i'll watch you sleep

— ты был прекрасным опытом, — мягко произнёс хонджун, не переставая мять в пальцах край свитера. он был убеждён, что это правильно. что так нужно. сонхва напротив рвано выдохнул, часто моргая, и, честно, пусть младшему и казалось, что пора заканчивать всё это затянувшееся недопонимание, он не сдержал короткую дрожь, пробежавшую по позвоночнику. он долго думал о том, как пройдёт разговор, много сомневался и представлял все варианты, во что эта идея выльется, и знал наверняка: будет больно. и ему тоже будет. потому что это то, что чувствует человек, глядя на то, как в метре от него разбивается другой, когда-то обожаемый и любимый. теперь оставшийся лишь глубоко уважаемым и приносящим чувство привычности, комфорта между ними. но теперь – не тепла в груди. давно нет. в длинных пальцах запуталась отросшая тёмная чёлка, когда сонхва, наконец, на выдохе ответил: — ты был... всем. и это означало конец того, что семь лет назад они с таким предвкушением и грёзами о светлом будущем начинали. хонджун не мог объяснить точно, что именно он чувствовал, когда спустя несколько десятков дней после разрыва смотрел на их общую фотографию, скотчем приклеенную над рабочим столом. там, в уже почти забытом прошлом, сонхва сидел на его коленях и закрывал лицо телефоном, размыто фотографируя то, как младший аккуратно прижимался к его виску губами. что-то внутри всё ещё отдавало тоской при виде этого незамысловатого и привычного момента, запечатлённого на камеру старенького телефона. пожалуй, он скучал. сонхва ожидаемо отклонил предложение остаться друзьями, и хонджун предвидел это и лишь понимающе кивнул. старший всегда был чересчур эмоциональным, когда дело доходило до взаимоотношений, и, наверное, ему было бы невыносимо больно разговаривать с ним как ни в чём ни бывало, не имея возможности лишний раз скользнуть пальцами по чужому запястью или нежно коснуться губами виска. по комнате разнёсся тяжёлый выдох. на улице светало. начинался новый день. а потом снова. и снова. и ещё десятки "снова". он просто невыносимо скучал по сонхва: по его манере речи и поведения, по его собственному стилю, по его улыбкам и прикосновениям. по его всегда верно подобранным словам и милым шуткам, по его эмоциям и просто по нему всему. хонджун знал его десять лет, и, пожалуй, если бы не эти годы, он бы вряд ли оставался там, где теперь ему искренне хочется быть. сонхва научил его смотреть на всё окружающее чуть-чуть через розовые очки, подцепив беспросветно чёрные с его носа. он спас его, и... вот то, как хонджун поступил с ним в благодарность? оставил в тот момент, когда старший так сильно нуждался в том, чтобы чёрные очки сняли с него. сан, – их общий знакомый – часто захаживал в гости и изредка упоминал сонхва: как тот поживает, как справляется, как проводит свои дни. и звучало это крайне неутешительно. со слов младшего, сонхва стал много курить, и это напрягало, но теперь хонджун совсем не мог ничего поделать. каждый раз, когда курил ким, сонхва кривился от запаха дыма, рано или поздно перестав терпеть это и отходя подальше, чтобы ветер не подхватывал чёрные клубы, неся их прямиком в его сторону. с саном вместе они имели возможность лениво вытянуть по баночке и поболтать о незначительных мелочах; как это было и с минги, и с юнхо, которые появлялись в жизни тогда, когда их звали, а если не звали, – в моменты, привычные их дружбе, вроде праздников или встреч выпускников. хонджун ценил со всей искренностью своё окружение, но теперь, когда из угловатого круга хороших знакомых выпал этого круга центр, равновесие потерялось. пусть в миг расставания именно сонхва сказал, что хонджун был "всем", с ним можно было запросто поспорить. "всем" оказался сонхва, ведь стоило ему исчезнуть и остаться в старых фотографиях, воспоминаниях, приходящих