Рана наших сожалений

Затылок с силой ударяется о холодную кирпичную стену. Акито силён, а в гневе ещё и безжалостен. Глубокий яркий оливковый цвет помутнел до грязного коричневого с примесью алого оттенка крови и жажды мести. Руи сдавленно стонет от боли, поверженно жмурится, однако сейчас ему уже ничего не поможет. — Как ты мог?! Мы верили тебе, а ты ножи в спину повтыкал! Не крик, а рев, чудом оставшийся в стенах лишь одной комнаты, а не разнесшийся по всему огромному Хогварсту. Акито пропитан насквозь обидой, в груди беспощадно болит от чужой подлости, руки трясутся от желания треснуть пару рёбер, а там и позвоночник. Руи не может выдавить ни слова. В один миг остроумный выходец Слизерина с превосходно подвешенным языком оказывается нем и жалок. Перед Акито он безоружен, ему нечем ответить. — Лжец! Наглый лжец! Я хоть знаю тебя настоящего?! Или твоя личность тоже подлая брехня?! Ладно я, но Цукаса! Он доверял тебе больше, чем самому себе! — Акито… Единственное, что может пропихнуть Руи через горло, крепко сдавленное невидимой петлёй, которую сам же и затянул. В глазах позорно щипает, но ни одной слезы не скатывается по бледным. щекам. Они давно кончились. — Я не мог… У меня не было выбора… Слышно, как скрипят плотно сжатые зубы. Слышно, как шумно дышит разъярённый гриффиндорец. Чувствуется, как грубые от древка метлы руки вновь хватают за ворот белой рубашки, выглядывающей из-под бесформенной мантии. Затылок ещё раз бьется об стену. — Ты мог выбрать что угодно, но не становиться чёртовым пожирателем смерти! Руи не сопротивляется. Он покорно глотает все оскорбления и проклятия, остаётся безвольной куклой в руках Акито. Он прав, чертовски прав. Наверное… Позволь он убить себя, не подчинившись воле Тёмного Лорда, что было бы тогда? Были бы дорогие ему люди живы? Он не хочет знать. Важен лишь тот вариант событий, при котором их сердца бьются. — Акито, позволь мне… Он хочет сказать, хочет успокоить. Он знает Акито слишком хорошо, сейчас он не только зол, но и напуган. Ему страшно за Тойю и Цукасу, о себе вряд ли думает. Руи знает об этом, знает потому, что ему доверили это. Так почему его не хотят выслушать? Почему… — Даже слушать не хочу! Ты думал только о собственной шкуре! Я был прав: все слизеринцы одинаковые! — Неправда! Руи резко подобрирается, выпрямляет колени, переставая отчаянно опираться на стену. Он неуверенно тянет бледную, почти мертвенно ледяную руку к щекам, усыпанным едва заметными веснушками. Хочется назад, в далёкое прошлое, где в Выручай-комнате Акито улыбался ему, ласково, обнимал и прижимал к себе, грел замёрзшие конечности. В прошлое, где он не ненавидел его. Где… Не шарахался, как от прокаженного, до искреннего ужаса. — Нет, не подходи! Чужая ладонь больно, небрежно бьёт по пальцам. Акито спешно пятится назад, не рискнув повернуться к пожирателю смерти спиной, и вытащил из глубины мантии палочку, с угрозой направляя её конец на чужую грудную клетку. Больно. Руи больно. Саднящее неприятное чувство в чудом не кровоточащего затылке, порабощающая страшная асфиксия забываются. В груди болело от направленной в его сторону волшебной палочки. Он знает: Акито атакует. Знает, что ничем не ответит. Знает, что бесполезно говорить, пытаться вразумить, но почему-то заведомо тщетно цепляется за крупицы благоразумие. — Прошу, давай просто поговорим! — Эверта Статием! Руи уворачивается лишь чудом. Яркий сгусток боевой магии промчался в миллиметре от его лица и попал в стену. Что-то громко хрустнуло, и на пол хлынула холодная мутная вода. Видимо, Акито задел трубы. В Руи не попал, его тела не коснулся даже какой-нибудь жалкий осколок, а болело, как от Круциатуса Волан-Де-Морта, полного ненависти и садизского азарта. Может и больнее. Кажется, что к боли он уже привык, но, видимо, нет. Лишь вспышки блестят одна за другой. Впервые за всё время своего обучения, повидав достаточно чудес и опасностей, Акито так беспорядочно расбрасывается заклятиями. Голос его звучит надрывно, глухо, даже несмотя на сильное эхо. Помещение разносит разгневанные вопли до самого потолка, но лишь гриффиндорца. Его противник