Видимый-невидимый

— Ты спишь? — Даня уткнулся взглядом в черный потолок, пытаясь в нем рассмотреть звёздное небо, как делал в детстве, когда не мог уснуть. — Нет. — Тимк, а сколько… Ну… Сколько у тебя жизней было? — он смутился и порадовался, что в комнате темно. — Я не помню. — А эта… Ну… Не может она быть последняя? Ведь почему тогда ты всё ещё… Такой? — Даня заерзал в постели, поворачиваясь набок и удивлённо вздыхая, когда обнаружил на краю своей подушки внимательно смотрящего на него Тимура. Он торопливо подложил ладони под щеку, вытянув губы трубочкой. — Не поросенок там или космонавт… Парень напротив нахмурил соболиные брови. — Не знаю. Гришин прикусил губу, а потом придвинулся ближе, почти касаясь кончиком носа соседа, прошептав еле слышно тому в лицо: — А тебе не страшно, Тимк? Глаза напротив вспыхнули переливчатым, не то розовым, не то небесным, зрачки расширились, а рот приоткрылся. — Наверное, страшно. Даня порывисто вздохнул, протягивая руку из-под щеки и касаясь пальцами чужого плеча. — Ты не бойся, ладно? Мы что-нибудь придумаем, найдем этого засранца, который тебя толкнул, лады? — с волнением произнес он, всматриваясь в лицо напротив. Тимур лишь коротко кивнул. … Дни потянулись друг за другом в удивительно постоянной размеренности, словно на нитку нанизанные бусины, которые кто-то свыше перебирает неторопливо невидимыми пальцами. Даня ходил на работу вместе с Тимуром, был занят привычными делами, то помогая своим подопечным, то поддерживая других пациентов, а парень сидел неотрывно у постели баб Саши, ластясь к ее сухой руке, бормоча в ответ на ее хилые ласки трогательные признания, от которых у проходящего изредка мимо Дани краснели щеки и трепетало сердце. Выпустили из реанимации Николая Васильевича, который с воинственным видом сверкал глазами, грозил всем и каждому расправой, призывая присоединиться к его светлому будущему, где «Мир! Труд! Май!» — Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи! — декламировал он, приподнимаясь со своей кушетки каждый раз, как кто-то в белом халате проходил мимо, пока его товарищ, поэт Петухов, расхаживал вокруг с поддерживающими лозунгами собственного сочинения: «Виден Родины прогресс? Это все КПСС!» Роза на это гулко фыркала, материлась, сверкала хищно глазами и заверяла, что с помощью карт уже прокляла обоих до двадцатого колена, а потому никакие коммунисты не помогут спастись от неприглядной участи их праправнукам. Выписали после печальной потери ребенка Амиру, которая с задумчивой грустной улыбкой шептала: «На все воля Аллаха», пока бабки с давлением, не в силах назвать девушку в хиджабе проституткой, злопыхали на дерматиновом диванчике: «Застудилась, вот и не выносила! Нечего было на коленках стоять днями напролет!» А потом случилась драма. На майских никто толком за больными не присматривал: Вадик с Кариной вздыхали по углам, выцеловывая друг на друге слова любви, пока все серьезные специалисты, с которыми бойкая медсестричка изменяла своему рыцарю отдыхали на дачах с шашлыками, дежурный врач отделения Иван Иваныч в основном сопел на диванчике в комнате отдыха для персонала, сонно размахивая в воздухе рукой и давая указания «повторить укольчик», когда кто-то жаловался на боль или тошноту. Только и крутились по коридорам осиротевшей больницы Даня, Танюша и ещё несколько нанятых сиделок. И Тимур. Он по-прежнему преданно не отходил от койки бывшей хозяйки, хотя глазами никогда не выпускал Даню из вида и, стоило тому уйти далеко, как тут же возникал рядом, брал за руку и с волнением заглядывал в лицо. — Вернёмся? Даня краснел, смущался и кивал в ответ: — Канеш, Тимк, что за вопрос! Ты не кипешуй, баб Саша без тебя скучать не будет, ей капельницу поставили, чтобы не болело, так что она там в нирване с Элвисом братается! Тимур вздыхал, хмурился, но соглашался, покорно дожидаясь, пока Даня разберётся со стопкой использованных уток, принесет и поменяет грязную, после нелегкого сражения с несварением, подушку у Звонарева или сбегает за «бутылочкой минералочки» для Петухова. И все было стабильно, правильно, размеренно, Даня уже и привык к тому, что Тимура никто не видит, но он все время рядом. А в один из дней парень-кот выскочил на Гришина практически из стены, у которой тот перебирал пухлые папки с назначениями, чтобы выяснить, что