***
— Коллега, я чего-то взять в толк не могу, откуда у вас столько времени подобные записки строчить? Данковский, оказавшись внизу Бураховской берлоги, сразу зашел с козырей. Ну действительно, чего время-то терять? Чай, ручкались уже сегодня в Театре. А не здоровались сегодня — так точно здоровались вчера. В общем, вежливостями обмениваться не было ни сил, ни особой нужды. — Какие записки? — флегматично отозвался Бурах, рассевшийся на стуле возле своего кустарного самогонного аппарата. В аппарате активно шел процесс: внутри громко шипело, из отводной трубы шел пар, и жарило от этого пара неслабо. — Ну… — смутился вдруг Данковский. — Вот эти ваши записки… про всякое там… — Ты, ойнон, садись, в ногах правды нет. Вальяжным жестом Бурах дотянулся до косой табуретки, подтянул ее к себе пальцами, а потом коленом подвинул к Данковскому, пригласительно кивая. — Спасибо, но я, пожалуй, постою, — кисло пробормотал Данковский, ослабляя узел платка. Жарит и жарит, и травой еще этой их степной воняет, а окон, чтоб проветрить, и нет. И вот как только Бурах здесь жить и работать умудряется? — Недолго простоишь, твирь тебя быстрее свалит. — Бурах еще раз стукнул коленом по табурету. Тот зашатался. — Я к вам, в общем-то, и ненадолго. Просто поясните мне, с чего вы решили, во-первых, что сегодня самый подходящий день для такого, а во-вторых, что я вообще снизойду до ваших объяснений? — Так я еще вчера письмо тебе посылал. Просил мальчишку из Ноткинских прямо в руки передать. Он тебя не нашел, что ли? — Не было вчера никаких мальчишек, — резко сказал Данковский. И стянул перчатки. В их коже руки чуть ли не варились. Бурах невозмутимо уперся щекой в кулак. — И вообще, я только сегодня добрался до своей корреспонденции. Вчера вечером у меня произошло… недоразумение. — Я слыхал, какой тебе вчера в Бойнях прием был. Целым взводом потом отбивали, а? — в глазах Бураха мелькнули веселые искры. — Ты садись, вон уже щеки красные. — Это потому что у вас тут никакой вентиляции, — отмахнулся Данковский. — Вот и откуда вы все знаете теперь? Всю прошлую неделю что у вас ни спроси — так сразу: «не знаю, ойнон, ничего не слышал, сам в этом разбираюсь, спроси чего полегче». А тут и полдня не прошло, а вы уже в курсе? — Байки по Городу пожаром ходят. Особенно про столичного доктора, — усмехнулся Бурах. Данковский испустил тяжелый вздох. Стараешься, трудишься на благо этого Богом забытого места, а в награду тебе вот такое — и пожженная Танатика впридачу, хотя об этом сейчас думать совсем не стоит. Отогнав эту мысль, он наконец сел на предложенный табурет и пару раз пошатался на нем, выражая чистое негодование (и явно дошедший до предельной точки невроз). — Хочешь, стул тебе свой дам? — предложил Бурах. — Да отстань ты уже со своими стульями и табуретками. — Если жарко прямо невтерпеж, можешь лбом прислониться к камешку. Он холодный. — И как это, по-твоему, будет выглядеть? Я лицом в твой… что это вообще за операционный стол? — Очень смешно будет выглядеть. — И что? К вечеру все будут разговаривать о том, как я перед тобой ударил лицом в… камень? Кустарный аппарат выдал еще пару залпов пара. Данковскому внезапно и правда захотелось растечься телом по ледяной на ощупь плите. — Плохо обо мне думаешь, ойнон. Такие виды я сохраню только для собственного развлечения. — Свет на бакалавра, тащите камеру, — слабо огрызнулся Данковский, кладя обе руки на холодное. — Ну что там с письмом? — подначил Бурах. Пришел возмущаться — возмущайся до конца. Одно из важнейших правил в уставе жизни по Д. Д. Данковскому. — Мне не понравилось. Пишите такие письма кому другому, а мне не надо. — Так я и Самозванке похожее отправил. Она что-то не сильно жалуется. Данковского натурально встряхнуло. — Вот это — Самозванке?! Да вы в своем уме?! Это же… — На рассудок мы с тобой, ойнон, оба можем сетовать часами, конечно, но я, вроде бы, еще вменяемый. Насчет тебя не знаю. На лице Бураха появилась настолько гнусная ухмылка, что Данковский