во сне, и коротких рассказах сана, встревоженного происходящим, невыносимость жизни без него ударила в десять, а то и в сотню раз, сильнее. хонджун продолжал видеть в размытости некогда сидевшего на его коленях сонхва какой-то смысл и тягучую нежность, заложенную на губах, жмущихся к виску. даже если всё осталось разрушенным, и эти обломки полыхали иссиня-чёрным пламенем, что-то ёкало почти до невыносимого отвратительно на душе каждый раз, стоило взглянуть на хранившую в себе любовь снимки. он почти не задумываясь бросился к телефону и зашёл в их чат, пустовавший с того самого дня и оборванный на "люблю тебя" сонхва, который, вероятно, писал это, уже зная, что в последний раз. оттого становилось хуже прежнего, пальцы вздрагивали и застывали, не решаясь даже прикоснуться к внезапно сухим буквам. будто он имел на это право. их сообщения, если пролистать немногим вверх, так и сочились интересом, и хонджун со всем желанием впитывал это в себя, бережно укладывая на самое дно сердца, чтобы наверняка не забыть и возвратиться, когда станет совсем безнадёжно. зудела потребность возвратиться не к сообщениям и даже не к графической передаче их догоревшей любви, – к самому сонхва. третий месяц пошёл куда лучше первого, но гораздо отвратнее второго, в который, казалось, все переживания отступили, и мысли развеялись в миллиметрах над торчащими волосами, исходящие волнами жара. хонджун, успевший за какие-то тридцать дней привыкнуть к своему пугающему безразличию, не разбавляемому тревогой за сонхва или тяжёлой тоской по их маленькому миру, предназначенному никому и одновременно, – целому белому свету, – даже напрягся, когда проснулся в липком поту с назойливым "вернись" в горле. это "вернись" бурлило и кислило где-то на корне языка, распадаясь на "я скучаю" и "мне тебя не хватает" у зубов, укалывая дёсна, и он с дрожью вздохнул, по привычке хватаясь за телефон. вот только когда экран озарил его заспанно-помятое лицо, он не смог понять цели, с которой открыл контакт, теперь скупо играющий одним лишь именем и дурацким смайликом, старающимся хоть немного скрасить отсутствие мягких сердец да цветов подле. он думал на работе. думал дома. думал в пути и думал, когда брал привычный кофе. искал сонхва во всём, в чём мог его найти. оказалось, сонхва действительно был ничем иным, как всем: его обыкновенно мягкие рубашки струились тюлем кабинетов психотерапевтов; длинные пальцы искали своё место на клавишах, нажимаемых совсем не теми, пухлыми и неловкими пальцами уличных музыкантов подземных переходов; манёвренная плавность поворота дорогих машин в точности копировала его грациозную походку; вороньи кудри вились плющом по высоким ограждениям коттеджных посёлков, пока он бренчал в пути к сану бутылками в рюкзаке; изгибы электрогитар, которые приходилось рассматривать временами, чтобы не умереть со скуки, подхватывая на руки, так и умоляли, чтобы с этим трепетом подхватывали не их; в запахе холодного американо недоставало терпкой сладости, приторной, такой, которая забила бы рецепторы и побежала бы в мозг, чтобы расслабить и вызвать обожаемое чувство умиротворения; а солнце светило недостаточно ярко. птицы пели недостаточно живо. свет отражался в лужах слишком уныло, не ослепляя привычными искрами водной глади. мир недостаточно радовался жизни. хонджун присел посреди тротуара и прокашлялся, уронив голову на грудь. всего было недостаточно. в противовес сонхва, – противоположности притягиваются, не так ли? – сигареты затолкнулись в карманы позабытой в груде вещей ветровки, и их вкус перестал казаться необходимым или удовлетворительным. не хотелось занимать руки, и хонджун довольствовался крупицами неловкого успокоения в переработках, приправленных музыкой, сократившей свои количества в разы. слушать что-то, когда