под землю, где дурная голова может учудить. Так, уладив все бюрократические дела с руководством больницы, с грехом пополам, божьей помощью и протекцией родителей «нарисовав» себе медицинскую книжку, Даня Гришин официально был готов причинять добро своим первым подопечным. Безусловно, совесть отдаленно Даню мучила, что он и сам не слишком здоров, однако его недуги непосредственного вреда людям нанести не могли, поэтому Гришин ограничивался лёгким самокопанием перед сном. Его день начинался с вкусного и сытного завтрака под «Как говорит Джинджер», потом следовали быстрые сборы рабочего рюкзака со всем «необходимым», начиная от конфет и чайных пакетиков, заканчивая прокладками и газетой «СПИД-Инфо» для тех, кому хочется пощекотать фантазию в отсутствие возможности щекотать дамские попки, после чего Даня с привычной, совершенно очумевшей от счастья улыбкой шел в новый день. Он умел и видел прекрасное во всем: в чистых пахнущих хлоркой до слезящихся глаз ступенях в подъезде; в вытворяющем невероятные фокусы ногами бомже-афроамериканце, которого на районе прозвали Капоэйра; в сосредоточенных лицах работяг на остановке, похожих друг на друга, как братья-близнецы; в смешном «пф-ф-ф», которое издавали при закрывании двери автобуса 219 и, безусловно, в симпатичном, почти модельной внешности, парне, который каждый Данин рабочий день сидел на одиночном месте прямо напротив двери, досыпая ночное время в пути. Людей Даня любил до одури, милых и ворчунов, приветливых и вредных, суетливых, заторможенных, бестолковых и гениев. Каждого, кого он встречал на своем пути, он запоминал, как отдельного персонажа своего рассказа жизни, вот почему пассажиров автобуса, по большей части маршрута которого он ездил, выучил уже через неделю. Заранее уставшая мама с сыном, пухлощеким и светловолосым, с огромным рюкзаком за спиной. Они садились сразу после Дани, голодными глазами выискивая парное место. Она — спокойная, словно отчаявшаяся выспаться и быть счастливой, а он — суетливый, громкий, улыбчивый, неугомонный. Их Гришин прозвал Кенга и Крошка Ру. Дерзкая и бойкая бабушка с похожим на мышиное лицом, клетчатой сумкой с колёсиками и неровно накрашенными губами. У нее из карманов курток и пальто всегда торчали перчатки, хотя одна пара, с обрезанными пальцами, была на руках. Ее Даня называл про себя Арина Петровна, как одну из главных героинь романа «Господа Головлевы», с интересом отмечая множащиеся элементы гардероба, все гадая, для кого или для чего ей столько? У задней двери, протискиваясь сквозь утреннюю толпу перед выходом у метро, всегда стоял высокий широкоплечий мужчина с лицом-картошкой и тяжёлым взглядом. На нем, независимо от сезона, всегда была кожаная куртка и лакированные туфли, Дане он представлялся героем американского боевика, поэтому назывался то Брюсом Уиллисом, а то Сильвестром Сталлоне. Казалось, что за пазухой у него РПГ-28, а под щетиной на могучем подбородке — ещё один кулак. По вторникам и четвергам к пассажирам присоединялась ухоженная женщина чуть за шестьдесят, меняющая пальто, словно каждый раз покупала новое, с невероятными, поражающими воображение, украшениями. Ее Даня ласково звал Броша — за причудливые в сочетании перья и бисер на лацканах. Казалось, что дважды в неделю она выезжает за новой одеждой, словно где-то на другом конце Москвы располагался ее личный шоурум. И был Он. Гришин с первого дня его приметил: симпатичный, высокий, темноволосый, со спортивной фигурой, в черных штанах и такой же куртке — не чета вечно пестрому, нежного цвета воздушного зефира Дане, который обожал мягкие акварельные цвета и всегда выделялся на фоне классической мрачной московской толпы своими лимонными спортивками или мятными толстовками. Парень всегда занимал одно и то же место напротив двери, сидел, уткнувшись лбом в стекло, прикрыв глаза, словно задумавшись о чем-то, что хмурило его черные выразительные брови и морщинило меж ними серьезностью. Даня никак не мог придумать ему имя. Смотрел внимательно, голову наклонял, как попугай, но лицо того оставалось бесстрастно прекрасным, словно застывшим, а без глаз, которые были кощунственно прикрыты веками, Гришин словно и не видел личности. Какого цвета они были? Карие? Тогда он точно серьезный, резкий, может быть, решительный, как японская катана, его можно было бы назвать Тарантино, а можно было бы бояться грубости и смотреть лишь издалека, не то, мало ли, прирежет? Зелёные? Что ж, в таком случае, он задумчив, меланхоличен, загадочен, словно таинственный колдун, кроме как Гарри Поттером его и не назвать: мальчик, который выжил и вырос в эдакого красавца. Если такого тронуть за плечо, он, вероятно, встрепенется, посмотрит изумрудами снизу вверх, робко улыбнется, а потом вдруг зашепчет: «Диссендиум!» и двери автобуса позади приглашающе распахнутся. На выход! А быть может, голубые? Стальные, пронзительные, электрические, прожигающие молниями насквозь, дерзкие и манящие. С ними он был бы Горцем — смелым, отчаянным, бессмертным, гордым и героическим. Однако сколько Даня ни метался по салону автобуса номер 219, сколько ни вздыхал, опираясь на поручень, парень все так же, словно застыв в пространстве, сидел с закрытыми глазами, уткнувшись головой в стекло, сложив расслабленно руки на расставленных широко коленях. Эдакая картинка, зарисовка. Его никто никогда не тревожил, обходили, кажется, стороной, даже вредные старушки не просили уступить место, зыркая быстрым зорким взглядом и проходя мимо. А Даня улыбался сам себе, растекаясь мечтательно щекой по поручню, натягивал сильнее капюшон нежно-лиловой толстовки на голову с еле заметными залысинами и все гадал, Горец этот таинственный парень, Поттер или Тарантино.