пожалел, что снял перчатки. Будь они на нем, непременно бы врезал. — То есть, вы хотите мне сказать, что вы в здравом уме и твердой памяти написали этой блаженной… то же самое, что и мне? — Бурах кивнул. Ухмылка не исчезала. — Да с какой вообще целью?! — С той целью, что Многогранник надо уничтожать. Иначе мы так все и повымрем от песчанки. — В смысле — Многогранник?.. — опешил Данковский. В письме, которое он нашел на своем столе сегодня днем, ничего про это, конечно, не было, но такое заявление! Сама идея! Он просто не мог не поспорить. — В смысле Многогранник, я спрашиваю? Я знал, что вы с Инквизитором спелись, но и подумать не мог, что вы теперь настолько близки, что ее сумасшествие передалось и вам! — Это не сумасшествие, ойнон. Это — так любимая тобой логика. Следи за руками: мать Бодхо… — Нет-нет-нет, это вы следите за руками, коллега: ваши степные мифы потеряли актуальность еще в раннем Средневековье, и углубляться в них я не намерен! — И как еще ты прикажешь это объяснять? Зря я тебя ойноном зову, ты в глаза правды не видишь, — Бурах покачал головой. — Да какую правду я должен, по-вашему, видеть? Ваши первобытные традиции мешают мне работать! Сказки про мать Бодхо и этого вашего вселенского быка, конечно, очень интересные и, наверное, познавательные, но я медик, а не этнограф! Мне нужны образцы живых тканей, но препарировать тела мне нельзя. Мне нужны образцы почвы, но рыть землю мне тоже нельзя. И как мне спасать этот проклятый город, если на каждом шагу я встречаю только неодобрение и открытый протест?! — чуть ли не прокричал Данковский, заламывая руки. Табуретка с короткой ножкой под ним звонко стукнулась об пол в наступившей тишине. — Поддержи меня, ойнон, — тихо сказал Бурах, глядя прямо в глаза. — Скоро у меня будет лекарство, и тогда мы вместе сможем спасти этот город. — Ты ищешь панацею, — так же тихо ответил Данковский. Гневный спич вытянул из него последние силы. Снова заныла голова. — Панацеи не существует. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, — это вакцина. Прошлые ее варианты, которые мы разрабатывали с Рубиным, были недостаточно эффективны, но я чувствую, что я на грани прорыва. На грани открытия… — Вакцина не поможет. Тут и речи быть не может о коллективном иммунитете, сам же видишь. Мрут, как мухи. Нужна сыворотка. И я уже знаю, как ее сделать, мне нужно только сырье. — Сырье? — Данковский наклонил голову, обдумывая слова Бураха. — Та кровь, что ты мне приносил, бычья? — Почти. — Мы пытались использовать ее в вакцине, но дело не обернулось успехом. Как же вы собираетесь с ней работать? Бурах кивнул на свой алембик. — Отец оставил мне свои рецепты. — С травкой этой вашей чудодейственной? — хмыкнул Данковский. — От которой у меня голова трещит уже полторы недели? — И с ней тоже. Алембик издал живенький свист, и Бурах, повинуясь ему, встал со своего стула и подошел проверить, а затем сделал лаконичный вывод: — Готово. Из шкафа он достал пару склянок, тут же подставляя их под краник и наполняя очередной травяной бурдой. Через пару минут склянки благополучно закончились, но судя по тому, как Бурах нахмурил брови, не закончилась бурда из алембика. — У тебя лишних пустых бутылок нет? — спросил он, поворачиваясь к Данковскому. — Для чего? — Для панацеи, ойнон. Тут будет порций так на шесть. — Панацеи?.. — глупо переспросил Данковский, а потом, опомнившись, порылся в саквояже. Бураху он передал две пустые бутылки и одну ополовиненную. Тот с благодарностью кивнул и вернулся к работе. Данковский теперь завороженно смотрел на коричневатую жижу, выходившую из алембика. — Неужели это и впрямь панацея? Как вы можете располагать такой информацией? — Это вторая партия. Первая получилась еще на шестой день. Тогда я ее и испытал. Я хотел тебе рассказать, ойнон, но ты сам помнишь, в каком ты тогда был состоянии. — Сказал бы потом, это вообще не оправдание! Я ведь все это время думал, что россказни о том, что кто-то вылечился от твоей травяной