каждая из обожаемых позиций плейлиста так или иначе кричала о сонхва, было невозможно. люди всегда справляются по-разному, и поразившемуся однажды минги он лишь ответно покачал головой; необязательно стоило ударяться в зависимости, чтобы утихомирить убиваемое нервозностью сердце. вьюны на высоких оградах перестали быть естественными, как и то и дело мерцающие во мраке выключенного света пивные банки, и хонджун окончательно позволил себе погрязнуть в сожалениях. думал ли он о том, что сделал что-то неправильно? возможно. думал ли он, как сильно, чёрт возьми, облажался? несомненно. да, да, и ещё раз да. — господи, — застонал сан, растирая переносицу, — ты совсем плох. хонджун вяло кивнул, отстранённо разглядывая нечто безумно, как он считал, интересное у носков туфель. — я не собираюсь смотреть, как ты вслед за этим дураком убиваешь себя, честно, хон, просто не позволю, — его встряхнули за плечи, и сан тяжело вздохнул, ломая брови. — вы разговаривали хоть раз с того момента? хонджун мотнул головой. — поговорите. хонджун снова мотнул головой. — почему? — какой смысл? — ты издеваешься? подняв глаза, хонджун почувствовал, каким едким оказалось поднявшееся раздражение; оно совсем не соотносилось с абсолютной, непреложной пустотой на душе. — может, это ты издеваешься? — выплюнул он, рывком отстраняясь и защитно вскидывая руки. — объясни мне, каков хоть кусочек, хоть грамм смысла в этом всём? — а теперь послушай меня, — не терпящим возражений тоном пресёк сан и грубо хлопнул по чужим пальцам, сбивая их вниз, — я наблюдаю все три месяца, все три грёбаных месяца, за тем, как сонхва чахнет на глазах и становится уже чуть ли не прозрачным от каких-то там невысказанных разочарований, он умирает, просто умирает, понимаешь? лицо сана исказилось подобно лицу хонджуна, но это не выглядело так же страдальчески-слабо, – он находился на грани того, чтобы взорваться самой грязной и отвратительной на свете руганью. — он умирает и давит из себя ненастоящие улыбки, принуждает себя к тому, как прикасается ко всем нам, чтобы никто ничего не заметил, и, несомненно, остаётся уверенным в том, что все кругом слепые, а он – гений актёрства, но это никогда таковым не было. я вижу. минги видит. юнхо видит. даже уён, чёрт возьми, видит, хотя он даже не появляется толком! — сан перевёл дыхание и сморщился так, как если бы у него невыносимо трещала голова. — объясни лучше ты мне вот что: в какой момент своей жизни вы оба решили, что являетесь непревзойдёнными гениями театра, раз имеете наглость бегать друг от друга и выводить всех из себя своими неприкрыто кислыми лицами? хонджун распахнул глаза и задержал дыхание, вцепляясь руками, как в последний спасительный круг, в размашистые швы джинсов. в ответ сан лишь тяжело задышал и наконец отпрянул, вставая поодаль. — просто, дьявол тебя побери, поговорите, ладно? просто разговор. и кусочек, и грамм, и целое море смысла явно читалось между его слов, подёрнутых немым беспокойством, но хонджун, как бы ни старался, не мог найти и доли того же в одной лишь мысли о разговоре с сонхва. ему казалось, он не смог бы даже увидеть его; ведь знал, как сильно, как болезненно разобьётся в этот же самый миг. ударившись в раздумья, он бесполезно дотянул месяц, отказывая во всех встречах и беседах. пожалуй, сан был бы зол и разочарован слабостью обычно рассудительного и строгого старшего, к которому всегда можно было прийти за советом или безмолвными объятиями у чашки чая, но это не имело никакого значения, пока приходилось удавливать себя в рассыпчатых подушках, чтобы не сорваться на горячие слёзы по иссякнувшей возможности всё вернуть. сонхва продолжал быть во всём, и даже противно пахнущий табачный дым теперь напоминал о нём, хотя, какая ирония, именно в моменты курения им приходилось расставаться, чтобы