не проронил ни звука, не стараясь ни защититься, ни дать отпор. Лишь полы дорогой мантии елозят по толще воды, уже поднявшейся до щиколоток. Акито не слышит ничего, абсолютно. Ни плеска, ни грохота, ни собственного голоса. Ярость засхлëтывает его с головой, лишив восприятия. Разум во власти её помутился, сам гнев толкает на то, о чём он сейчас пожалеет. — Сектумсемпра! Руи путается в собственных ногах и не успевает среагировать. Сгусток магии попадает точно в цель, кажется, поставив жирную точку в этом одностороннем поединке. Отчаянный крик, полный мучений, боли, ужаса и горя, кажется, проносится через весь мир, разрезав воздух. Акито содрогается, чудом удержав палочку в руках. Отчего-то в груди не разливается удовлетворение от заведомо бессмысленной победы. Атака сбила Руи с ног, едва снова не впечатав его в стену. Распластавшись на полу, подняв шквал ледяных брызг и задушенно захрипев, ошалело закатив глаза к потолку. В полумраке кажется, что в широкой груди вдруг образовалась чёрная дыра. Страшная, поглощающая. Распахнувшаяся мантия только-только явила взору белоснежную рубашку, и вот её уже поглощает абстрактная пустота. В нос бьёт едкий, режущий ноздри, горло, роговицу глаз, запах железа. Не пустота… Кровь. — Руи! От полыхающей ярче звёзд злобы не остаётся и следа. Она тухнет и растворяется бесследно, наконец, очистив пораженное сознание. На смену порочному язвенному чувству приходит тяжёлое, мрачное осознание. В один прыжок он оказывается рядом с поверженным, безвольно падая на колени, как подстреленная охотником дичь. Ноги отнялись, даже не ощущались. С неистово бьющимся от испуга сердцем, так упорно пытающимся выскочить из грудной клетки, он таращится на глубокие рваные раны на чужом теле. Руи ещё дышит, сердце ещё бьется. Он сейчас похож на жертву бешенного кровожадного зверя. — Руи… Я… Я н-не хотел! Я не знал! Акито не лжёт. Это заклинание он видел лишь единожды, когда вместе с Тойей пробрался в запретную часть библиотеки несколько месяцев назад. Они оба ни разу не слышали о нём даже мимолетного упоминания, не знали, в чëм его суть и чем чреваты последствия. В подробном изучении не было на тот момент нужды, они искали совсем не это, так что нова комбинация букв и звуков была небрежно брошена в дальний угол сознания, а вскоре и вовсе позабылась. Но когда разумом двигала одна лишь слепая ярость, в голове вертелось лишь одно: Сектумсемпра. Сектумсемпра. Сектумсепмпра. Одно из правил истинного волшебника: не разбрасывайся заклятиями. Акито пренебрёг им лишь единожды и теперь созерцает вспоротую плоть близкого, море крови смешанной с ледяной водой. Если оценивать повреждения, то это большое чудо, что ему не предоставилось возможности наглядно изучить внутренние человеческие органы. Глупый, глупый Акито, почему же ты думаешь лишь после того, как сделаешь? Почему твои эмоции выше разума? Сейчас Акито готов простить Руи всё. И ложь, какая бы она ни была, и отношение к пожирателям смерти, и попытку прикончить его, если бы она была. Даже если бы Руи разгромил Хогвартс вплоть до самого последнего кирпичика и с гордой улыбкой станцевал на руинах величайшей школы волшебства, он бы простил. Ослеп, оглох, сбросил бы всю память в пучину амнезии, но простил бы. Всяко лучше, чем видеть его на полу посреди алого озера, с тёмной багровой струей изо рта, стекающей в уголок губ и по бледной щеке медленно и ломанно, сгущая оттенки красного, и самое главное — с нелепой, абсолютно беззлобной улыбкой, такой привычной и тёплой, наперекор вечно холодным конечностям. Почему?.. Почему в шаге от смерти, мучаясь и страдая, он широко улыбается во все зубы и едва ли не смеется — Руи… Р-Руи… — через всхлипы и тошноту выдавивает из себя Акито, замерев перед раненым слизеринцем с протянутыми, страшно дрожащими руками. Коснуться так и не смог, удерживаемый уже не страхом а виной и многотонным отвращением к себе. В той книге, возможно, было и обратное заклятие, но разве позволила его жалкая беспечность прочесть о нём хоть одним глазком? Нет. Сейчас Акито был абсолютно беспомощен, словно лишился магических сил или вскрылась