за болезненные уколы Юльке в попу делали на прошлой неделе, отчего она с мольбой в глазах совала ему в руки пятьсот рублей со словами: «Даня, пожалуйста, купи мазь «Бадяга», медсестра сказала, что поможет!» — Она уходит, — прошептал Тимур белыми, как мел, губами, а глаза сделались цвета ромашковых лепестков. — Ух, едрёны-макароны, Тимка, я ж так заикой снова заделаюсь! — отскочил в сторону Даня, а парень лишь обхватил руками его за плечи и заглянул с тревогой в глаза. — Она уходит. И повторил он это с таким надрывом, хрипло и отчаянно, что Даня тут же подорвался, голося на все отделение: — Вадька-а-а! Иван Иваныча зови! Вадька-а-а! — и дёрнул первым по коридору в сторону койки бабы Саши, стоявшей прямо напротив женского туалета. Она была бледная, как и всегда. Сухая и сморщенная, но в этой неприглядности какая-то трогательная, отчего у Дани сердце в пятки ушло. Всклокоченная, с копной спутанных седых волос, которые Таня не имела терпения расчесать, так и лежала баб Саня с вороньим гнездом на голове, одно благо, что не соображала ничего. Когда Даня подскочил к постели, старушку вдруг выгнуло в агонии дугой, привязанные по краям койки бинты натянулись до чудовищного скрипа, старческие ноги словно окостенели, а глаза завращались с бешеной скоростью. Гришин кинулся к ней, проскальзывая в кроксах по тертому линолеуму, обнял за плечи, пытаясь прижать обратно к койке и успокоить. — Баб Саш, ну ты чего, — зашептал он жарко ей на ухо. — Миленькая, потерпи… — и обернулся через плечо, выдохнув подлетевшей к нему бледной Тане: — Танюш, зови Иван Иваныча! Баб Саша наша того! Тимур возник совсем рядом, выскочил как из ниоткуда со стороны стены, наклонился, в ужасе заглядывая женщине в лицо. — Она уходит, — повторил он еле слышно. Даня помотал головой. — Не дадим! Спасём! Не нагнетай, Тимка! — сказал он решительно, снова наклоняясь к одеревеневшей старушке. — Ну баб Сашенька, ну хорошая наша, давай, потерпи! Сейчас лучше будет… Она вдруг захрипела, дернула руки так, что сорвала сдерживающие ее бинты, вцепившись Дане в плечи, рванула его на себя, шипя в ухо: — Седьмая! Седьмая! Седьмая! Даня уставился испуганно на нее, уже рот открыл, чтобы успокоить, сам до конца не понимая, себя или ее, но руки на его толстовке обмякли разом, баба Саня глубоко вздохнула, а потом опала, как падает на землю следом за парашютистом вялый, отслуживший в небе парашют. Даня вскинул на Тимура взволнованный взгляд, сквозь шум подбежавших Вадика, Иван Иваныча, ещё двух медбратьев и Тани смотря, как на красивом лице отразилась гримаса боли, а потом он будто растворился в заляпанной неизвестно чем розовой стене. … Даня вышел на улицу только к вечеру. Измотанный, он натянул на голову черную шапку, к которой за это время привязался, осмотрелся, сунул руки в карманы джинсов и решительно направился в сторону часовенки за корпусом. Рядом с Даней в отделении умирали люди. Была Катенька, был Владимир Иваныч, анестезиолог, который по воле случая попал в свою же больницу с инсультом, от которого не оправился, была важная чернобровая Бэлла Васильевна, не сумевшая справиться с горем из-за погибшего внука, наглотавшаяся таблеток, которые утащила у Карины из-под носа, был старый и слепой Леонид Константинович, добродушный, похожий на гибрид Чарли Чаплина и Джо Пеши. Но никогда раньше Даня не переживал смерть так, как в этот раз. Кажется боль в глазах Тимура, побледневших до яварского снега, он пропустил через себя. Когда Вадик оттащил его от старушки, Гришина знатно выкрутило, Таня кое-как отволокла его в туалет, умыла и отпоила валокордином, усадив в кресло в сестринской. Даня все озирался по сторонам, силясь увидеть черную фигуру, но Тимур как в воду канул, и это чувствовалось ещё хуже. Гришин места себе не находил, но собрал силы доработать, тем более, нужно было успокоить впечатлившуюся Юльку, которую заколотило не меньше его самого. — Она так… Кричала… — шептала она, дрожа у Дани в объятиях. — Это… Это… — Юлёк, ты давай, не накручивай, — вздохнул парень с досадой, погладил ее робко по плечу. — Тебе ж ещё спать надо, может укольчик попросим у Иван Иваныча? Она помотала головой. — Я Мише напишу, — сказала она с невысказанной тоской, а потом заглянула серыми глазами Гришину в лицо. — Дань, а почему седьмая? Даня закусил губу. Он и сам думал