не душить сонхва этой едкостью. хонджун, стряхивая пепел ногтем, смотрел в ночное небо и крепко думал, в какой же момент всё так или иначе пошло не так. что заставило его остыть. почему он однажды просто-напросто не почувствовал этого идеально уживающегося между влюблёнными телами порыва невзначай погладить по волосам или вжать в себя так, чтобы сплавиться вместе, и так и остаться. как возвышенное желание носить сонхва на руках преобразовалось в короткие улыбки и пустые ответы. стоило лишиться воодушевлённых рассказов, как они уже перестали казаться такими уж долгими и нестерпимыми; хонджун всё отдал бы, чтобы вновь услышать, какие идиоты вышли на стажировку под руководством сонхва, или как противно на улице под промозглым дождём. на четвёртой сигарете ни одной мало-мальски дельной мысли или ответа не шло, и он прекратил эти бессмысленные потуги, затушивая прямо так, на середине. вынужденно пришлось прибегнуть к социализации обратно, прямо так, из полностью уничтоженного состояния, спустя ещё месяц. четвёртый был таким же, как та одинокая сигарета, впитавшая в себя мысли, – праздным и оборвавшимся на своей сердцевине. хонджун больше так не мог; потому пошёл туда же, куда возвращался всегда, когда сердце начинало вздрагивать и пропускать удары, не выносящее боли. сан весь распрямился и шумно выдохнул при виде измученного лица, явившегося в первом часу ночи. — можно... — хонджун шмыгнул носом и прижался тыльной стороной ладони к уголку глаза, чтобы остервенело стереть слёзы в сторону. — можно остаться у тебя? неудобно крякнув, сан вздрогнул и боязливо оглянулся себе за спину, и это вызвало определённые вопросы даже в перегруженной голове. ответ нашёлся моментально. — о, — коротко дёрнулся хонджун, попятившись, — ты не один. верно? конечно, ты не один, — он рыхло рассмеялся. — извини. я пойду, не отвл... и тут же заметил то, почему в по-естественному сложенном теле сана, длинном и спокойном, скакало напряжение. само значение слова "задыхаться" утратило своё значение и смысл, как только сонхва с таким же перепуганным до смерти лицом, настолько же убито-заплаканным, всхлипнул и захлопнул рот ладонью. хонджун уже не мог представить, задыхался он, или, скорее, давился посыпавшимся с чужого выразительного лица страданием. — о... о, я... — запнулся сан, бешено мечась глазами от одного к другому. — я не занят, хонджун, проходи. — нет-нет, я пойду. — хон... — всё в порядке, я зайду завтра. или послезавтра, или... — иди сюда, — как гром среди ясного неба захрипел высокий голос, и сан резко развернулся, гулко втягивая воздух носом. сонхва скрестил руки на груди, вымученно усмехаясь, и смахнул слёзы с ресниц. — проходи. — нет же, не хочу вас стеснять... — заломил пальцы хонджун. — джун-и, — и что-то, как казалось, утерянное, пронизало его тотчас же тёплым солнечным светом, таким ярким, какой бывает исключительно после сильного дождя, — пожалуйста, иди сюда. кто мог противостоять сонхва, когда он, весь раскрошившийся и несчастный, разводит руки и улыбается, вздрогнув губами? уж точно не ким хонджун; может, кто угодно другой, но не он, потерянный и бесконечно слабый. он чувствовал, как трепещет внутри давно оставленное и задвинутое бог знает куда чувство спокойствия. вместе с щелчком замка на входной двери всё вдруг перестало иметь хоть какой-то вес, испарилось и затухло, даже сан, вжавшийся лопатками в ребристый металл, казалось, перестал дышать, чтобы не спугнуть это зыбкое воссоединение. хонджун заметил, как лихорадочно затряслась его челюсть, и неосознанно потянулся пальцами к подбородку, чтобы уже приложиться и унять это гадкое содрогание, как сонхва вновь заговорил: — что ж... почему мы всё ещё на входе? сан оживился, торопливо проворачивая ключ ещё раз, и быстро поравнялся с хонджуном, явно намекая