микстуры, — это бабьи выдумки! — встрепенулся Данковский, подлетая ближе. — А оказалось, правда. Чаще к людям прислушиваться надо, — поделился неуместным советом Бурах, отнимая от крана последнюю бутылку и закрывая вентиль. Он поболтал бутылочным содержимым в руке и посмотрел на Данковского. — Менее чем за пятнадцать минут убивает песчанку любой тяжести. — Ты сейчас серьезно? — Данковский протянул руку, и Бурах отдал ему бутылку с панацеей. При ближайшем рассмотрении ничего особенного в ней не было, бурда бурдой — да еще и воняет неимоверно. Но если эта бурда и вправду лечила… На лице сама собой обосновалась улыбка. Пульс оживленно участился в предвкушении чего-то. — Куда уж серьезнее. Говорю же, что ставил опыт, — кивнул Бурах. — И если твой опыт можно воспроизвести с теми же результатами… — То у тебя в руках сейчас настоящая панацея от песчаной чумы, — закончил за него Бурах с улыбкой. Данковский отставил бутылку и ничего не смог с собою поделать: ринулся к нему и поцеловал, обхватив его лицо руками. Ответа не ожидалось, но Бурах после секундной заминки взял его за запястья, притягивая ближе, и наклонил голову, чтобы углубить поцелуй. Оторвались за кислородом через полминуты — или спустя целую вечность, тут уж как посмотреть, — а потом снова, почти синхронно, потянулись друг другу навстречу. Данковский обвил шею Бураха руками, чувствуя даже сквозь плотную кожу, как по спине гладят чужие пальцы. Он отпрянул, когда стало совсем жарко, и дергано начал расстегивать пуговицы на плаще. Бурах быстро понял и присоединился к этому процессу, попутно, шаг за шагом, загоняя его спиной к своему нелепому операционному столу. Данковский почувствовал копчиком его край и, небрежно отбросив плащ на спинку стула, забрался на каменную плиту. Бурах снова поймал его губы своими, оперевшись ладонями по обе стороны от его бедер. Данковский положил руки ему на плечи, прижимая к себе и расставляя колени пошире, чтобы дать ему место притереться. «Ну и черт с ним с письмом, — решил про себя Данковский, вздрогнув, когда под выпростанную рубашку залезли чужие горячие руки. — Даже к лучшему вышло».***
Освободился Данковский только под вечер, успев за все проведенное в Бураховской берлоге время заиметь несчетное количество боевых отметин на шее, плечах и ключицах. Кожа с внутренней стороны бедер тоже подозрительно саднила. Чертов Бурах со своей щетиной. Солнце, прорезавшееся еще с утра, стояло теперь в закате, и в его последних лучах Данковский возвращался в Омут в отличном расположении духа. Головную боль, промучившую его полдня, как рукой сняло. Да и лекарство от песчанки наконец нашлось. Неизвестно только, каким образом добыть для него материал. Бурах порывался что-то там пояснить, но Данковский каждый раз с успехом затыкал его уже на подходе. Уж разберутся как-нибудь. Потом. Скоро. В Омуте, помимо привычно кивнувшей ему при входе Аян, почему-то обнаружился генерал-как-его-там, застывший возле письменного стола на втором этаже и как будто гипнотизирующий его поверхность взглядом. — Какими судьбами? — благодушно поинтересовался Данковский, отставляя саквояж и снимая плащ. — Только что же в Управе виделись. — Я не смог дождаться вашего ответа. Вот, пришел сам, — генерал как-то резко развернулся и посмотрел на него. — Ответа на что? — Данковский тоже подошел к столу, чтобы посмотреть, что же могло так заинтересовать его нежданного визитера. — Мое письмо. Вы ведь его получили, я вижу. Он указал рукой на стол. Там действительно сиротливо лежал когда-то сложенный вдвое, а теперь раскрытый лист с написанным на нем признанием. Данковский нахмурился. — То есть, вы хотите сказать, что это было письмо от вас? — А вы не догадались? Я даже подписался своими инициалами! — АИБэ? — заторможенно уточнил Данковский, внутренне холодея. — Я не знал, что у кого-то еще в этом чертовом городе есть такие инициалы… — Я же представлялся вам полным именем. Блок, Александр Ильич. — А… Вот оно что… Дурак ты, Данковский.