об этом весь день, прокручивая слова баб Сани в голове, но так и не пришел к какому-то выводу, поэтому и пожал плечами. — Юлёк, она ж ещё с Мезозоя с нами, кто знает, что она там в прошлой жизни видела… — он вдруг осекся, уставившись в одну точку. — Юлёк… Юлёк, вот я дубина! — и подскочил на месте. — Седьмая! — он посмотрел на нее с волнением. — Седьмая же! — обнял ее порывисто, чмокнул в макушку до красноты щек и рванул к выходу, кидая на ходу: — Спасибо, Юлёк! Часовня смотрела на него безмолвными крошечными окошками, когда Даня кивнул ей в знак приветствия и дёрнул ручку двери. Привычно пахло ладаном, пылью и жжеными свечками, глазели с застывшей печалью с полочек и стен темные, полные тоски иконы. Даня осмотрелся, шмыгнул носом и протянул влажным шепотом: — Тимка, ты тут? Ответом была тишина. Шершавая, скрипучая деревянными половицами, надрывная, наполненная чужим горем. Даня стянул с головы шапку, помял ее ласково в руках. — Тимка… Сердце взволнованно затрепетало в груди, защемило так, что дышать стало тяжело, Даня зажмурился, вспомнил про робкого, спасённого когда-то давно доброй бабой Сашей кота Мурзика, передёрнул плечами и уселся на пол, лицом к двери. — Знаешь, Тимк… Я из близких никого никогда не терял… — его голос звучал приглушённо в тихом потрескивании зажжённых свечек. — И конечно не смогу тебя понять правильно, но… — он порывисто вздохнул и продолжил треснувшим на искренность и горечь голосом: — Мне так жаль, Тимка. Мне очень… Очень сильно жаль. Он почувствовал лёгкое колыхание воздуха позади, а потом твердую спину, упирающуюся лопатками в его собственную. Тимур молчал. Мужественно сопел себе под нос, когда Даня обернулся, крепко обняв его за плечи. — Она ж тебе жизнь целых два раза подарила, знаешь? — спросил он, бормоча, уткнувшись в плечо Тимура носом. — Седьмая, слышал? — и поднял полные искренней наивности глаза. — Есть у тебя ещё седьмая жизнь! Тимур посмотрел на него в упор, взгляд его заискрился в свечном мерцании. — Почему ты такой? — спросил он, нахмурившись. Даня поднял брови, из-за чего лоб расчертило задорной гармошкой. — Какой? — Я не могу понять. Гришин потер смущённо затылок, развернулся ещё сильнее и улыбнулся. — Просто я люблю людей, — ответил он мягко. — Всех, без всяких исключений, — и отвел взгляд в сторону. — Даже это… Невидимых… Ну или видимых, не знаю, как там правильно. Глаза Тимура вспыхнули зелёным, из-за чего Даня, заворожённый, отвлекся от стыдливого созерцания иконы Божьей Матери, удивлённо открыв рот. — Ого… — выдавил он. — Это… Это ты впервые так! — Это я впервые так, — согласился с твердой уверенностью Тимур, смотря на Даню не отрываясь. — Я это дело просёк немножко… Что ты когда фиолетовишь, то злишься… А когда белеешь, то страшно тебе капец… — он моргнул и прошелестел одними губами, не в силах оторваться от насыщенного, бирюзового оттенка, будто подсвеченного изнутри. — А вот так… — он поерзал по деревянному холодному полу, облизал губы и спросил: — А вот так когда что? Тимур смотрел пронзительно, будто пригвоздив Даню, словно бабочку, к бархату, только вот в этой чужой решимости ему было тепло и уютно, будто зрачки были не острыми булавками, а нежными кисточками, ласково гладящими ворсом по щеке. Даня даже зажмурился от этой теплоты, с удивлением распахнув глаза вновь, когда прохладные сухие губы коснулись его губ. Было темно, пахло ладаном и свечки игриво скакали рыжими зайчиками по потолку. Щекам было жарко, а в груди трепетало правильное и теплое, пальцы Дани на черной шапке сжались на мгновение, а потом отпустили ее на доски, сам он подался вперёд, впечатываясь сильнее, жмурясь, как кот, которого приласкали. Он отстранился первым, удивленный целомудрием и робостью, но вместе с тем невероятной смелостью. Заглянул внимательно в полыхающие зеленью глаза, в которых искрились крошечные салатовые точки. — У нас же все получится, да? — спросил Даня тихо, имея в виду совсем не то, что хотел сказать. Тимур поджал губы. — Я бы этого хотел. Гришин торопливо накрыл рукой его прохладную руку, потянулся вновь вперёд, а парень тут же с готовностью подставил губы, прикрывая неповторимый зелёный. Даня улыбнулся в поцелуй. Кажется, теперь он понял наконец, какого на самом деле цвета глаза у удивительного, видимого или невидимого, незнакомца из автобуса.