толкнув плечом. — да, верно. пойдёмте внутрь. привычный бархат дивана показался чем-то сродни иглам, когда пришлось на него сесть так далеко от сонхва, насколько было возможно. тусклое освещение двух торшеров, недвижимо и неизменно упёртых в углы, едва ли могло разгладить лица всех присутствующих, между коими занялось неудобство, треща костром на воздухе. но хонджун всё равно видел. он прекрасно мог рассмотреть, с каким беспокойством сонхва утирал щёки, намеренно игнорируя, прожигал взглядом журнальный столик с остывающими коробками рамёна. он, кажется, весь осунулся и угаснул, однако, несмотря на все ожидания хонджуна, не тронул волосы или кожу, как делал это обычно от особенно сильных переживаний. смоляные кудри, не потерявшие своего блеска, всё так же упирались щекотливыми концами под ресницы, и иссохшая в слезах кожа поблёскивала на мягкой желтизне света; как и всегда, без единой неровности. сонхва как был ангелом, так им и остался, несмотря ни на что, только вот, теперь переломленным, почти падшим, – хонджун всё равно знал, что до "падшего" старшему ещё совсем-совсем далеко. сам его вид кричал не о революционности, – напротив, в измученной, но не лишённой своего очарования фигуре крылась такая невыносимая усталость, что слёзы наворачивались. невыносимой была одна мысль о том, сколько он выплакал за эти жалкие четыре месяца. даже полумрак, казалось, всё чернел и чернел, чем дольше они молчали, нечто неозвученное застряло на самом краю губ, и, несомненно, каждый просто-напросто боялся, сжимаясь телом и тупя взгляд. сан повёл плечами и вздохнул: — я налью чай, хорошо? две пары глаз слепо проследили за его постепенным исчезновением между углов тёмных стен, и после, наконец, встретили друг друга. хонджун стушевался и почти отвёл взгляд, ужасаясь тому, как больно рвануло сердце куда-то вбок, но сонхва собрался с духом быстрее: — я скучал, джун-и, — не изменяя своей любви к ласке в голосе и обращении, он сцепился пальцами и наклонил голову, подбирая слова. — я так сильно скучал. хонджун стукнулся о метафорическую стеклянную стену, оградившую его от лишних тревог – иначе сожрут без остатка, – лбом, слишком влажно всхлипывая и поражаясь тому, в какой конкретный момент успел расклеиться. по этой стене побежала трещинка. — я тоже, хва, — выдавил он, поджимая губы и роняя голову. волосы посыпались на искажённое сожалениями лицо. — я не могу без тебя. было бы логичным, спроси сейчас сонхва а зачем ты, дурак такой, оставил меня, раз не можешь, раз стараешься, кажется, проломить себе голову подушками по ночам в надежде, что перестанешь вспоминать, сколько эмоций я в тебе поднимал одним фактом своего существования, но он лишь медленно приобрёл удивление в резком вздрагивании, которое ударило в его плечи моментально. на нём не было лица, но, может, оно и к лучшему, ведь и без того было настолько паршиво, что хотелось истошно заорать. выдох, такой же мокрый и усталый, хрустальными крупицами осыпался на обострившиеся тревогой колени, и сонхва поспешил перехватить их пальцами, вцепляясь со всей силы. — как ты думаешь, — чуть слышно зашептал он, свободной рукой зарываясь у линии роста волос, — у нас есть шансы? хонджун ошарашенно вскинул брови и дёрнул головой вверх так резко, что, кажется, захрустели позвонки. он старался разглядеть хотя бы малейший намёк на издёвку или ту степень отчаяния, в которой человек стремится уничтожить себя до самых начал, чтобы позабыть, каково это, изнывать по дорогому сердцу, но всё, что смог отыскать в глазах сонхва, необыкновенно сверкающих и пугливых, – сплошная надежда. она сочилась наружу и лилась через край, через глаза плескалась слезами, струилась осторожной речью на губах, светилась невидимым нимбом над опавшими кудрями. хотелось смотреть и смотреть, глотать литрами эту