какая-нибудь его истинная маггловская сущность, которой нет места в волшебном мире и, тем более, в магической школе. Ему лишь остаётся смотреть, как буквально утекает из чужого хрупкого тела жизнь. — В-вытри… слëзы. Кх… Б-блять. Отчаянно хватая ртом воздух, цепляясь всеми возможными способами за жизнь, Руи медленно несвязно лепечет несчастные три слова, заставляет солёным крупным слезам покатиться по веснушасчатым щекам сплошными водопадами. В горле бушует обречённый вопль и все рвётся, рвётся наружу. Он давится слюной и кашлем, сломленный, как засохшая тонкая веточка — Т-тебе не… н-не идëт. Руи идиот. Больной на голову, сумашедший, абсолютно ненормальный идиот. Теряя блеск в глазах и ровный стабильный пульс, он думает не о том. Совершенно беззлобно, хоть и с грязой бранью, он беспокойно, по-своему успокаивал того, кто лишит его будущего. Акито хочется думать, что всё свое величие и статность слизеринец растерял лишь по доброте душевной перед ним. Хочется, но тем не менее, неотрывно глядя в омут тускнеющего золота, он шепчет мольбу, но взывая далеко нек богам — Прошу, умоляю, Руи, не умирай. Только не умирай… пожалйста, Руи Шёпот обращается в крик. Акито кричит, словно громко его воплей что-то решала. Эхо истязает барабанные перепонки, и сквозь эту пытку едва удаëтся услышать глухие обрывки: — В-волн-нере… С-санентур. Грубые, неизменно горячие руки импульсивно хватают обескровленные щëки. Два серых омута отчаянно вглядываются в опороченное подступающей смертью золото. — Руи, я… — Повторяй. Слизеринец задушенно охает, и глаза его начинают медленно закатываться. У Акито почти не остаётся времени. Кусая губы едва не до скулежа, он отпускает чужое лицо и из рук и шарится по сплошным кровавым водам, спешно и нелепо пытаясь отыскать палочку. Он не может оторваться от чужой измученной улыбки, потому что знает: как только она исчезнет, то уже ничего не поможет. Наконец, тонкая деревянная вещица с индивидуальным для каждого составом попала под трясущиеся, едва сгибающиеся пальцы и на последнем вдохе, словно он сам сейчас умрёт, Акито сипло вопит: — Вулнере Санентур! Акито боится открыть глаза, но плотно закрытые веки не могут спасти ни от каких-нибудь врагов, ни от суровой реальности. Полная тишина вдруг виснет в помещении, и очень уж не хочется звать её мертвенной. Он так и сидит неподвижно, вскинув руку с палочкой в ней, ожидая неизвестно чего. Намокшую мантию что-то дёргает. — Руи? До ушей наконец доносится тяжёлое, медленное дыхание. Кряхтя и содрогаясь, Руи все с той же улыбкой пытается дотянуться до… родного, такого милого сердцу Акито, который зажимает рот руками и кричит до угрозы срыва связок. Жалкое, горькое зрелище. — Прости…прости, прости меня…я не знал, я не хотел! Прости меня, молю! Шинономе Акито не стоит ни перед кем на коленях. Шинономе Акито ни перед кем не плачет и не умоляет. Никто не исключение, кроме Руи. Только он видит его таким, но, если честно, предпочел бы забыть и никогда больше не вспоминать. — Хули швыряешься тогда? Конечности не слушаются, ватные и вялые. Однако упёртый хуже барана Камиширо всё пытаетсы сдвинуться с места или хоть чуточку приподняться. Не в силах созерцать это издевательство над самим собой, пересилив вину и страх, Акито осторожно притягивает его к себе, роняя крупные слёзы куда-то на яркую фиолетовую макушку. — Ну чего ты разнылся? Худощавая рука тыльной стороной ладони стирает мокрые дорожки со щёк. — Стал бы героем за убийство пожирателя смерти. — Молчи. Акито истерично скулит, и Руи в очередной раз подмечает, что язык его вечно болтает не к месту. Он как может смягчается, уголки губ ползут вверх. — Всё хорошо, слышишь? Я жив, я с тобой. Тонкие пальцы неторопливо добираются до сбившейся в небрежный клок рыжей челки. Поправляют её аккуратно, нежно, трепетно. — Пока я улыбаюсь тебе… всё будет хорошо. Тёплые, нет, горячие объятия крепчают. Акито совсем лишается голоса, не может и не хочет говорить. Руи издает тихий смешок. Даже после этого кошмара, закончившегося так же быстро, как и начался, он ощущает, что метка на руке, когда он рядом с Акито, отчего-то не горит.