неизмеримую любовь ко всему, что окружало, неспособную оказаться прикрытой. сонхва весь искрился очевидным обожанием, и ни малейший атом этой любви, видно, так и не смог погибнуть в нём, несмотря на то, как отвратительно больно и сильно разбили его однажды, тогда, совсем недавно. как самая прекрасная фарфоровая статуя, самая преданная муза и самый восхитительный звёздный свет, он сохранял на кончиках своих пальцев нежность, отчаянно искавшую выход куда угодно, наружу, желательно так, чтобы кожа к коже, и чтобы кожа эта была хонджуна, и ничья больше. он почувствовал, что не может дышать, чтобы не было так дурно от всеобъемлющего желания позволить сонхва это: прикоснуться, да не просто прикоснуться, – так сумасшедше захотелось обхватить его руки своими и вжаться губами со всем рвением и жаждой хотя бы крошку полученного возвратить, постаравшись умножить по меньшей мере вполовину. его муза, его звёздный свет, но никогда не – заурядная статуя, – теперь недвижимо сидел и явно переживал, скорее всего, убитый насовсем какими-то личными домыслами и раздробившимися мечтами. хонджун, не раздумывая, сорвался с места и упал перед ним на колени, зарываясь затылком между тонких бёдер. трещинка разошлась ручейком и заскрежетала. — хва, — жалобно заскулил он, наощупь выискивая чужие пальцы, чтобы перехватить и вжать, как и хотелось до безумия сильно, в губы, — мне так, так жаль, что я сделал всё это. я слышал обо всём от сана, – ты только не вини его, ладно? он переживал не меньше нашего, – как ты бросился курить и перестал думать о себе. как ты зарылся в мысли, а я знаю, что бывает, когда ты делаешь это, поверь, — он оторвался и, дрожа, уложил сухие ладони на свои щёки, ломая брови. — как ты забывал есть, не мог спать, как приходил к нему глубокими ночами, потому что не мог справиться, – я всё знаю, и... я ничего не сделал, хва, представляешь? — оторвавшись от внезапно напрягшихся ног, он поднял заплаканное лицо, встречая такое же ожидаемо мокрое. это разбило его окончательно, он шмыгнул носом и вгрызся в губы так, чтобы не завыть. поползла смертельно тоскливая улыбка, кривя и без того сокрушённые черты. — представляешь, хва, я просто бросил тебя, сделал... сделал всё это с тобой, оставил на произвол судьбы, и исчез. я думал, так будет лучше. я думал, что мы справимся, что время лечит. и, может, оно действительно лечит, но я так ужасно боюсь попросту не протянуть до момента, когда оно приступит к этому, потому что я не справляюсь... я вижу тебя во всём. любая мелочь, любой звук, запах, движения, музыка, любой вид и любое мгновение – лишь ты один... ты сказал тогда, что я был всем, и ты, свет мой, хва, свет мой, ты так ошибся в этом, ведь "всем" я никогда не был – это всегда был ты. сонхва смотрел совсем неощутимо, пусто, и невозможно было различить, отторжение взыграло в его глазах, разорвавшихся слезами снова, или же что-то куда теплее. — я-я никогда не смогу представить, что сделал с тобой. никогда и ни за что, ведь я такой придурок, чёрт возьми, что счёл отличным вариантом оставить всё на пресловутое течение жизни, чтобы оно зализало раны и оставило за собой лишь воспоминания. вот только сказал бы мне хоть кто-нибудь, что это никогда не работало подобным образом. хоть единая живая душа... ты скажешь, да, я мог догадаться и сам, и будешь совершенно прав, – когда бы ты был не прав? – но это, как оказалось, именно та вещь, к которой невозможно прийти, не тогда, когда совсем не понимаешь себя, когда теряешься в любых веяниях и- — тише, тише, — вдруг выдохнул сонхва, весь подсобравшийся. — что? — хонджун замер, неотрывно глядя на него. весь воздух словно напрочь повыбивало из лёгких, стоило сонхва ласково обвить его руки и стечь на пол совсем рядом, так, что теперь они соприкоснулись коленями. и, несмотря на всё, пройденное бок о бок, несмотря на любые разгорячённые выдохи в нагревшиеся страстью постели и опьянённые скольжения между телами, несмотря ни на что, лишь одно это касание оказалось безумно интимным, в щепки разбивающее каждую мысль; хонджун, задрожав в одному богу известно, какой раз, боязливо опустился лбом в изгиб чужого плеча и зажмурился. — ты сделал мне больно. невероятно больно, — тихо зашептал сонхва, неторопливо и старательно выбирая слова. — и я старался обвинить тебя в этом. любое напоминание так царапалось, так жглось, что первые недели я думал, будто способен однажды попросту не проснуться, уничтоженный непониманием. ты устал. ты охладел. ты больше не желал меня. это всё, что могло быть в моей голове тогда; и именно такие мысли по кусочку за кусочком рвали меня и растворяли в воздухе, как что-то ненужное. ты даже не писал, – это, конечно, совсем неудивительно, ведь я просил не делать этого, – но я-то, до сих пор влюблённый в той же мере, что и на самом начале, дурак, наивно верил, что ты переступишь через этот уговор и всё же что-то сделаешь. я каждое утро боялся брать телефон в руки, гадая, что мог бы ответить, напиши ты мне. и каждое утро этот страх оказывался пустым, ведь ты не писал. — ты злишься? — осторожно спросил хонджун, расслабив глаза и бездумно глядя в пол, наполовину перекрытый растянутой футболкой сонхва. — нет, — заверил тот и, кажется, заулыбался. — разве мог я злиться на тебя? он вдруг поднял руки и протолкнул их под ослабевшими локтями младшего, притеснив к себе так, что перед глазами заплясали светлячки. хонджун рвано вдохнул и, кажется, окончательно распался на части. — даже если ты сделал мне больно... я, кажется, так и не смог невзлюбить тебя, — зароптал сонхва, расцветая от одного простецкого объятия, в котором его, наконец, сцепили в замок сильными руками и вжали в неровную от опасливого дыхания грудь. — мне говорили, что это возможно. что всё пройдёт. сан, до этого не являвший своего присутствия, вдруг с оглушительным звоном уронил что-то в кухне; они отпрянули друг от друга... и вдруг рассмеялись. хонджун поймал этот звук на язык, торопясь куда-то, и с удовольствием размазал по нёбу вязко-сладкий вкус позабытой лилейности, обыкновенно игравшей на прямом пути до глаз сонхва и обратно. они оба щурились и всё смеялись, не закрывая глаз, мечтая запечатлеть этот момент во всей теплоте и обожании, в каких было возможно. мягко хмыкнув, сонхва тряхнул кудрями и провёл поджатыми костяшками пальцев по чужой скуле. — как видишь, ничего не прошло, — завершил он, расправляя пальцы так, чтобы разложить их по всей стороне лица хонджуна, подёрнутого лёгким неверием в несбыточность происходящего. — и вот мы здесь. — и вот мы здесь... — завторил хонджун, ощутив, как сильно чешутся руки от желания вернуть секундами ранее разорвавшиеся объятия. на воздухе пылкими волнами поплыло безудержное доверие, которое, думалось ему, вернуть сложнее всего. но сонхва неизменно удивлял его даже спустя столько лет: он глядел так покорно, что хотелось собрать эту фантастичность чужой внешности в руки, растворить в сердце и после рухнуть наземь от неспособности принять их все, ведь объёмы благовейности, которые лучились и усеивали всю его душу, были несоизмеримы с маленькими и скудными размерами хонджуна. впрочем, сонхва не волновало ничего, кроме того, какое обожание он считывал в сияющих сильнее любых звёзд глазах напротив. — как ты думаешь, — с бесконечной надеждой вновь задышал он в затылок, вороша волосы пальцами, — у нас есть шансы? хонджун заурчал от расшедшегося всюду тепла. — да, — неспеша ответив, он разрисовал ногтями круги на счастливо вздрогнувшей спине. — да, конечно, у нас есть шансы. и трещинки, неотвратимо ослабнув, осыпались на пол, бесследно впитываясь каплями светлой воды.